скачать книгу бесплатно
– Приговорена к смертной казни!
Подсудимая затрепетала, как бы пораженная ударом гильотины.
Голова ее бессильно упала на грудь, руки безжизненно опустились вдоль тела.
Среди публики были слышны отдельные голоса, в которых выражалось волнение. Шум от этих голосов перекрыл повелительный призыв к молчанию.
После этого, вперед выступил человек, одетый в красное платье. Он невольно обращал на себя всеобщее внимание среди толпы, облеченной в одежды темного цвета.
Он заявил подсудимой:
– Анна Комбредель, у вас есть три дня, в течении этого времени вы имеете право подать жалобу в Кассационный суд.
Подсудимая приподняла голову, устремила пристальный взор на человека в красном и сказала:
– Сколько дней?
Председатель суда повторил более четко:
– Три дня.
Она растерянно мотнула головой и… рассмеялась.
Ее увели.
Глава V
Дело Комбределей произвело в Шато на всех глубокое впечатление, но какого-то странного свойства: все испытывали какой-то необъяснимый страх.
Когда прения по делу кончились, а в процессе не осталось ни для кого и тени тайны, знакомые, остановившись где-нибудь при встрече на улице, говорили один другому:
– Не будь доктора Маделора, госпожу Комбредель не смогли обвинить!
Общественное мнение, позабыв на время о несчастной женщине, на которую только что обрушилась кара правосудия, увлеклось теперь личностью ученого доктора, вооружившего, во имя науки, наказующую руку человеческого суда.
В провинции, любопытство, обычно, принимает весьма откровенные формы. Это любопытство, раз нацеленное на Маделора, стало преследовать его с неумолимой настойчивостью. Когда он шел по улице, взгляды всех устремлялись в его сторону и долго-долго следили за ним. Если он проходил мимо окон чьего-либо дома, занавески в этих окнах начинали вдруг колыхаться, их приподнимали, а из-за них выглядывали головы любопытных, сгоравших от нетерпения взглянуть на проходящего мимо доктора.
Словно он был какой иностранец! Словно его никогда прежде не встречали на улице!
Маделор сделался вдруг каким-то легендарным лицом. При его появлении, всеми овладевал какой-то непонятный ужас. Все стали относиться к нему с необъяснимой недоверчивостью.
Он проходил по улице с потупленной головой, мелкими шагами, тяжело опираясь на свою трость, не обращая внимания на то, что вокруг него происходило. Казалось, был весь погружен в какие-то тяжелые думы.
Можно было подумать, что мозг его занят какими-то научными исследованиями, которые не дают ему покоя, даже и во время прогулок, предпринятых с целью развеяться.
Дети сторонились, разбегались врассыпную, бросали свои игры – стоило им только издали завидеть печальную и униженную фигуру доктора, шедшего к ним навстречу. В их детском воображении образ доктора Маделора был окружен ужасами какой-то грозной, непобедимой власти. В таком смысле отзывались всегда о докторе их отцы и матери. Спрятавшись куда-нибудь, при приближении Маделора, дети говорили про него шептались:
– Это господин Маделор, доктор…
Другие спешили прибавить:
– Это тот человек, по вине которого осудили и приговорили к смерти госпожу Комбредель! Приговорена к смерти! К смерти!
Легко сказать! Для детского разума это было такое дикое, непонятное слово! Конечно, доктор должен, непременно, быть каким-нибудь сверхъестественным существом, чтобы так полновластно распоряжаться жизнью своих ближних…
В дни, последовавшие за днем судопроизводства по делу госпожи Комбредель, Маделор много выходил из дому. Он чувствовал, что город интересуется им, что в устах всех и каждого находится его имя. Он еще раз хотел убедиться в непоколебимости своей медицинской репутации, которая, вот уже целые двадцать лет, окружала его своим ореолом.
И это не значит, чтобы Маделор обманывал самого себя. Его вера в самого себя была здесь решительно не при чем, и нисколько не затемняла его обычного беспристрастия. Он искренно был убежден в свой правоте. Со дня обвинения Анны Комбредель, в глубине его души ни разу не шевельнулось ни единого упрека совести, ни единого сомнения или какого-либо беспокойства. Он довел до конца тяжелую, возложенную на него обязанность. Вот и все!
Он сделал несколько визитов. Обыкновенно, он очень редко навещал своих знакомым, через большие промежутки времени, по торжественным дням.
Теперь, когда его имя переходило теперь из уст в уста, но к его имени, как нечто роковое, неизбежно присоединялось имя Анны Комбредель.
Будь он хотя бы немного повнимательнее к тому, что вокруг него творилось, не будь он так сильно ослеплен блеском своей репутации, он, непременно, сумел бы подметить известного рода пугливое любопытство, которое проглядывало в том показном радушии, с каким его везде принимали.
Но доктору Маделору было теперь не до этого.
