Счастливый день

Марат Валеев

Счастливый день

Из рода Валей

Для начала – о моей фамилии. В интернете про нее пишут: «Фамилия Валеев имеет очень интересную историю происхождения и относится к распространенному типу фамилий, ведущих свое начало от тюркских носителей, от печенегов, половцев или волжских булгар… Фамилия Валеев произошла от мусульманского имени Валей, которое в переводе с арабского означает «покровитель, святой».

Мне она перешла по наследству от отца, Валеева Хасана. Я точно не знаю, были ли в его роду, в далеких веках, печенеги, половцы или волжские булгары, но святым он точно не был. Он и мама моя, сами родом из двух соседних татарских деревушек, после войны жили на Урале в Краснотурьинске и работали на алюминиевом заводе. Там они и поженились, там я и появился на свет. И в те же 50-е годы прошлого века отец вдруг закрутил роман с одной молодкой и ушел к ней, оставив мою маму с двумя малолетними детьми, то есть мной и моим младшим братишкой. На двоих нам тогда было шесть лет.

Вот какой гад, скажете вы. Но подождите, в этой истории не все так просто. Спасаясь от упреков и преследований родни с обеих сторон, отец уехал с этой своей другой женщиной в Казахстан, где в это время разворачивалась целинная эпопея. А мамуля, промучившись одна с нами и с муками ревности несколько месяцев кряду, не выдержала и, выведав адрес своего непутевого муженька (они ведь были не разведены), сгребла нас в охапку и поехала в этот самый Казахстан.

Отец мой, как оказалось, прибился к колхозу «Красный октябрь» в Павлодарской области, куда мы и приехали жарким июньским днем. Жил он в небольшой деревушке, бывшем казачьем поселении, стоящем на высоком иртышском берегу, под которым, среди зеленых-презеленых лугов с шарообразными островками ивовых кустов, уютно раскинулись пойменные озера, обрамленные камышами.

Вот на одном из этих озер – Долгом, мама и нашла нашего отца, не застав его дома. Посевная к тому времени закончилась, сенокос еще не начинался, потому он и отдыхал с удочкой на берегу. Помню, как мы спустились по песчаному взвозу под старый иртышский берег и пошли узенькой тропкой, протоптанной в густой луговой траве к высокой стене камышей, покачивающих на легком ветру пушистыми кисточками.

Младший брат сидел на руках у матери и орал благим матом, потому что его вовсю кусали комары. Ну а я семенил сзади и с любопытством озирал окрестности, хотя комары и меня не обделяли своим вниманием. Высоко в бледно-синем, как бы выцветшем, небе сияло ослепительно белое солнце, везде вокруг порхали разноцветные бабочки, тренькали кузнечики, разноголосо щебетали какие-то птахи. Красота, одним словом.

А в прогалине среди камышовых зарослей я увидел знакомую коренастую фигуру с блескучей плешинкой на темени (отец рано облысел). Он как раз широко размахнулся какой-то длинной палкой, и от нее на поверхность озера со свистом упала длинная нитка с привязанным ближе к концу зеленым узлом из камыша. Мать негромко позвала отца по имени, он обернулся и уронил удочку. А я заорал во все горло:

– Ата-а-а-а! (то есть – отец по-татарски, по-русски я тогда еще не говорил) – и помчался прямо по шуршащей траве к самому своему любимому тогда человеку.

Тут опять заревел примолкший было младший братишка, заплакала мама, у отца тоже искривилось лицо, и он, шмыгая своим большим, перебитым у самых глаз в какой-то давнишней драке носом, торопливо и косолапо пошел к нам навстречу, вытянув руки.

Руки эти, грубые, с изломанными и грязными ногтями, были все в чешуе и противно пахли рыбой. Но как у меня зашлось сердечко, когда я оказался на этих руках, и мокрая отцова щетина, знакомо пахнущая табаком, стала колоть мне щеки, шею!

Это означало, что отец принял наш приезд к нему как свершившийся и неизбежный факт. Так наша семья вновь воссоединилась. Я не знаю подробностей того, как был разрешен вопрос с той отцовской полюбовницей, с которой он и оказался в этих благословенных целинно-рыбных краях. Но вечером, когда мы ели очень вкусную жареную рыбу на квартире отца, другой женщины, кроме матери, с нами не было. Так мать вернула нам отца, и мы вновь зажили дружно и ладно.

