Счастливый день

Но все же не это главное в моем рассказе. Да, я был потрясен событиями того вечера. Но еще больше меня поразил рассказ отца о том, что происходило по дороге в райотдел милиции.

– Едем мы, значит, в этом газике: я с одним милиционером на заднем сиденье, а другой спереди, рядом с шофером, – рассказывал он возбужденно. – И вдруг в свете фар перед машиной высвечивается крупный такой заяц! И вот, значит, газик мчится со скоростью не меньше шестидесяти, и с такой же скоростью несется спереди от нее, метрах в десяти-пятнадцати, этот ушастый и только хвостиком своим куцым маячит.

– А что же он, в сторону, что ли, не мог убежать? – переживая за бедного зайца – его же вот-вот задавят! – с дрожью в голосе спрашиваю я.

– Видишь ли, сынок, – прокашлявшись, поясняет мне отец. – Сам я этого не знаю. Но слышал, как рассказывал наш зоотехник: когда заяц попадает в свет фар и видит по бокам только темноту, то она, эта темень, кажется ему какой-то стеной, что ли, которую не перепрыгнуть. Вот он и лупит впереди машины, чтобы убежать от фар.

– А-а-а! – мало чего поняв, тяну я.

– Так вот, – продолжил свой рассказ папка. – Милиционер, который сидел впереди, не выдержал и вытащил пистолет. Он открыл дверцу, встал на подножку и на ходу начал стрелять в зайца: бах! бах! бах! И все мимо.

– Зачем?? – уже кричу я, чувствуя нависающую над сереньким беззащитным ушастиком смертельную угрозу. – Зачем он в него стрелял? Он же милиционер, а не охотник!

Братья мои младшие тоже с ужасом и в то же время с надеждой смотрят на своего папку, как будто это от него сейчас зависит судьба бедного степного попрыгунчика. Нахмурилась и мама.

– Ну как зачем… Чтобы это…. Домой его потом забрать, наверное, – тушуется отец, сообразив наконец, что происходящее в его рассказе очень расстраивает и пугает семейное окружение.

– И что, забрал? – подает наконец голос и мама.

– Какой там! – благодушно машет рукой папка, расплываясь в широкой улыбке. – Машина наехала на кочку и подпрыгнула, фары засветили вверх и на дороге стало темно. А милиционер, который стрелял, чуть не выпал наружу. Когда машину остановили, зайца на дороге уже не было!

И мы все счастливо смеемся, обрадованные избавлением зайца от стреляющих в него преследователей. И совсем забыли о том, что эти же вооруженные мужики, заподозрив нашего папку в хищении чужой животинки, увезли его с собой в райцентр. И он мог оттуда уже не вернуться. По крайней мерее, в течение нескольких лет. Но это в том случае, если бы подозрение подтвердилось.

Но папка наш, к счастью, оказался не виноват. И вот он снова дома с нами, да еще и рассказал нам сначала будто страшную, а в конце оказавшуюся смешной, историю.

Воробышек

Стояло жаркое, настолько жаркое лето, что босиком по пыльным сельским улицам ходить было невозможно – раскаленный песок обжигал ступни. Мне тогда было лет семь, моему брату Ринату – около пяти. И вот в один из таких знойных дней мы почему-то вместо того, чтобы отправиться купаться, забрались с ватагой пацанов на пустынную в эту пору территорию совхозного склада – играть в прятки. А может быть, залезли мы туда уже после купания – точно не помню.

За худым забором высились амбары для зерна, комбикормов, бугрились крыши врытых в землю ледников для мяса, хранились нагроможденные друг на друга конные сани, пылились зернопогрузчики с длинными железными шеями-транспортерами, тянулись штабеля дров. Между амбаров и за ними буйствовали заросли чертополоха и конопли, лебеды. В общем, рельеф – самый подходящий для игры в прятки.

Я, как старший брат, всегда старался держать в поле зрения Рината, и потому мы вместе побежали прятаться за весовую. Это такое небольшое строение под шиферным навесом перед огромными напольными весами. А за весовой мы увидели вот что: под стеной одного из семенных амбаров глянцево блестела под лучами белого раскаленного солнца черная и неприятно пахнущая битумная лужа диаметром примерно метра три-четыре. В центре неё валялись несколько порванных бумажных мешков.

