Стрела времени

– Так лучше, – сказал он, но из резиновой маски послышалось только: «Уак ууучше.»

Снаружи раздались шипящие звуки.

– «Поджигают бикфордовы шнуры», – подумал Сокол.

Все сидевшие в бетонной могиле слышали это и, как по команде, стали подползать к центру ДОТа, собираясь вокруг Сокола и Пелагеи.

Захар огляделся и вдруг запел:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов.

Обнявшись, женщины, дети и бойцы пели вместе. Стук сердца из груди подкатил куда-то к горлу, сжал его. Из масок были слышны только глухие звуки. Но они продолжали петь и ни одной слезинки, ни одного слова о пощаде не сорвалось с губ.

***

22 июня 1941 года, ОПАБ 18, 13.00

После прорыва на Коденьском мосту, унтерштурмфюрер Клюзенер вместе с отделением вышел к форту № 4, где держал оборону 18 отдельный пулеметно-артиллерийский батальон. Укрепления форта с первых минут находились под ураганным орудийным и минометным обстрелом. Выдвинутые на помощь бойцам танки генерала Пуганова Т-38 и БТ-7 пылали огнем, создавая завесу едкого черного дыма. Под прикрытием огня и дыма штурмовые группы подходили к ДОТам на расстояние одного броска.

Клюзенер наблюдал это в трубу перископа на временно оборудованном командном пункте. Он сейчас не мог объяснить, что с ним происходило. Немецкая пехота атакует укрепрайон и исход этого боя ему, человеку из 21 века, известен. Немецкое оружие на его глазах убивает советских солдат, а он, полковник Поярков, оказавшийся в теле немецкого унтерштурфюрера, не предпринимает никаких действий.

Поярков пытался отстраниться от происходящего. В голове пульсировала мысль:

– «Выполнить задачу, выполнить задачу. Мне не спасти этих ребят. Что толку от моей гибели сейчас. Важнее проявить выдержку. Найти Лемыча. Дойти до назначенной цели. И тогда гибель этих ребят не будет напрасной».

– Разрешите доложить, – отвлек от мыслей голос роттенфюрера Хуммельса, который обращался к стоящему рядом гауптштурмфюреру Шадеру. Последний натянул неторопливо белую перчатку на руку и кивнул.

– Русские оказывают яростное сопротивление. Даже недостроенные, необвалованные ДОТы продолжают вести бой. Там, где снарядом пробит один из казематов, защитники переходят по подземным ходам в следующий и ведут огонь, – доложил Хуммельс.

– Что скажете, Клюзенер? Это совсем не похоже на то, что мы видели во Франции? – спросил Шадер.

– Русские солдаты всегда отличались стойкостью, – заметил Поярков.

– Да. Но все же, они не чета немецкому солдату, победителю Европы. Еще бы понять, за что эти пограничники умирают, за своего Сталина?

Поярков не успел ответить. Шадер поднял руку с жестом, что отвечать необязательно. Он вскину бинокль, долго разглядывал ДОТы и потом спросил:

– Как собираетесь брать ДОТы, Хуммельс?

– Почти в каждом ДОТе русских есть перископ. Защитная труба его имеет на верхнем конце запорную крышку, которая закрывается изнутри сооружения. Если разбить крышки ручной гранатой, то труба остается незащищённой. Через трубу внутрь сооружения вольем бензин. И через пустые отверстия кабельных вводов огнеметами будем их выжигать начисто… Там, где будет позволять наличие взрывчатки, мы применим вариант «карточный дом». 150-килограммовый заряд, опущенный через перископное отверстие, разворачивает стены сооружения. Бетон растрескивается по слоям трамбования. Междуэтажные перекрытия разрушаются во всех случаях. Они погребут находящийся в нижних казематах гарнизон, – невозмутимо ответил роттенфюрер.

У Пояркова до боли в суставах сжались кулаки. Он припал к перископу, чтобы скрыть ненависть в глазах.

– Хорошо. Хорошо, роттенфюрер. Что скажете, Клюзенер?

Поярков молча, кусая до крови губы.

Не дождавшись ответа, Шадер сказал:

– Операция с использованием штурмовых групп займет время. А я бы хотел раньше закончить с фортом. Вызывайте авиацию, Хуммельс, и готовьте штурмовиков. Если люфтваффе не разнесет этот каменный остров, за дело возьмутся они.