А у нас с Ринатом затем появились еще брат Рашит и сестренка Роза, и папка с мамкой нас очень любили и холили и всех вывели в люди. И, по крайней мере, одного из этой семьи Валеевых, или рода Валей, вы, друзья мои, уже знаете. Зовут его Марат. И это я.

За ёлкой

В конце 50-х, осенью, мои родители почему-то сорвались с места – мы тогда только начали обживаться в Казахстане, да, видать не совсем удачно, – и уехали на северный Урал, в Краснотурьинск.

Там жили наши родственники, причем папин двоюродный брат был женат на маминой старшей сестре. У них была просторная трехкомнатная квартира в двухэтажном каменном доме сталинской постройки, в которой они нас временно и приютили. Помню, что их там самих было четверо (родители и две дочери, мои кузины), да нас столько же – у меня был еще и младший брат. Но жили, что называется, хоть и в тесноте, да не в обиде.

Приближался новый, 1959-й год. Не знаю, откуда я знал про новогоднюю елку – в своей деревенской школе на ней еще не успел побывать, потому что только начал учиться в первом классе, а здесь, в Краснотурьинске, меня в школу почему-то не устроили, так что мне была уготована участь второгодника поневоле, – но вот знал, и все тут. Скорее всего, из запавших в детскую мечтательную душу картинок букваря.

Побывать на елке в городской школе, в отличие от моих сестренок, мне не светило. Но, может, хотя бы дома наши общие родители поставят красавицу-елку и украсят ее, как полагается, всякими блестящими и разноцветными игрушками?

– Нет, – говорили мне взрослые. – Зачем? Не до елки нам. Да и никогда не ставили ее.

Я не находил поддержки ни у своих папы и мамы, приходивших с работы усталыми и раздраженными, ни у родителей кузин, тоже замороченных своими взрослыми делами. И я загрустил. Уж очень хотелось мне похороводиться вокруг разукрашенной елки со своими сестренками. А детская мечта, если кто помнит, она практически неотвязная.

Но где ее взять, эту елку, коль взрослые совершенно равнодушно отнеслись к моей идее-фикс и совершенно не горели желанием раздобыть лесную красавицу, а уж тем более взгромоздить ее посредине квартиры.

И тут я додумался, где можно раздобыть елку, причем самому. Дом наших родственников стоял почти на самой набережной водохранилища, образованного плотиной на небольшой реке Турья. А на той стороне замерзшей и заснеженной запруды, на расстоянии всего нескольких сот метров от нашего дома, на фоне белого снега четко зеленели островерхие ели. Точно такие, как на картинке в букваре, только без украшений. Дело оставалось за малым. То есть за мной.

Пока сестренки были в школе, мне разрешали гулять во дворе самому, потому что дома всегда находился кто-то из взрослых (они работали в разные смены), вот он-то и приглядывал за мной. И я заранее нашел в кладовке ножовку и припрятал ее под обувной шкафчик. А в один из последних декабрьских дней, уходя на очередную прогулку по двору, я прихватил инструмент с собой. Тогда дома «дежурил» дядя Карим, и к своим обязанностям он относился спустя рукава, считая, что парень я достаточно взрослый и сам смогу позаботиться о себе.

День этот был довольно стылый – как-никак, северный Урал, – и снег отчаянно скрипел под моими валенками, а мороз сразу принялся покусывать нос и щеки. Но это меня не пугало – я уже успел познакомиться с морозами в Казахстане, на Иртыше. И лишь поплотнее подвязал шарф, поглубже засунул руки в вязаные варежки и, помахивая сверкающей на солнце ножовкой, бодро направился прямо к темнеющей за белым полотном замерзшего водохранилища зубчатой кайме хвойного леса.

Это белое снежное полотнище под разными углами пересекали несколько протоптанных тропинок, и по ним передвигались редкие фигурки людей – кто-то шел туда, к лесу, а кто-то уже и обратно, и можно было разглядеть, что они несут на своих плечах елки. Это меня вдохновило – значит, мой план вполне осуществимый!

Я спустился с набережной и, выбрав одну из кратчайших, на мой взгляд, тропинок, пошел на ту сторону водохранилища. Несмотря на морозный день, очень скоро мне стало даже жарко; весь заиндевелый от моего горячего дыхания шарф уже сполз с носа и болтался где-то на шее, ноги стали гудеть от усталости – в валенках, да еще на размер больше, на дальние расстояния передвигаться не так-то просто.