Битум находился в них, но они полопались, когда их небрежно свалили здесь ещё в прошлом году. Осень, зиму и весну мешки с битумом, который должны были пустить на ремонт кровли прохудившихся амбаров, вели себя прилично. Крыши чинить почему-то никто не торопился, а в жару битум растаял и поплыл из дырявых мешков.

В центре этой чёрной лужи мы увидели отчаянно трепыхающегося и уже хрипло чирикающего воробышка. Ему в ответ галдела целая толпа его сереньких собратьев, сидящих на колючих ветвях растущей рядом акации, а также вприпрыжку бегающих по самому края битумной лужи. У воробушка прилипли лапки и кончик хвоста. Глупыш, как он туда попал? А, вот в чем дело: к поверхности коварной лужи прилипло множество кузнечиков, бабочек и ещё каких-то козявок. Видимо, воробышек захотел кого-то из них склюнуть, вот и прилип.

Я еще не успел подумать, что же можно сделать для погибающего воробышка, как Ринат что-то крикнул мне и побежал по черной лоснящейся поверхности к трепыхающемуся комочку. Хотя где там – побежал. Он сделал всего несколько шагов, и битум цепко прихватил его за сандалики. Братишка дернулся вперед, назад, потерял равновесие, одна его нога выскочила из сандалии, он упал на бок и испуганно закричал. На нем, как и на мне, были только сатиновые трусишки. Ринат сразу влип в битум одной ногой, боком и откинутой в сторону рукой.

– Ой, мне горячо! – захныкал братишка. – Вытащи меня отсюда!

Я страшно испугался за него, но не знал, что делать. Взрослых нигде не было видно, а пацаны разбрелись и попрятались по всей большущей территории склада – не забывайте, мы ведь играли в прятки. К стене весовой будки было прислонено несколько широких досок. Я уронил одну из них на землю, притащил к черной луже и подтолкнул к продолжающему плакать брату. Затем прошел по доске к нему и попытался за свободную руку вызволить из плена. Но Ринат прилип намертво. Я дернул его за руку еще раз, другой, и чуть не упал рядом с ним сам. Ринат заревел с новой силой. А перепуганный воробышек, из-за которого мы и влипли в эту историю, напротив, замолчал и лишь часто открывал и закрывал свой клювик.

И тут, на наше счастье, на территорию склада с обеда пришли несколько женщин, работающих на очистке семенных амбаров под прием нового урожая. Они нас увидели, заохали, запричитали. Но не растерялись, а быстро притащили откуда-то несколько лопат. Этими лопатами женщины начали поддевать с краю и сворачивать в рулон эту битумную массу. Подвернув этот чудовищный блин почти впритык к временно умолкнувшему и во все глаза наблюдавшему за собственным спасением братишке, они дружно, в несколько пар рук, вытянули его из битумной массы.

Ринат стоял на твердой земле без сандалий – они остались там, где он только что лежал, – и дрожал, несмотря на жару, а с его правого бока, ноги и руки свисали черные битумные лохмотья и сосульки. Он был так нелеп и смешон в этом виде, что я не выдержал и захихикал. Засмеялись и женщины – но это, скорее, был смех облегчения, – и пошли в свой амбар работать.

– Ну, татарчата, бегите домой! – деланно строго сказала задержавшаяся около нас наша соседка тетя Поля (она тоже работала на складе). – Обрадуйте мамку. А я сейчас попрошу управляющего, чтобы вам подвезли солярку.

– Зачем? – удивился я.

– А как Ринатку-то отмоете? Только соляркой, – сказала все знающая тетя Поля. – Керосином – оно бы лучше. Да нет его теперь, керосину-то, электричество у всех. Так что и солярка пойдёт.

– Ну, пошли домой, – я взял брата за чистую руку, в уме прикидывая, достанется мне за него от матери или нет.

– Не пойду! – вдруг уперся Ринат. – Воробушек там остался.

А ведь верно, про воробышка-то я и забыл. Он молча сидел в битумной западне, причем уже как-то боком, с полузакрытыми глазками и широко распахнутым клювом. Оказывается, бедолажка прилип к битуму уже и концом одного из крылышек.

– Идите, идите отсюда, он уже не жилец! – прикрикнула на нас тетя Поля. Лучше бы она этого не говорила. Ринат заголосил так, что тетя Поля уронила лопату, а мне заложило уши.

– Спасите воробушка! – в истерике кричал братишка, а из глаз его ручьем текли слезы. – Вытащите его, а то я снова туда лягу!