Он с жадностью наслаждался своей собственной славой. Эта слава его ослепляла, так сильно он был поглощен созерцанием своего торжества…
Конечно, это было торжество… Не найди он в трупе яда – он смотрел бы на это, как на неудачу. Не найти яда – для него значило потерпеть фиаско.
Глава VI
Приговор Анне Комбредель был вынесен.
Она, словно милости, попросила позволения увидеться со своим сыном. И ей милостиво разрешили.
Доктор Савиньи, привел маленького Жерома в Шато. Вследствие какого-то особенного снисхождения – может быть, потому, что вдова фермера, даже и после приговора, вызывала к себе какой-то таинственный интерес – ребенку позволили войти в тюрьму.
Тюремщики были настороже. Жером, в смущении, медленными шагами подошел к матери. Та протянула к нему руки и когда мальчик очутился в ее объятиях, он положил свою голову к ней на грудь и зарыдал.
Анна прижала его к себе изо всех сил. Она не могла ни плакать, ни говорить.
Жером обвил руками голову своей матери. Он вздрагивал всем телом и дрожал, как в лихорадке. Рыдая, он кричал:
– Матушка! Матушка! Милая матушка! Я не хочу, чтобы они тебя у меня отняли. Я не хочу, матушка, чтобы ты умерла из-за них.
Она посадила его на скамью, уложила его голову к себе на колени, обвила руками и, с судорожным нетерпением, стала осыпать его поцелуями.
Бедная женщина находилась в страшном волнении. Своими безумными поцелуями она пыталась осушить слезы на глазах мальчика.
– Успокойся, да, успокойся, мой ангел! – говорила несчастная мать, а потом, вдруг затихала.
Она прижималась к ребенку и прислоняла свое лицо к его детскому личику. Ее светлые волосы, рассыпавшиеся беспорядочными, длинными прядями вокруг ее шеи, перемешивались теперь с черными локонами ребенка.
Наконец, она успокоилась, и обратилась к сыну:
– Не правда ли, Жером, ты всегда, всегда будешь любить свою мать? Да, я знаю, ты будешь ее любить, несмотря на тот незаслуженный позор, который ее убивает. Прежде чем произнести над ней свой приговор, ты дождешься того времени, когда ее уже не будет на этом свете. Ты подождешь, когда свет истины прольется на это преступление, которое вынуждают меня искупить теперь своей смертью. Потому что – видишь ли, правда, рано или поздно, непременно откроется, но будет уже поздно. Жером, ты будешь всегда любить свою мать и будешь любить ее все сильнее и сильнее. Ты вспомнишь о тех заботах, о той помощи, которой она тебя окружала, вспомнишь, как она была снисходительна к твоему непослушанию, как она прощала твои шалости. Если бы ты только знал, мой милый мальчик, с каким чувством невыразимой радости я тебя воспитывала, следила за развитием твоих способностей, наблюдала за первыми пробуждениями твоих сердечных привязанностей. Да будет память твоей матери для тебя священна, мой дорогой! Пусть месть и ненависть никогда не коснутся твоего сердца. Твоя мать, действительно, много выстрадала, но мести, мести не надо. Может быть, по мере того, как ты будешь расти и мужать, – может быть, все эти ужасные сцены, при которых ты присутствуешь теперь, в качестве свидетеля, изгладятся из твоей памяти. Тем лучше! Дай бог, чтобы ты не знал, что такое печаль и тоска. Пусть мир и спокойствие царят в твоем сердце!
Сказав это, она слегка приподняла голову мальчика. Ее глаза были красными и заплаканными. А он не спускал своего взгляда с матери.
Анна Комбредель смотрела на сына с неизъяснимою нежностью, стараясь запечатлеть одну за другой все черты этого милого личика, которое ей не суждено будет более увидеть на этом свете.
Жером не проронил ни одного слова из того, что было сказано его матерью.
Его ум не был готов осознать происходящее. Перед его воображением, с поразительною ясностью, развертывалось все его будущее.
Это был уже не ребенок, слушавший Анну Комбредель – это был взрослый мужчина.
Подошла тюремная охрана. Они заявили, что время свидания вышло, и что матери и сыну следовало бы расстаться. И, точно – следовало.
Оба, бледные человеческие существа потеряли способность лить слезы. Только рыдания подступали к горлу и душили их конвульсиями. Они в последний раз заключили в объятия.
– Оставь, оставь меня, мой ангел, – сказала мать, – не оставайся здесь. У меня не хватит мужества.
Тюремщики взяли Жерома за руку и повели к выходу. Переступая через порог двери, мальчик оглянулся. Его мать, стоя на коленях, с глазами, расширенными от мук страдания, протягивала к нему руки, пытаясь что-то сказать, но слова не сходило с ее губ.
Жером, с силой, вырвался из рук тюремных охранников. Впрочем, они и не старались его удержать. У них у самих глаза были полны слез.