Наконец я пересек водохранилище, поднялся, оскальзываясь, на невысокий берег. Лес с зеленеющими соснами и елями, был совсем рядом, метрах, может быть, в десяти-пятнадцати. Россыпь одиночных следов и узенькие колеи протоптанных в снегу тропинок указывали на то, что он очень активно посещается горожанами.

Вот прямо на меня вышел большой такой дяденька в телогрейке и шапке с опущенными ушами, в мохнатых унтах. Он валко шел по тропинке мне навстречу, дымя свисающей из уголка рта папиросой. На плече у него лежала пушистая елка.

Проходя мимо, он хмыкнул, критически осматривая меня:

– Ты чего, пацан, сам, что ли, пришел сюда?

– Сам! – независимо ответил я, стараясь не шмыгать предательски хлюпающим носом – простуду уже, похоже, подхватил.

– Ну-ну, – выплюнув окурок в снег, сурово сказал дяденька. – Смотри, не околей тут. Сегодня почти тридцать мороза.

Он поправил елку на плече, и потопал дальше. Но мне пока еще не было холодно. И я уже наметил себе елочку – немного выше меня ростом, вся такая стройная и с кокетливыми снежными пуфиками на узеньких покатых плечах, она застенчиво выглядывала из-за голого светло-желтого ствола большой сосны, ветки на которой начинались очень высоко.

Я сошел с тропинки и тут же по колено провалился в снег, испещренный редкими следами чьих-то лап и лапок, звериных и птичьих. Идти было тяжело, но желанная елочка – вот она, совсем рядом, и я упрямо поплыл к ней по глубокому снегу.

Валенки у меня были хоть и высокие, но широкие в голенищах, и я чувствовал, что загребаю ими снег внутрь, и вот он уже начинает таять под вязаными носками, носки промокают, и подошвы мои начинают чувствовать холодную влагу. Но это ничего, главное, я уже дошел до выбранной мной пушистой красавицы!

Увидев меня, с заснеженной елочной ветви вспорхнула красногрудая птица, я еще подумал: вот бы хорошо было, если бы она осталась, какое это было бы замечательное украшение! Да, кстати, а чем же мы будем украшать мою елочку, когда я принесу ее домой? Если мои родственники ее никогда не ставили, значит и елочных игрушек у них нет? Я как-то об этом не подумал… Ну да ладно, главное, поставить елку, а украсить чем найдем! У моих двоюродных сестриц, я видел, полная коробка разноцветных фантиков, есть куклы, большие и маленькие, полно красивых бантов, так что разберемся!

Но сначала надо спилить мою красавицу. Елочка утопала в снегу, и ее нижние ветви почти лежали на белоснежном покрове. Чтобы подобраться к стволу деревца, мне пришлось руками выгрести из-под ее хвойных лап снег и утоптать для себя рабочую площадку.

И вот я, наконец, встав на коленки под елкой (она сопротивлялась и норовила заехать своими колючими ветвями мне в лицо, залезть за шиворот), стал елозить стальными зубцами ножовки по чешуйчатому стволу. Но сил моих явно не хватало, чтобы сделать запил. И я тогда второй рукой ухватился за полотно ножовки, стал надавливать на нее, и дело пошло живее. Из-под зубцов инструмента стали сыпаться белые сырые опилки. Их становилось все больше и больше, а ножовка вгрызалась в ствол все глубже.

Я сопел, пыхтел, сморкался, елозил коленками по стылой земле, останавливался, чтобы хоть с полминуты отдохнуть, и снова принимался дергать ножовку туда-сюда. И вот елка закачалась, закачалась, послышался легкий треск, и деревцо медленно свалилось на снег, оставив после себя маленький пенек с заостренной щепочкой на месте слома. И я с удивлением подумал: до чего же ствол тоненький, а я пилил его так долго, как какой-нибудь лесоруб большое толстое дерево.

Я обошел елочку вокруг и с удовлетворением отметил, что она целая, это потому, что упала в глубокий снег и ветви ее спружинили, только немножко просыпала своих маленьких зеленых колючек.

Что ж, осталось в такой же сохранности донести ее домой. Взять елку на плечи, как давешний дядька, и не помышлял – это мне по силам. Остается только волочить ее за собой. Что я и сделал: обхватил крепко конец ствола двумя руками, и поволок из леса по своим следам к утоптанной тропинке, а по ней уже спустился на наснеженный лед водохранилища, и бодро пошагал к виднеющемуся на той стороне, тогда еще немногоэтажному, Краснотурьинску с сизыми дымками над крышами домов и толстыми дымными столбами из-каких-то высоких труб.