– Ты посмотри на этого жалельщика! – всплеснула руками тетя Поля. – Сам чуть живой остался, а за пичужку переживает! Ну ладно, попробую.

Так как битумная лужа уже была скатана с одного конца, до птахи уже можно было дотянуться. Тетя Поля наклонилась над встрепенувшимся и слабо защебетавшим воробышком, осторожно выковыряла его из битума при помощи щепки и протянула его мне:

– Нате вам вашу птицу!

Я завернул обессиленного и перепачканного воробышка в сорванный под забором лист лопуха, и мы пошли домой. Не буду рассказывать, как нас встретила мама. А, впрочем, почему бы и не рассказать? Она нас встретила, как и полагается в таких случаях: и плакала, и смеялась, и шлёпала нас (чаще, конечно меня), и целовала (а это уже чаще Рината). Потом она поставила братишку в цинковое корыто и стала оттирать его, хныкающего, жёсткой мочалкой, смоченной в солярке. И солярка стекала по нему на дно корыта уже тёмная от растворенного битума, Ринат же с каждой минутой становился все чище и чище. А на подоконнике, в картонной коробочке с покрошенным хлебом и блюдцем с водой, дремал чисто отмытый сначала в керосине (для него все же нашли чуть-чуть), потом в теплой воде воробышек. Ринат не соглашался на солярочную процедуру до тех пор, пока мама первым не привела в порядок спасенного воробья.

Срочно вызванный с работы папа растапливал баньку. Он носил туда ведрами воду, подносил из поленницы дрова, при этом что-то бормоча себе под нос и удивленно покачивая головой – мама ему все рассказала.

А дальше было вот что. Уже на следующий день по распоряжению перепуганного управляющего отделением битумную лужу срочно убрали. Еще через пару дней наш воробышек совсем ожил и был выпущен на волю. Во двор его вынес, осторожно держа в горсти, сам Ринат. Он поцеловал птичку в светло-коричневую головку и разжал пальцы.

Воробышек взмахнул крылышками, взлетел на верхушку клена в палисаднике и громко зачирикал оттуда. Может быть, он благодарил нас на своем воробьином языке за его спасение? Довольные, мы побежали с братом купаться на любимое озеро. Там уже с утра самозабвенно плескались в теплой, парной воде наши друзья, и их счастливые визг, крики и смех разносились очень далеко окрест. А впереди у нас было ещё много таких безмятежных дней и всевозможных приключений…

Валенки подшитые

В селе Пятерыжск на северо-востоке Казахстана, в котором наша семья прожила с середины 50-х до середины 80-х прошлого века, главной зимней обувью, как у взрослых, так и у детей, были валенки (мы их обычно называли пимы). Морозы в этих краях порой достигают до -40 градусов, а то и ниже, что и не удивительно: рядом Западная Сибирь. Причем у родителей валенки были двух видов: рабочие и выходные, в которых они ходили в сельский клуб на киносеансы или редкие концерты, и в гости.

Это была самая оптимальная обувь для зимы: теплая, не скользкая. Валенки изготовлялись в валяльном цеху Железинского райбыткомбината из так называемой давальческой шерсти, то есть заказчик привозил накопленную овечью шерсть и сдавал ее в мастерскую, из которой и валялись (раскатывались, отсюда еще одной название этой уникальной зимней обуви) катанки.

Уже будучи сотрудником районной газеты, я однажды пошел в этот цех за репортажем о работе валяльщиков. И был неприятно поражен тем, как трудно в этом помещении дышать от большого количества войлочной взвеси в воздухе, назойливого запаха мокрой шерсти, хотя в нем и была вентиляция. Определенно это производство относилось к вредным. И вот здесь сотворялись очень приличные валенки, которые заказывали жители не только Железинского, но и других районов Павлодарской и даже из соседней Омской областей.

Однако как бы ни были они хороши, подошвы у валенок, сожалению, со временем стирались и истончались, вплоть до появления в них дыр. И чтобы не допустить этого, истоптанные уже катанки, а то еще и новые, подшивались вырезанными из голенищ старых накладками. После чего валенки могли послужить своему хозяину еще не одну зиму. Этим ответственным делом у нас занимался отец. У него всегда были наготове моток дратвы (специальной прочной нити, которая смолилась путем протаскивания ее через кусок вара) и шило. Из моих детских впечатлений запомнилась одна жуткая картина, связанная как раз с подшивкой валенок.