Ровно в 13.30 на позиции батальона навалились немецкие пикирующие бомбардировщики. Сменяя друг друга, она, казалось, могли бесконечно продолжать свою смертельную пляску. На позиции ОПАБа сыпались, как горох, тяжелые фугасные бронебойные 250-кг бомбы «PC». Самолетов, может быть, было и не так много, два или три десятка, но они работали беспрерывно. Едва уходила одна тройка, как на смену ей появлялась другая и снова сыпала, сыпала свои бомбы. Через полчаса позиции ОПАБа были так перепаханы падавшим с неба железом, что земля напоминала лунную поверхность. Не осталось ни одного деревца, ни одной травинки. На открытой местности серыми горбунами стояли бетонные ДОТы. Несмотря на то, что пикирующие бомбардировщики Ю-87 (штука) пролетали очень низко над землей, прямого попадания добиться не удалось.

После обстрелов ДОТов из пушек, после бомбардировки с самолетов, Шадер отдал приказ штурмовать их саперными эйнзатц-командами с огнеметами и взрывчаткой. Гарнизоны держались до последнего патрона, Поярков это видел собственными галазами. Взбешенные гитлеровцы замуровывали входы и амбразуры. Один такой «слепой» бетонный корабль, у которой не только амбразуры и вход, но даже выводы коммуникационных труб были замурованы, сейчас медленно погибал.

***

Гибельный марш войны застал Мамина в каземате. Сколько продолжалось бомбардировка и обстрел он не знал. Потерял счет времени. В его подземном укрытии падающие снаряды создавали ужасный гул и дрожание. С первого удара Алексей вскочил и больше не присел ни на секунду. Сейчас он нервно ходил взад-вперед, растирая запястья. Это помогало сосредотачиваться. Через какое-то время Мамин почувствовал, что гул взрывов начинает постепенно удаляться от расположения казематов.

– «Переносят огонь дальше, вглубь, изменяя прицел минометов и орудий на каждые 100 метров», – вспомнилось Алексею из когда-то прочитанной исторической литературы.

Под утихающий гул Мамину пришла в голову неожиданная идея. Он бросился к стальной двери и прижался ухом. За дверью тишина.

– Эй, боец! Эй! Ты слышишь? Живой?

За дверью молчали, но Алексей уловил шаркающий звук. Как будто, кто-то крался к двери снаружи, но не решался отвечать арестованному.

– Да не бойся ты. Ответь. Слышишь, бой угасает. Это немцы огонь перенесли в тыл. Сейчас сюда пехота ворвется. Ты даже оборону не сможешь здесь организовать. Погибнешь попусту. И я вместе с тобой.

Мамин прислушался. Тишина.

– Вот дурья башка. Ты что молчишь-то? Слышу же, сопишь за дверью.

На самом деле за дверью, конечно, никто не сопел. Это Мамин выдумал, чтобы спровоцировать часового. А если бы и сопел, вряд ли арестованный мог это услышать. В 19-ом веке умели делать хорошие казематы, огнеупорные и шумоизоляционные.

За дверью по-прежнему молчали.

– Послушай, парень, – Мамин перешел на спокойный голос. – Я действительно попал сюда из будущего. Не важно, веришь ты мне или нет. Я знаю, что началась большая, кровопролитная война. Знаю, как она будет протекать и чем закончится. Я помню основные сражения и стратегические планы гитлеровцев. Все это – бесценная информация для командования. Меня арестовали, потому что не поверили в начало войны. Ты же сам видишь, я не выдумал. Только представь, как мы сможем помочь нашей Родине, если ты доставишь меня к месту, где я смог бы передать сведения, куда положено. А потом хоть снова в тюрьму.

Мамин прислушался, пытаясь всеми чувствами повлиять на решение солдата. Через некоторое время Алексей удовлетворенно услышал, как за дверью отчетливо зашевелились.

– Хм. Мне не положено с вами разговаривать, – послышался мальчишеский голос.

– «Так», – протянул про себя Мамин. – «Уже что-то».

– Так ты и не разговаривай. Ты меня послушай. И отведи отсюда, от греха подальше. Серьезно тебе говорю, скоро здесь будут немцы.

– У меня приказ. Часовой обязан не отвлекаться от непрерывного и неослабного наблюдения. Охраняя арестованных, никого к ним не допускать и не выпускать их из помещения без личного приказания начальника караула, – отрапортовал голос из-за двери.

– Так вызови начальника караула? – попросил Алексей.

Часовой принял решение соответствовать уставу караульной службы, поэтому замолчал. Мамин, подождав немного, опустился на солому и прикрыл глаза.

– «Беда».