Там было тепло, уютно, там, на кухне в квартире моих родственников, всегда на столе стоит чашка с теплыми оладушками или блинами, чайник фырчит на газовой плите. Как мне захотелось в тепло! А все потому, что ноги мои и руки в сырых валенках и варежках начали коченеть. Волочащуюся за мной с негромким шуршанием елку уже трудно было удержать, и она все норовила вырваться из моих плохо гнущихся в промерзших варежках пальцев. А противоположный берег приближался очень медленно. Наверное, потому, что я шел все время то задом, то боком, по-другому тащить елку никак не получалось.

Изредка идущие навстречу или обгоняющие люди (хождение через водохранилище было довольно активным) смотрели на меня с удивлением и сочувствием, кто-то даже предлагал свою помощь. Но я упрямо мотал головой, хотя по лицу уже начали скатываться злые слезинки отчаяния, и я продолжал волочить свою елку, изредка вскидывая голову и замечая, что городская набережная, хоть и медленно, но все увеличивается в размерах, и я даже увидел свой желтый дом с балконами на втором этаже.

А когда я догадался размотать свой длинный шарф и привязать его одним концом к стволу елочки, а другой намотать на руку и тащить елочку, как собачку на поводке, дело пошло куда веселее. Но тут, когда у меня одна рука оказалась свободной, я обнаружил, что в ней чего-то не хватает. Ножовка! Я ее оставил там, где спилил елку. Дядя Карим потом, конечно, хватится своего инструмента, и выговор мне обеспечен.

Но возвратиться обратно было бы свыше моих сил – набережная вот она, осталось преодолеть каких-то полста метров. А у меня уже зуб на зуб не попадал от холода. И я махнул рукой на эту пилу – потом, может, схожу за ней, если меня вообще будут выпускать из дома, – и поволок свой лесной трофей дальше, к городу, к медленно приближающейся набережной.

Когда стал взбираться наверх, поскользнулся и скатился вниз вместе с елкой и, кажется, обломал ей кое-какие ветки. Погоревал, но немного: деревцо еще вполне имело товарный вид. И снова стал упрямо карабкаться вверх – я ведь был уже почти дома.

Втащить елку в город мне все же помогли – какая-то тетенька, шедшая по своим делам вдоль набережной, увидела, как я карабкаюсь по откосу водохранилища, всплеснула руками, заохала, спустилась ко мне и, крепко взяв за руку в обледенелой варежке, потащила меня наверх.

Я не догадался даже сказать ей «спасибо», да и вряд ли смог бы произнести хоть слово – губы у меня закоченели и плохо подчинялись. Я лишь благодарно посмотрел в соболезнующее лицо своей спасительницы, и, устало переставляя валенки, поволок елку под арку, ведущую в наш двор.

Деревцо я оставил у подъезда – дверь была на пружине, и я сам не смог без повреждений втащить свою пушистую ношу к нашей лестничной площадке на первом этаже. Хотя она, бедная, и без того пострадала: нижние ветви, на которых елочка волочилась за мной на привязи, потеряла часть своих иголок.

Я постучал в дверь, но она вдруг подалась и сама открылась. Из глубины квартиры тут же вышел дядя Карим.

– Вот он, заявился! – закричал дядя Карим. За ним в прихожую вышла и мама. Она держалась за сердце.

– Ты где был? – слабым голосом сказала мама.

В тепле квартиры мои закоченевшие губы тут же отошли и смогли вымолвить:

– За елкой ходил. Она там, на улице…

– За какой еще елкой? – вытаращил глаза дядя Карим. – Куда ходил?

– В лес…

– В лес… – эхом повторила мама, и тоже округлила глаза. – В какой лес?

– Вон туда, – махнул я рукой в сторону водохранилища, стуча зубами – хотя в квартире было очень тепло, но я продрог настолько, что меня по-прежнему колотил сильный озноб. – Дя…дядя Карим, за… занесите елку, а?

Дядя Карим что-то буркнул сердито, и как был – в тапочках, вышел за дверь. Через минуту он уже затащил в прихожую и прислонил в угол мою потрепанную, немного осыпавшуюся, с двумя или тремя надломанными и безвольно повисшими ветками, но все еще красивую и стройную, елку. Иголки ее тут же начали покрываться росинками от таявшего снега, будоражуще запахло хвоей.