Мы тогда жили в небольшой саманной мазанке на две комнаты. Дальняя была отведена под горницу, она же родительская спальня, а другая, с печкой, была и кухней, и детской. Детей тогда у родителей было двое – я да мой младший брат Ринат, и спали мы с ним на одной койке. И вот однажды рано утром я просыпаюсь от запаха табачного дыма и поскрипывания табуретки. Отец, с папироской в зубах, сидел у топящейся печи и при свете керосиновой лампы (в ту пору в селе была дизельная электростанция, и электричество она производила только с шести утра до двенадцати ночи) и перед уходом на работу подшивал чей-то валенок.

Я, не высовывая голову из-под одеяла, в щелочку с интересом наблюдал за ним. Отец, засунув левую руку с дратвой глубоко в валенок, правой протыкал подошву и наживленную к ней войлочную накладку, цеплял крючком шила дратву и продергивал ее наружу. На плите дребезжала крышка закипающего чайника, мама хлопотала у стола, накрывая для отца завтрак. За моей спиной мирно посапывал братишка, на беленых стенах шевелились большие тени родители. А за заиндевелым окном было все еще темным-темно и голая кленовая ветка, раскачиваемая ветром, иногда царапала стекло.

Эта умиротворяющая семейная идиллия вскоре сморила меня, и я стал засыпать. Как вдруг отец негромко вскрикнул и выругался.

– Ни булды, Хасян (что случилось? – родители между собой всегда говорили по-татарски, пытались и с нами, но мы, понимая их, отвечали на русском, давало знать о себе постоянное общение с русскими ребятишками) – всполошилась мама и подскочила к отцу. Я тоже живо выбрался из-под одеяла и сел, не отрывая глаз от происходящего и еще не понимая, что же произошло.

– Кит миннян – отойди от меня! – скомандовал матери отец (она, побледневшая, стояла рядом), на секунду замер, потом глубоко вздохнул и резко рванул правую руку в сторону. Сморщился и вынул левую руку из валенка. Большой палец был весь в крови, она обильно, почти ручейком, закапала на пол. Мама вскрикнула и пошатнулась.

– Да ладно тебе, – буркнул отец, положил валенок на угол печки и, подойдя к рукомойнику, стал омывать окровавленный палец. Оказалось, что он нечаянно подставил в валенке палец под шило и проткнул его. А шило ведь было с крючком, и вытащить его так просто, мягко говоря, было не так-то просто – только сильно рванув в сторону и вырвав клок мяса, что отец и сделал. Мама метнулась в горницу, вернулась с белым чистым носовым платком. Она туго перемотала отцов палец, и платок тут же заалел, промокнув от крови. Я по-прежнему сидел молча, вытаращив глаза.

– Ну чего ты, чего, испугался, что ли? Ерунда, мне не больно совсем. Спи давай, рано еще. Отец потрепал мой чубчик здоровой рукой и… уселся пить чай. А потом, сняв повязку и подождав, пока мама обильно польет ранку йодом и снова перевяжет ее, он отправился на работу, возить корма для коров на ферму.

Тогда мне все это показалось необычайным, страшным. Но со временем, подрастая и наблюдая за отцом, я понял, что вот такие мужские поступки, связанные с преодолением боли, с жесткой решимостью в необходимых случаях для него дело привычное, о чем говорило обилие шрамов на его теле. Я и сам однажды ножом вскрыл себе сводившую меня с ума от боли опухоль на десне (дело было на даче, где ждать медицинскую помощь было неоткуда). И ничего, лишь прополоскал рану водкой, и выжил. Бывали и другие случаи, вспоминать о которых не хочется, да и не время.

Вернемся к валенкам, они же пимы. Как только палец на руке отца немного зажил, он довел работу с ним до конца, а потом взялся за другую. Так что наша семья, благодаря сноровке отца, всегда ходила зимой в хорошо подшитых валенках. А я вот не умею этого делать. Хотя уже и не надо…

Кормилица

Увидел в интернете фото самодельной маслобойки. Точно такая же штука, похожая на очень узкую и высокую деревянную бочку, была и в нашем доме. Молока у нас было достаточно, и из полученной из него сметаны мама в такой вот маслобойке вручную сбивала масло. Процесс этот был длительный, на производство домашнего масла, по-моему, уходил не один час, поэтому, устав сама чухать деревянной рукояткой с укрепленной на ней деревянной крестовиной-поршнем вверх-вниз или когда ей просто нужно было переключиться на какую-то другую работу, мама перепоручала на некоторое время, как старшему из детей, сбивание мне.

