Счастливый день

И не для того, конечно, чтобы пустить их на питание, как в былые голодные времена, а просто бездумно и безжалостно швыряться ими, подкладывать в чужие карманы и разбивать их. Чаще всего все же страдали именно воробьиные гнезда – их было много, и они были везде: под крышами домов, под стрехами сараев, бань, дровяников, общественных скотопомещений, потому и становились такой легкой добычей пацанов.

Не скрою, и я был таким же безжалостным разорителем лет так до девяти. Пока не увидел однажды, как группка пацанят-дошкольников под стеной совхозного коровника бритвенным лезвием вскрывает живого и немо разевающего желтокрылый клюв воробьенка – чтобы посмотреть, что там у него, внутри. Помню, что тогда у меня самого внутри все перевернулось, когда я представил, как же должно быть страшно и ужасно больно этому, еще даже неоперившемуся и так жестоко казнимому птенцу.

И я тогда разогнал этих совершенно не осознающих своей жестокости мальчишек, поднял с земли мертвого воробьёнка с навсегда закрывшимися глазами, и похоронил его здесь же, под стеной пустого коровника (весь скот был на выпасах), в котором пацанята и разорили одно из гнезд с уже вылупившимися птенцами. И больше уже не покушался ни на чьи гнезда. Повзрослел!

Вот с той поры и живет во мне непреходящее чувство вины перед этой серенькой неприхотливой пичугой – воробьем, обязательным атрибутом российского – и не только, конечно, российского, – пейзажа. И зимой ли, летом, я не выхожу из дома, не прихватив какого-нибудь корма для сереньких пернатых, своим задорным чириканьем доставляющих мне душевное успокоение и радость. Значит, еще живем!

А что, спросите вы, Вовка? Вовка вырос в здоровенного мужика, под два метра ростом и с кулаками с небольшую дыньку. Сейчас я не рискнул бы подраться с ним – зашибет, как нечего делать. Но он не такой, мой бывший одноклассник. Он спокойный, флегматичный, отец двоих сыновей, работает таксистом и вряд ли помнит ту историю с подложенными им и разбитыми в моем кармане воробьиными яйцами. Сейчас он зря не то, что воробья – муху не обидит. Если, конечно, его самого не обижать…

И лучше не бывает!

Как я любил купаться в детстве! Нет, и сейчас, конечно, люблю. Но в те свои пацанские годы часами не уходил домой с Иртыша или с пойменного озера Долгое. Идти хоть туда, хоть туда было примерно одинаково, с полкилометра или чуть побольше. Причем, идя туда, надо было спускаться вниз, с крутого и высокого берега, на котором и по сей день стоит моя деревушка.

А вот обратно надо было, естественно, подниматься. Вот здесь-то возвращающихся с водоемов и поджидало коварство, особенно в наиболее жаркую погоду. Ведь шли домой уже измотанными от долго купания и голодными, то есть – еле волочили ноги. А еще надо было под палящим солнцем взбираться на высокий крутой берег. Сил – ну никаких, пот с тебя так и льет градом.

И часто случалось так, что, едва взобравшись на середину подъема и переглянувшись между собой, пацаны вразнобой отчаянно кричали «А, на фиг!», и скатывались снова вниз, к излюбленных купальным местам. И оставались там уже до вечера, пока не спадала жара. Конечно, дома потом доставалось. Но что такое родительская беззлобная ворчня или даже несильные подзатыльники по сравнению с тем блаженством и счастьем, которые приносит радостное бултыхание в теплой воде со своими сверстниками?

Чаще всего мы купались на Долгом, длинном и узком озере, поросшем по берегам камышом, на узких стреловидных листьях которого сидели или барражировали над зеркальной гладью воды, сверкая перламутровыми крылышками, разноцветные стрекозы, от совсем крохотных голубеньких до гигантских пучеглазых и коричневых.

Камышовые невысокие стены озера прерывались специальными выемками для захода купальщиков в воду, а также намытыми ручьями песчаными мысами, с которых так клево было, разбежавшись и, тупнув пятками в упругий податливый песок, с визгом плюхнуться в теплую воду.

Здесь не было течения, вода намного теплее, чем на Иртыше, да и окрестности куда живописнее – и ребятня в перерывах между купаниями любила полазить по заросшим склонам старого берега в зарослях черемухи, боярышника, джигиды (мы ее называли просто красная ягода), ежевики и полакомиться уже спелыми или только созревающими ягодами.

А на самом Долгом и соседних озерах можно было «перекусить» стеблями чакана – озерного камыша-рогоза. И, конечно, не жесткими и плоскими стреловидными листьями, а нижней частью, находящейся в воде и крепящейся к толстому продольному корню.

Камышину можно было вырвать из корня, лишь приложив определенные усилия. Обычно это делалось или с лодки, или с резиновой камеры. С чакана сдирались плотные трубчатые, тесно примыкающие друг к другу, листья, пока не обнажалась нежная и белая хрупкая сердцевина, имеющая приятный, ни на что не похожий вкус. Вот она-то и поедалась пацанвой. Но еще вкусней и питательней был белый мучнистый и сладковатый крахмал, который содержался в корневищах чакана.