– Как же ты мог сам уйти? – продолжала заламывать руки моя бедная мама. – Ты понимаешь, что ты мог замерзнуть?

Отец обедал обычно на работе, да и сестренки из школы не пришли, так что более крупных разборок из-за самовольного похода за елкой и позора из-за мокрых штанов мне, пожалуй, удастся избежать. А мама что… поворчит и перестанет, на то она и мама.

– Рая, я и не думал, что он куда-нибудь со двора уйдет, – виновато сказал дядя Карим. – Ну, гуляет и гуляет, как всегда. А потом вижу, чего-то долго не возвращается. Я во двор, а его нигде нет… Я туда-сюда – нету. А он вон куда намылился! Додумался же, а? Ну, и что нам с ней делать, с этой твоей елкой?

– Поставить ее в комнате и нарядить, – подсказал я дяде Кариму.

– Да подождите вы с елкой, надо же ребенку раздеться сначала, он уже весь мокрый от снега, – запричитала мама, и тут же, усадив меня на табуретку, стала расстегивать на мне пальтецо, стаскивать валенки…

Скоро я, выкупанный в теплой воде с горчичным порошком и докрасна растертый полотенцем, сидел на кухне и пил горячий чай с малиной. А дядя Карим хлопотал с елкой, устанавливая ее в центре самой большой комнаты.

Он, конечно, хватился ножовки, когда взялся сооружать крестовину. И даже не упрекнул меня, когда узнал, что я потерял ее в лесу («Ладно, ладно, племяш, хоть сам вернулся жив-здоров!»), а попросил инструмент у соседей.

Тут и девчонки из школы пришли. Сколько было радостного визга, когда они увидели елочку, расправившую все свои пушистые и не очень ветви (сломанные дядя Карим как-то подвязал) посреди гостиной! Они, даже не переодевшись, тут же бросились ее украшать фантиками из своей коллекции, ватными «снежинками», разноцветными лентами бантов. А пришедшая к вечеру с работы тетя Ася вытащила припрятанные к Новому году шоколадные конфеты и позволила немалую часть их также развесить на елке.

И, конечно же, в центре внимания в тот вечер была не только елка…

Папка, милиционеры и заяц

Мама с папой ушли на индийский фильм в наш сельский клуб. Мы дома остались втроем – три брата, мал мала меньше. Впрочем, я-то уже учился в третьем классе и был, естественно, сейчас дома за старшего. Среднему братцу в школу предстояло пойти в будущем году, ну а самый младший вообще только недавно начал говорить.

Так вот, сижу я, значит, за столом, что-то рисуя и время от времени для порядка поглядывая в сторону братьев, играющих на полу. За окнами уже серели вечерние сумерки, на улицах установилась тишина, нарушаемая лишь редким побрехиванием собак. И тут слышу, машина прогудела и замолчала у нашего двора. А вот и в дверь стучатся (я, как мне и наказали родители, запер ее в сенях на щеколду).

Малыши прекратили свою возню, уставились на кухонную дверь, из-за которой и доносился приглушенный стук из сеней.

– Сидите на месте! – велел я своим братцам, а сам пошел в сенцы, нашарил выключатель и включил свет. Вот снова стук. Настойчивый такой и в то же время, я бы сказал, вежливый.

– Кто там? – отважно спросил я, стараясь говорить басом.

– А взрослые дома есть? – спросили меня в ответ незнакомым сиплым голосом.

– Нет, в кино ушли, – сказал я. – А вы кто?

– Мы из милиции, – ответили мне из-за двери. – Открывай, мальчик, поговорить надо.

Вот это новость – из милиции! Как интересно!!

Я открыл дверь. За ней стояли двое дядек. Один в милицейской форме повыше второго, в пиджаке и обычных брюках. Тот, который в пиджаке, улыбнулся.

– Ну что, пустишь нас в дом?

– Да заходите! – пожал я плечами. По их виду было понятно, что они зашли бы из без приглашения.

Я прошел в дом, эти двое протопали за мной. Мои братья, все так же возившиеся на полу, с любопытством уставились на незнакомцев.

– Привет, пацаны! – осклабился который в пиджаке. А тот, что в кителе и фуражке, оставался серьезным. Он обежал глазами наше нехитрое жилище, подошел к горячей еще печке, поднял крышку со сковородки.

– О, котлеты на ужин были, да? – уважительно сказал он. – Видите, Николай Петрович – котлеты. И похоже, из говядины.

– Вижу, – кивнул который в пиджаке. –Ты бы сбегал за отцом, а?