И тогда я начинал, сначала лениво, а потом, поддавшись нетерпеливому азарту (чем скорее собью масло, тем скорее уйду на улицу!) двигать отполированной до тусклого блеска сбивалкой все быстрее и быстрее. Наконец на крестовину начинала налипать зернистая желтоватая масса, а молоко в маслобойке становилось водянистого цвета. Тогда я кричал матери, прибирающейся дома: – Ма, кажется, готово!

Мама приходила, вынимала поршень, одобрительно кивала: – Почти. Побей еще минут десять…

А через десять минут она отпускала меня и сама начинала священнодействовать: чисто вымытыми руками сбивала полученную массу в желтый, аппетитно пахнущий комок весом где-то с килограмм, может быть, и оставляла его плавать в миске с холодной водой. И какой потом получался вкусный бутерброд из этого домашнего масла, тонко пахнущего теплым коровьим дыханием, ароматом степных и луговых трав! И такое масло мама могла сбивать в любое время, но, главным образом, как только чувствовала, что ее дружная семья уже доедает прежний янтарный комочек масла и пора бы запастись новым.

Но это еще не все в моем увлекательном (так же?) рассказе. Ведь, прежде чем получить сливки для дальнейшего производства из него масла, надо было перегнать молоко через сепаратор. А в те годы (конец пятидесятых-начало шестидесятых), этот чудо-агрегат в деревне был далеко не у каждого. Во-первых, стоил он довольно дорого, во-вторых, его надо было заказывать через наш сельский магазин, далее через совхозный, еще дальше – через районный и областной сельхозпотребсоюзы, и затем ждать месяцы, а то и годы, когда это чудо сельхозпромышленности попадет по разнарядкам в наш Пятерыжск.

У нас сепаратора не было, и еще у дюжины соседей тоже. А вот у живущей через несколько домов от нас Коробовой тёти Нюси-письмоноски (так ее называли нетрудно догадаться, почему) сепаратор имелся. И она, прогнав свое молоко, разрешала и соседям проделать эти нехитрую операцию с надоем от своих Маек, Зорек, Март. Соседки с разных сторон шли к дому тети Нюси по улице, залитой мягким золотистым светом неспешно уходящего на запад солнца, с полными ведрами, накрытыми марлей (чтобы пыль не попала, мошка не упала) после вечерней дойки.

Кто-то из женщин неторопливо вращал рукоятку мерно зудящего агрегата, и из блестящих металлических желобков с одной стороны тоненькой, ослепительно белой струйкой сбегали в банку или бидончик сливки, а в посудину покрупнее с громким журчанием лился самый настоящий ручей синеватого обрата.

А весь этот неторопливый, зудящий звук работающего агрегата с темно-синей краской на боках, увенчанного пузатым алюминиевым накопителем молока, пересиливали громкие голоса и смех безумолчно болтающих женщин, в том числе и моей мамы, еще молодой, улыбчивой, с короной темно-русых волос на аккуратной голове.

Это был самый настоящий женский клуб, в котором сельские матроны обменивались новостями, судачили, сплетничали. Откуда я это знаю? Да помогал маме то бидончик со сливками унести, то ведро с обратом, который благодарно выпивали или телята, если он были у нас в тот момент, или свиньи. Попутно, понятное дело, краем любопытного уха фильтровал всякие злободневные темы.

А дома мама ставила посудину со сливками в темное прохладное место, и очень скоро они превращались в густую, обалденно вкусную сметану, которую можно было есть вместо масла. И мама, видя, с каким удовольствием мы поглощаем это деревенское лакомство со свежим, щекочущим ноздри ароматом свежей выпечки хлебом или с румяными, как маленькие солнышки, оладушками, решала пока масло не сбивать, а дать слопать эту сметану нам.

Через несколько лет мама уже сама с гордостью и любовью перемывала блестящие чашечки своего сепаратора и сушила их на полотенце до следующей перегонки молока. Сначала это был ручной, а потом появился и с электрическим моторчиком, и уже не надо было с натугой нажимать самому на ручку привода агрегата, чтобы он со все возрастающим жужжанием разогнался до полного хода – это делала уже сама техника.