Ребенок упал на руки матери, которая была без сил от внутреннего волнения.
– Прощай, – прошептала она, целуя сына с поспешностью, – прощай, прощай!
Возможность обжаловать решение суда кассационным образом была отвергнута обвиненной. Анна не хотела прибегать к чьей-либо милости. Она решилась пожертвовать своей жизнью. Суд людской произнес над ней свой приговор, теперь она предавала себя в руки божьего правосудия.
Впрочем, и с ней не обошлось без реакции.
Так, совсем уже без борьбы, она не хотела сложить своей головы на гильотине. Она велела позвать к себе следственного пристава, также президента ассизов и наконец, своего адвоката.
Но она не смогла говорить ни с одним из них. Можно было подумать, что присутствие судей повергает ее в состояние какого-то ледяного оцепенения.
Адвокат предложил подать ей перо, чернила и бумагу. Она согласилась, принялась, было, писать, села за стол, всячески стараясь себя успокоить. Ей хотелось, по-видимому, восстановить в своей памяти разного рода воспоминания. Схватившись вдруг за перо, она набросала на бумаге какие-то странные фразы, безо всякой внутренней логики и последовательности.
В этих фразах попадались два следующих собственных имени:
Антония… Пиэкер…
И больше ничего!
Память отказывалась ей служить. Ее страдания, душевные муки, которые тяготели над ней на протяжении нескольких месяцев, окончательно надломили ее волю. Она была убита, угнетена, уничтожена.
Письмо, написанное в одиночном заключении, было представлено на рассмотрение суда. Всех удивила чрезвычайная непоследовательность послания.
Маделор и другой врач из Шато-ле-Шателя освидетельствовали молодую женщину. Поскольку предполагали, что она страдает умопомешательством.
– Притворяется! – вынесли вердикт врачи, после исследования.
С этого времени, приговоренная, как будто бы, успокоилась. Но совсем перестала говорить. Поникнув головой, ко всему безучастная, она молча дожидалась своей участи. Ожидала палача и гильотину!..
Каждый вечер жители думали, что вот-вот будет назначена казнь и, наконец, приступят к исполнению приговора.
Любопытные целые часы проводили на вокзале железной дороги, чтобы не упустить прибытия гильотины, а когда они возвращались домой, к ним приставали в вопросами. Исполнение приговора должно было осуществиться в ту самую ночь, как приедет палач.
Однажды вечером, на поезде из Парижа, на железнодорожный вокзал прибыли какие-то три незнакомца. Они высадились на дебаркадере. Сопровождавший их багаж, зловещего вида, был вынесен на платформу.
Новоприбывшие, сперва, отправились в здание суда. Но пробыли там всего несколько минут. После чего, они отправились, слегка перекусить в гостиницу. И остались там.
Суд распорядился отправить какие-то предписания в жандармское управление, оповестил и коменданта, комиссара полиции.
Было десятое декабря. На дворе стояла холодная погода. Падал снег, покрывая крыши и засыпая улицы.
Ужасная весть разнеслась по городу:
– Приговор будет приведен в исполнение сегодня в ночь!..
Глава VII
Слух, в момент облетевший город, был правдой.
Действительно, казнь должна была быть совершена ранним утром, до солнечного восхода.
Известили Маделора. Он только что вернулся с какого-то съезда. Возведя глаза к небу, он прошептал:
– Да поможет Бог этой женщине.
Войдя к себе в спальню, он лег в постель. Но сон не приходил. Ночная лампочка, поставленная на край камина, освещала предметы, находившиеся в комнате, каким-то матовым и тусклым светом. Временам, без всякой видимой причины, пламя лампочки начинало вдруг колыхаться, тогда тени отбрасываемые от вещей на ковер, сходясь и расходясь, принимая самые фантастические очертания.
Каждый час и каждые полчаса маятник самым монотонным образом отбивал размеренные удары. Перед тем, как бить, внутри их механизма начинала скрипеть пружина боевого молоточка…
Пробило полночь!
Снег все еще падал. Отдельные его хлопья садились на ветви дикого винограда, который расползался по стене дома, вплоть до окна, и загораживал его собой.
Теперь в окно глядели одни голые сучья.
Снег цеплялся даже на стекла. Мороз разрисовывал их прихотливыми рисунками.
Маделору не спалось.
Неподвижная тишина ночи давила на него. Это была какая-то мертвая, гробовая тишина. Ему было душно. Кровь то и дело приливала к голове.
Маделор встал с постели, раскрыл окно и большими глотками начал вбирать в себя холодный воздух.
В раскрытое окно падал снег. Его холодные хлопья, словно ледяные слезы, задевали собой щеки и лоб доктора.
Поднялся ветер. Внезапный порыв вихря забросил охапку снега в комнату. Снежинки закружились, завертелись, как рой испуганных бабочек.
Несколько хлопьев снега, случайно, опустились на ночную лампу. Огонь зашипел и потух.