Это он уже ко мне.

– Ага, а как братьев оставлю? – запротестовал было я.

– Ты что, нашей родной советской милиции не доверяешь? – с напускной строгостью сказал тот, который в кителе. – Беги давай, мы покараулим твоих братьев.

И я, сунув ноги в сандалии, вышел во двор, покосился на молчащую и отдающую теплом машину с брезентовым верхом и побежал в клуб. Запыхавшись, поднялся на обширное деревянное крыльцо, зашел в небольшое фойе с бильярдным столом посредине. Кий и щербатые костяные шары без дела лежали на зеленом, местами заштопанном сукне. Никто сегодня не играл в бильярд – все взрослые были в кино. Из кинозала слышались приглушенный стрекот киноаппарата, пение индийских артистов и громкая музыка.

Я открыл дверь (билетерши не было – наверное, в зале со всеми смотрела фильм) и, дав глазам привыкнуть к полумраку, стал высматривать, где сидят мои родители. Но они сами увидели меня – многие обернулись на скрип открываемой двери и сноп света, ворвавшийся в кинозал из фойе. Оказалось, что родители сидели недалеко от входа.

Первой ко мне метнулась мама. Обхватила за плечи и вывела в фойе.

– Что случилось? – испуганно спросила она.

– Милиция к нам приехала! – выпалил я. – Меня за папкой послали.

Мама заметно побледнела.

– А что им надо?

– Не знаю, не сказали, – пожал я плечами.

– А как же ты братьев оставил? – с дрожью в голосе продолжала допрашивать меня мама.

– Так они сказали, что покараулят! – успокоил я маму. – Милиционеры же!

Несмотря на этот весомый довод, тревога с лица мамы не уходила. К нам почти тут же присоединился и отец. Мама сообщила новость, которую я им притащил.

– Как думаешь, зачем ты им нужен? – глядя на отца с подозрением, спросила мама.

– А я знаю? – хмыкнул папа. – Ну ладно, пошли домой, там разберемся.

И мы поспешили уйти из клуба, в котором по-прежнему заливался музыкой и пением сладкоголосых смуглых артистов индийский фильм.

Дома нас, детей, сразу выставили в зал, он же спальня родителей, и плотно прикрыли дверь. Взрослые о чем-то недолго переговорили. Потом мама высоким голосом, почти крича, сказала:

– Куда вы его ведете?!

Я не выдержал и открыл дверь. Отца выводили с кухни в сени те двое, в штатском и в форме. Один шел спереди, другой за отцом. Папа как-то сконфуженно улыбался. А мама шла за ними и плакала.

Эта необычная процессия проследовала во двор, оттуда через калитку к машине. На улице было уже темно. Несмотря на это, я увидел в свете фар от заведшейся машины силуэты нескольких любопытных сельчан, подтянувшихся к нашему двору.

Газик скрежетнул коробкой передач и выехал в проулок, ведшей к дороге на райцентр. Эта грунтовая трасса, петляющая по берегу Иртыша от Павлодара до Омска, шла аккурат через наше село. Шоссе, чуть поодаль от села, тогда еще только строилось.

Дома мама все еще плакала. Мы обступили ее со всех сторон, пытались утешать. На все наши вопросы она отвечала односложно и сердито:

– Ничего не знаю пока. Приедет, сам все расскажет.

Эта уверенность матери в том, что отец вернется, передалась и нам. И мы разбрелись по постелям.

Отец приехал на следующий день ближе к обеду. Как потом выяснилось, его заподозрили в краже бычка из соседнего села Моисеевка. Истины ради надо сказать, что вора искали и в самой Моисеевке. А папка, работавший в описываемый период чабаном, в тот злополучный день пас овец недалеко от места, где выпасалось частное стадо скота из соседнего села. Пастух куда-то ненадолго отлучился, и вот во время его отсутствия бычок и пропал. Позже в ложбине нашли его шкуру ну и прочие, не очень пригодные в пищу, части тела.

Подозрение против отца еще более усилилось, когда приехавшие к нам милиционеры обнаружили на сковороде говяжьи котлеты. Но потом одного звонка из милиции управляющему нашим отделением хватило, чтобы обвинение против отца было снято. Тот подтвердил, что накануне для реализации жителям селам была пущена на мясо сломавшая ногу корова. Мясо давали всем желающим работникам совхоза под зарплату. Взял и отец несколько килограммов. Да и квитанция дома сохранилась.