Бедная деревня на глазах богатела, и всего за двадцать лет – с 60 по 80-е, – сельчане по зарплате, материальному благосостоянию и даже частично культурному досугу уже мало в чем уступали горожанам. Но счастье длилось недолго – страна рухнула в катастройку, последствия которой мы уже никогда, наверное, не разгребем.

Вот о чем вспомнилось мне при виде фотографии этой скромной маслобойки-кормилицы.

Страсти по воробьям

Вовка подошел сзади, что-то сунул в карман моих брюк и хлопнул по нему рукой. Я сначала ничего не понял и стоял, глупо улыбаясь в ответ на глумливую ухмылку своего одноклассника. Но когда почувствовал, что карман моих брюк промок, а по ноге медленно потекла какая-то вязкая жидкость, перестал улыбаться.

Еще не веря тому, что случилось, а вернее – что проделал со мной тот, кого я еще недавно считал своим другом, я медленно опустил руку в карман и, нащупав там что-то хрупкое и влажное, липкое, с омерзением выдернул ее обратно. Точно, к мокрым моим пальцам прилипли кусочки искрошившейся пестрой яичной скорлупы! Я торопливо вывернул карман и стряхнул всю эту мешанину из остатков разбитых воробьиных яиц (а это были именно они, я хорошо знал окраску их скорлупы) на землю и, уже не в состоянии сдержать накатившую на меня ярость, схватил Вовку за рукав и потащил его за школьную мастерскую.

Вовка был выше меня, но растерялся от этого свирепого натиска и покорно поплелся за мной. За мастерской я толкнул своего бывшего друга к стенке и, уже практически ничего не видя перед собой от красной пелены, залившей мне глаза, размахнулся и изо всей силы ударил. А Вовка просто дернулся в сторону и мой кулак угодил в глиняную штукатурку, покрывающую камышитовую стену мастерской.

Пока я, шипя от боли, тряс кистью со сбитыми в кровь костяшками пальцев,, Вовка просто взял и ушел. Я после этого побежал домой, чтобы поменять брюки (хотя, если вы думаете, что у меня их было много, то ошибаетесь – просто я снял форменные школьные штаны, а взамен надел еще одни, у меня имеющиеся – обычные, в которых пребывал вне школы), и вернулся к следующему уроку, хотя немного и опоздал на него.

Злость на Вовку у меня прошла, но не обида. И не из-за того, что он мне, гад, испортил штаны. А потому, что, дурында такая, продолжал разорять воробьиные гнезда (а иначе где он мог взять эти яйца?), хотя мы уже учились, если я не ошибаюсь, в четвертом классе. Ведь уже взрослый почти, а все туда же! Увы, мы, сельские пацаны, когда совсем были еще маленькими и несознательными, грешили этим злодейством – разорением птичьих гнезд.

Я не знаю, откуда это негуманное поветрие повелось и сохранилось до описываемых мной дней – может, с тех времен, когда люди голодали (в гражданскую войну, в неудачный период коллективизации, затем в годы Великой Отечественной), и добываемые из разных птичьих гнезд яйца хоть как-то пополняли их рацион? И осталось это как атавизм, то есть пережиток прошлого?

Хотя, скорее всего, это было все же простое мальчишеское любопытство, озорство, не знающее границ. Но ведь в школе-то нас все же учили бережно относиться к природе, к братьям нашим меньшим. Да, похоже, малодоходчиво, впустую. Страдали от нашей экологической невоспитанности и галки, сороки, вороны, стрижи. До гнезд первых надо было забираться на кустарники или на самые макушки деревьев. Они были примитивные, в виде открытых корзин, выложенных из хвороста среди сучьев, и извлечь яйца из них было плевым делом – если, конечно, раньше не сорвешься с дерева.

Зато всегда поражали свое архитектурой сорочьи гнезда, огромные, шарообразные, с метр в высоту и почти столько же в ширину. Это был своеобразный дом с крышей и небольшим входом, защищающий его обитателей от непогоды и вторжения чужаков. Но никакие «строительные» ухищрения, тревожные и жалобные крики птиц и их отважные наскоки на двуногих малолетних бандитов не спасали гнезда от разорения – худые проворные мальчишеские руки проникали везде и всюду (а там, где рука не доставала – например, в стрижиных норах в обрывистых стенах крутого берега Иртыша, в ход пускались палки) и извлекали на свет божий разноцветные и разнокалиберные яйца.