Снаружи, сначала далеко, потом все ближе и ближе стал нарастать звук голосов и выстрелов. Мамин старался прислушаться и понять, что происходит наверху. Часовой тоже смолк, прислушиваясь.

Внезапно, по бетонным ступеням каземата послышался топот. Потом прекратился. В темноте холодного сырого каземата стало тихо. Воздух как будто повис, время остановилось. Слышно было, как по подвалу гуляет ветер. Где-то капнула вода. Потом, глухой щелчок, свистящий звук и барабанная дробь скатывающегося по ступенькам каземата предмета.

– Граната, – закричал часовой за дверью.

Мамин отпрянул от металлической двери. Раздался взрыв.

***

Поярков со своим отделением Ваффен СС шел по территории укрепрайона, только что захваченного немцами. Диверсионная группа смогла под видом отступивших от границы частей проникнуть в штаб 18 ОПАБа и ликвидировать командование. Дезорганизованные солдаты стали легкой добычей моторизованного полка, прокатившегося здесь железным катком.

Поярков не мог покинуть вражеское отделение. Во-первых, это соответствовало его задаче – попасть на территорию Бреста. Пусть и окольным путем, но сбор взвода назначен у железнодорожного вокзала в Бресте. Во-вторых, он надеялся обнаружить следы Мамина, который как раз и должен оказаться в 18 ОПАБе. Наконец, его интересовала цель, ради которой он отправил лучшего друга в пекло войны.

Поярков, прошедший хорошую подготовку в ГРУ, мог бы с легкостью уничтожить приданное ему в подчинение отделение по дороге к ОПАБу. Но это не входило в го планы сейчас. Пока отделение ведет его к цели, он будет плыть по течению. Когда отделение СС станет поперек его пути, он решит эту проблему. Опытный спецназовец, он хладнокровно выжидал удобного момента. Одна мысль не давала покоя. Где Мамин. Без него операция под угрозой срыва. Сложность в том, что Мамин действует вслепую. Там, в кафе DEL MAR, задавая вопрос Мамину о путешествии, Пояркова не интересовал ответ. Все уже было решено. С момента последнего рапорта Марии Куделиной, которая познакомилась с «объектом» за неделю до встречи Санчеса и Лемыча, решение было принято. Мамина согласовали на путешествие. Секретный пакт к договору 1918 года – не более, чем легенда! Пустышка! Основное задание у Пояркова другое. А Мамин, единственный, кто может его привести к цели. Только Мамин об этом не знает. Поярков надеялся найти следы Лемыча здесь.

– Клюзенер, – окликнул Пояркова Хуммельс. – Слева казарменные казематы.

С этими словами роттенфюрер рукой указал на вход в подвальное помещение. На перепаханной снарядами земле догорали остатки деревянный построек, укрытий и остовы транспорта. Вокруг в неестественных позах лежали искореженные тела, многие лишенные частей тела. У входа в каземат стоял бетонный столб с выбитой надписью «1877». Удивительно, как он устоял в том аду, который здесь творился.

Двое эсесовцев подошли к столбу и принялись его подкапывать, чтобы свалить. Арийцам мозолил глаза этот безмолвный истукан, напоминавший о силе русского духа и силе русского оружия. Поярков понял, что не в состоянии допустить это надругательство.

– Прекратите, Ваак, – крикнул он по-немецки. – Возьмите Кирхе, и осмотрите каземат.

Ваак с неудовольствием бросил затею и побежал к входу. Кратко заглянул в темную пустоту, вытащил из-за пояса гранату М-24, отвинтил предохранительную крышку. Из полости деревянной ручки выпал ролик на шнуре. Ваак жестом показал Кирхе, чтобы тот спустился на один пролет вниз. Потом последовал за ним. Остальная группа вместе с Клюзенером расположилась у входа.

На пролете Ваак и Кирхе встали справа и слева от входа, за кирпичной стеной в метр шириной. Автоматы MP-40 были наизготовку. Кирхе подал знак, что внизу кто-то есть. Ваак дернул ролик вниз, отсчитал две секунды и бросил гранату в зияющую дыру дверного проема. «Толкушка» с грохотом покатилась по ступеням вниз, отбивая чечетку своей деревянной ручкой.

Раздался взрыв. Из дверного проема повалил густой дым. В воздухе запахло порохом и аммиачной селитрой. Бойцы дали дыму немного рассеяться, после чего, от пояса разом из двух автоматов прочесали чернеющую пустоту.

Через несколько минут у входа в крепостной вал лежали двое красноармейцев. Они лежали ничком. У обоих были изорваны гимнастерки, лица и руки закопчены от дыма и пыли. В петлицах одного темнела капитанская шпала, на другой петлице шпалы не было. Звание второго невозможно было понять, поскольку гимнастерка его сильно обгорела. Красноармейцы были живы.

– Какие будут приказания, герр Клюзенер? – обратился к Пояркову Хуммельс, намекая на судьбу красноармейцев.

Унтерштурмфюрер не нашелся, что ответить.

– Аааа, – застонал красноармеец без звания.

– У этого перебиты ноги,– Ваак указал на изодранные остатки ботинок, из который мясом торчали ошметки плоти. – Он перед взрывом успел впрыгнуть в печное отверстие в фасадной стене. Только ноги снаружи остались. Прикажете расстрелять?

Поярков понимал, что сейчас он этим двум несчастным в форме Красной Армии ничем помочь не сможет. Итог разговора с командиром разведгруппы Вааком очевиден.

Не то, чтобы полковник ФСБ был сентиментальным. Это было не так. Поярков с курсантских времен слыл человеком прагматичным и сухим. Личный интерес, или, скажем, долг занимали первостепенное значение в споре с чувствами и состраданием. Он, конечно, не был лишенным человеческих качеств. Как говорится, ничто человеческое ему было не чуждо, но в нужный момент, Поярков всегда выбирал логику трезвого ума, а не голос сердца. Он и сейчас мог с холодным расчетом (не провалиться) отдать приказ о расстреле красноармейцев. Но что-то его останавливало.

Из каземата выбрался Кирхе.

– Герр унтерштурмфюрер, в подвале была командирская планшетка, – Кирхе передал Пояркову найденное. Тот осмотрел содержимое. Планшетка сильно обгорела, но внутренности сохранились. Он вынул свернутый вчетверо платок, развернул и в его руках оказались два странных предмета. Оплавленный сургуч и черно-белая фотография девушки.

– Мммм, – продолжал мучиться красноармеец без звания.

– Scheisse (дерьмо), – скрежетнул зубами Ваак, будто стон раненого доставлял ему самому страдания, и нажал на спусковой крючок автомата.

Раздалась короткая очередь и русский солдат затих.

Это произошло так внезапно, что Поярков вздрогнул.

– Ваак, твою мать!

От выстрелов очнулся капитан с одной шпалой в петлице. Он попытался подняться. Но смог встать только на четвереньки. После некоторых усилий Мамин (а это был он) сел на согнутые ноги и обхватил голову руками. Его закопченное лицо было малоузнаваемым. Из носа и левого уха вытекали узкие полоски крови.

Внутри головы Алексей ощущал мутящее до тошноты хаотичное движение. Как будто железный обруч сжимал мозг, а изнутри обруча бил царь-колокол. Взрыв – было последнее, что он услышал. Почувствовал толчок взрывной волны, удар о стену и все. Тишина. Как его волокли по кирпичным ступеням и бездыханного бросили на траву, Алексей тоже не помнил. Сначала он очнулся от доносящихся справа стонов, потом автоматная очередь окончательно привела его в чувство. Левая же сторона была для него безмолвной. Из-за повреждения барабанных перепонок левого уха был нарушен слух. Мамин мотнул головой вправо и увидел своего часового. Это был парнишка лет восемнадцати, худой, несуразный, детский. Он лежал на животе, нелепо раскинув руки, будто хотел обнять землю. Его ноги по колено были иссечены осколками гранаты. Зрелище было ужасным. Осколки буквально разорвали мышечные ткани, обнажив местами кость. Мамина замутило и он отвернулся.

Поярков продолжал вглядываться в фото. Он поправил автомат и медлил. На капитана полковник не смотрел.

Группа эсесовцев стояла полукругом, в центре которого был теперь только один живой раненый красноармеец. Потом один из штурмовиков подошел к Мамину и с хохотом пнул сапогом в спину капитана. Он удара Алексей рухнул лицом в траву под диких хохот гитлеровцев.

– Майерс, – прикрикнул Поярков.

– Проверьте, Ваак. У капитана должны быть документы, – распорядился унтерштурмфюрер.

Ваак подошел и рывком перевернул Мамина. Из груди капитана раздался хрип, а правая рука безжизненно упала на траву.

– У него ничего нет. Что не удивительно. Капитана мы обнаружили за стальной дверью. Там у русских, по-видимому, была тюрьма, – сказал Ваак.

– В самом деле? – с приглушившей его догадкой спросил Поярков. Он еще раз взглянул на фото, потом решительно завернул печать и фото в платок и убрал в нагрудный карман. – Если он сидел на гауптвахте у русских, значит, он может представлять для нас интерес. Он ранен?

– Никак нет. Контузия, – ответил Ваак.

Поярков подошел к лежащему на спине капитану. Внимательно взглянул ему в лицо. Потом удовлетворительно выдохнул.

– Этого не трогать. Помогите ему встать и сопроводите до нашей «малышки, – распорядился Поярков.

«Малышкой» группа Клюзенера называла германский средний полугусеничный бронетранспортер Sd Kfz 251 (Sonderkraftfahrzeug 251). Крайне удобная штука. Поярков уже успел по достоинству оценить это средство передвижения.

Корпус бронетранспортера состоял из каркаса, на который при помощи клепки были установлены бронеплиты корпуса. На бронетранспортерах Sd Kfz 251 применяли гетерогенные бронеплиты – их наружная поверхность была более твердой, чем внутренняя. Лобовая, бортовая и кормовая броня была толщиной 14.5 мм, а днище и крыша корпуса – 8 мм.

Полковник перед выходом к Коденьскому мосту подробно рассмотрел устройство машины. В силовом отделении размещался двигатель, топливный бак, рулевое управление передними колесами. За противопожарной перегородкой находился пост управления, где были места механика-водителя и командира бронетранспортера. На приборном щитке в районе места механика-водителя установлены приборы, контролирующие параметры работы двигателя (термометр, датчик давления масла, тахометр, указатель топлива), спидометр и контрольные лампочки. Управление бронетранспортером осуществлялось при помощи руля и педалей (сцепление, газ и тормоз). Справа от места механика-водителя находились два рычага; переключатель скоростей и ручной тормоз. По обеим стенам боевого отделения устанавливались скамьи для солдат десанта. Скамьи были покрыты дерматином. На стенах боевого отделения были предусмотрены крепления для оружия десанта: карабинов Маузер 98k калибра 7.92 мм и пистолетов-пулеметов MP 38 и MP 40 калибра 9.0 мм. В общем, полезная и нужная вещь. В Красной Армии образца 1941 года такого аппарата близко не было.

***

Бронетранспортер, шумно лязгая траками, переваливался тяжелыми лаптями в сторону Бреста. На стальных бортах белели кресты. Отделение Ваффен СС состояло из десяти человек. Бойцы разместились на двух скамьях вдоль бортов. Командир расположился рядом с механиком-водителем. Мамина усадили между Вааком и Кирхе. Фашисты, пользуясь минутой, решили пообедать и достали свои ИРП (индивидуальный рацион питания).

В руках Кирхе оказался прямоугольник, обернутый в промасленную бумагу и перевязанный крест-накрест бечевкой. Оттуда он извлек три пакетика кофе и три бумажных прямоугольника меньшего объема: в одном оказался брикет сублимированного супа, в двух других – галеты по десять штук в каждом. Кроме этого, в ИРП нашлась банка тушенки. Немцы жадно поедали тушенку с галетами. О Мамине никто не побеспокоился.

Есть хотелось сильно, несмотря на тупую боль в голове. Ситуацию спас командир, он повернулся к бойцам и сказал что-то по-немецки. После этого, Мамину дали воды в фляжке и две галеты. Галеты пахли черным хлебом и были приятны на вкус. Алексей грыз галеты и не мог поверить в то, что происходит. Он сидит на дерматиновой скамейке, в окружении немцев, от которых несет потом и порохом. И это не сон. Два дня назад он прощался с Машей утром в Питере, а теперь он в плену под Брестом, в сорок первом.

В пути то и дело встречались последствия сражений: артиллерийские орудия (знаменитые 45-ки), смотревшиеся игрушечными среди масштабов боя, развороченные прямыми попаданиями или сплюснутые танковым абордажем; горящие БТ-7, БТ-26, автомашины. Справа и слева от дороги шли бои, ухала артиллерия, слышался треск пулеметных очередей и одиночные винтовочные выстрелы. Но все же это происходило далеко и никто из немцев не обращал на это внимание.

По радиостанции командиру поступала информация, но Мамин, не знающий языка, различал лишь отдельные слова. Внезапно, командир крикнул: «Ахтунг». Это слово Алексей знал, «внимание». Бойцы заняли позиции в амбразурах борта, пулеметчик взял прицел куда-то вправо. Однако, стрелять не пришлось. Когда бронетранспортер проехал еще с несколько десятков метров позади машины (спереди и сбоку Мамин ничего не увидел, поскольку борта были высокие) Мамин увидел группу красноармейцев, человек восемь, поднявших руки. Они были без оружия, гимнастерки свисали тряпьем, ремни отсутствовали, у некоторых перевязаны руки, головы. Видимо, красноармейцы шли в западном направлении сдаваться, а, увидев бронетранспортер, остановились и замерли, ожидая участи. Мамин успел заметить, что лица выглядели растерянными. Удручающее зрелище. Алексей опустил голову.

Клюзенер приказал не останавливать машину. Сдающиеся в плен русские солдаты его не интересовали. Тем более, как отметил Алексей, командиров среди проходящих групп по два, три, до десяти человек, он не увидел. Пулеметчик наводил на красноармейцев ствол МГ-40, но не выстрелил ни разу. Кричал что-то…отпускал шутки и громко смеялся. Мамин наших солдат видел каждый раз по нескольку мгновений всего. В промежутке между обрезом заднего борта и начинающимися клубами пыли, которые поднимала за собой «малышка» эсесовцев.

Дальше они выехали на большую дорогу. Теперь периодически встречались совсем другие картины. Кто только не шел по этой дороге, сворачивая в лес при приближении немецкой колонны или одинокого бронетранспортера. Прячась от бомбежек в придорожных канавах, и снова вставая, и снова прячась. Тянулись беженцы из городков и местечек Западной Белоруссии. Люди ехали на невообразимых самодельных тележках и подводах, ехали старики, женщины и дети. Ехали и шли изможденные, разом постаревшие с быстрыми и испуганными глазами. А в руках узлы, узелки, узелочки. Пальцы судорожно сжаты и дрожат.

Попадались на этой дороге и молодые женщины со сбившимися набок пыльными волосами. Но этим доставалось больше остальных. При виде немецких машин они, как испуганные лани, разбегались по лесам. Кому не посчастливилось удрать, терпели участь всех женщин, в побежденной стране. Мамину не пришлось видеть изнасилований, «малышка» эсесовцев почти не останавливалась в дороге.

Лишь однажды им пришлось сделать остановку. У дороги шел бой, точнее перестрелка, которая закончилась в считанные минуты. Кто-то из отступавших пограничников напал на колонну, подорвав одну машину. Советские пограничники погибли. Пока эсесовцы усаживались в машину, Алексей увидел, как с одной из подвод немец стащил девочку-подростка. Следом соскочил мужик в телогрейке, но с босыми ногами. Принялся отбирать девочку. Наверное, это был ее отец. Его застрелил другой немец, который подошел к отбивающейся, словно бабочка в паутине, подростку и помог уложить ее тут же на обочине. Мамин хотел отвернуться. Смотреть на это было выше его сил, но не отвернулся. В полуобморочном состоянии, с пеленой на глазах, он видел тщетные попытки девочки оттолкнуть от себя фашистов. А они все продолжали растягивать ее по земле, срывали одежду и пытались раздвинуть ноги. Девочка отчаянно сопротивлялась. Наконец, одному из них это надоело. Он примкнул к карабину штык-нож и нанес по одному удару в каждое бедро девочки, целясь в бедренную кость. Подросток закричал не своим голосом. Глухому от контузии Мамину показалось, что деревья в лесу содрогнулись от этого крика. Сопротивление девочки было сломлено. Из ран пульсируя выталкивались фонтанчики крови. Видимо, немец прорубил бедренную артерию, подумал Мамин и, облегченно, вздохнул. Она не успеет пережить бесчестье и позор. Она умрет раньше, чем этот фашист снимет штаны. Ему не достанется русская девушка. Ему достанется труп.

Командир эсесовцев проходил мимо девочки в тот момент, когда она уже истекала кровью, а безумный немец, торопясь, расстегивал ширинку. Командир отвернулся и встретился глазами с Маминым. Алексею показалось, что эсесовец не выдержал взгляда, и опустил виновато глаза.

Бронетранспортер тронулся. В пути еще попадались картины расстрелов красных командиров, политруков и евреев. Попадались колонны пленных, среди которых было немало командиров, переодевшихся в форму рядовых перед сдачей в плен. Алексей это знал. Знал, что советские пленные первых месяцев войны окажутся в лагерях, наскоро состряпанных прямо в поле. Без еды, питья, медикаментов. Под палящим летним солнцем и под проливным дождем. Как скот, их будут держать на голой земле.