Обстоятельства места. Сборник рассказов и эссе

– Первый раз такого придурка вижу – хмыкнул мужик, остановился возле ближайшего супермаркета и через пять минут принес короткую и не очень толстую палочку, золотистую, в переливах.

– Салями – вслух прочитал Васяткин сквозь выползающую слюну.– Голд!

И стал разворачивать, чтобы для начала просто откусить, а целиком съесть уже в подъезде.

– Э! – закричал мужик и чуть не наехал на автобус, – Только не здесь! Меня от этого запаха крупно тошнит. И машину потом за день не проветришь. А у меня вечером на твоем месте будет вот такая шмара сидеть! Мужик увлеченно описал в воздухе пальцем формы шмары, А тут такая вонь! Девчонка насквозь пропитается .Мне потом что, её всю ночь нюхать? Лучше я тебе сейчас куплю всё – таки флакон «СМИРНОФФ» Из горла выпьешь и пусть в салоне лучше хорошей водярой пахнет .Моя шмара к ней приучена капитально, как порядочный пёсик писать в песочек…

Он снова остановился возле какого – то магазина с двухэтажной витриной и купил Васяткину плоский трехсотграммовый пузырек с размашистой росписью «СМИРНОФФ» Васяткин никогда не пил «СМИРНОФФ», Да и видал его давно и мельком. Поэтому перед тем, как хлебнуть из горла, сильно выдохнул и мысленно помолился, чтобы не вырвало. Он не любил пить из горла. Но тут выбора не было.

Водка водкой совсем почему-то не пахла. Наоборот- от неё веяло свежестью и ароматом карамели. Он вздохнул и сделал глоток, но как-то не понял даже, что через несколько секунд пузырёк опустел.

– А хорошо пошла, – сказал мужик и зевнул. – Грамотно принял. Вот одного не пойму – откуда у вас, чмырей, деньги берутся на классную водяру? Может ты и виски пьешь из горла? Вон как выпил, аж бровь не дернулась. Меня ,вон, и то кусает, когда самое хорошее пью. Как бы краснею на секунду. .А дерьмо не потребляю, упаси бог.. А ты прямо как солдат: глазом не моргнул. Значит привык к элитному пойлу. Но вот откуда они у тебя, слесарюги, берутся, бабки-то серьезные? У тебя ж, небось, зарплата, как у инвалида пособие на бедность…Ты хоть стольник зеленый видал живьём хоть раз?

Мужик достал из внутреннего кармана портмоне из чьей-то кожи, вынул оттуда сто долларов и покрутил над головой. Васяткин отметил, что таких бумажек в портмоне не меньше десятка.

– Нам зарплату уже пятый месяц не дают, – сказало он без выражения. – А работаю я точно – слесарем. Как Вы угадали?

Мужик так заржал, что снова чуть не наехал на очередной автобус. Васяткин почувствовал, что водка стала подавать хорошие признаки душевной жизни. И он незаметно и аккуратно сунул «салями» в боковой карман.

– Ну, тогда ладно, спасибо, – вежливо сказал Васяткин, – отсюда я дойду. Тут уже рядом.

Мужик тормознул.

– Это…Зря я тебя по морде – то, – сказал он искренне. – Ты вроде лох нормальный, ну, типа не чмо…На тебе зеленый на память..Да бери, у меня их на три жизни припасено.. И считай – ничего не было. Вкурил?

– Ну, а то как же..– тихо казал Васяткин. – А чего было – то? Ничего и не было…Меня, вон, когда балка со штабеля падала – крепко задела. Ребро, вон, неделю уже ноет. А лицо у меня вообще закаленное. Я раньше на ветру работал. .Монтажником по электричеству.

– Я раньше тоже работал, – закрыл глаза мужик – Дальнобойщиком был – хрен сейчас такие есть. .А теперь вот бизнес у меня, понял? Потому что расти надо, укрепляться и обрастать панцирем.. .Жизнь,– она пока у всех одна. Машина вот моя тебе нравится? Так у меня их три разных .И квартир- четыре. И коттедж за городом. А шмар сколько! Бр-р- р!!!

Васяткин машинально взял купюру, поёжился, вжал плечи, попрощался и вышел.

В подъезде он сразу достал из кармана «салями», развернул, понюхал. Пахло чем – то сложным, незнакомым и душноватым. Он откусил и ничего не почувствовал. Что-то жеванное с добавлением перца и соли. Он откусил еще раз. Во рту стало почему – то скользко, жирно и вообще как-то неуклюже. Пожевал с минуту. Выплюнул.

– Докторская поприличнее будет – вспомнил он любимую колбасу жены и начальника цеха. – А шума – то сколько вокруг этого непонятно чего.. «Мы вчера брали «салями»…Так.. К винегрету…» Понты сплошные. А эта «салями» – хлеб сырой. С салом.

Он швырнул огрызок колбасы под лестницу, сел на ступеньку и достал из другого кармана узкую зеленоватую бумажку с чьим-то портретом. На ладошке лежали натуральные сто долларов, которые Васяткин раньше видел только на фотографиях и в американских фильмах на DVD.

– Красивая. – заключил он, перевернув купюру раза четыре на разные стороны, после чего пошел домой.

Жена как всегда молча жарила картошку. Васяткин прилепил ей стольник на широкое плечо как погон и сел рядом.

– Вот. – сказал он лениво – баксы. Доллары значит. Сто баксов. На наши перевести – считать замаешься.

– Наверное – две, а то и три твоих зарплаты.– хмыкнула жена, переворачивая картошку . – А где взял-то, Борь? Не украл?

– Ну, ты дурная, – хохотнул Васяткин. – Где ж столько украдешь? Заработал я! Лицом. Фотограф один по дороге попался. – У Вас, говорит, мужчина, лицо сильно напоминает боксерскую грушу. Раза три сфотографировал. Потом вот стольник заплатил за тренировку.

– Иностранец. – охнула жена. – Они все чокнутые.

– Так я хотел сперва домой «салями» купить. Колбаса такая, слышала может? Для крутых. А потом передумал. Думаю, лучше мы на эти деньги луку мешок возьмем, мешок муки, да сахара. А ты в салон сходишь..Ну, где красят, прически дурные делают. А там и мне останется чуток на это самое. На чуть – чуть. Заработал же.

– Какой разговор, Боря! – тепло сказала жена, ещё раз переворачивая картошку покрасневшей стороной вверх. – «Салями» – баловство эти самых. Оли… как там..?

– Олигархов, – вспомнил Васяткин.

– Для гонора едят. – жена выключила конфорку и накрыла картошку крышкой. – Потому как деньги у них ворованные. А честные зарабатывать – это им надо у вас, у работяг учиться. Купим ещё утюг без пригара и чайник , который сам выключается. Как у Нинки. И носки тебе теплые на зиму.

Она открыла крышку сковороды, еще раз перемешала картошку и робко спросила

– А еще когда заплатят?

– Скоро – сказал Васяткин убежденно. – Рабочему человеку один раз покажи, как надо зарабатывать, считай всё – второй раз учить не надо.

Он взял зеленую бумажку, посмотрел её на свет, как видел в кино, потрогал челюсть, щеку. Вроде не болели.

– Салями, блин! – сказал он с естественным отвращением – сто лет не пробовал и в мыслях нет.

Он закурил и пошел на площадку вспоминать – где в городе есть всякие фирмы, возле которых всегда, когда мимо шел – видел много иномарок.

Сервис

С премии кто куда, а мы с Сергеем Петровичем как обычно – в парикмахерскую. Ну, очередишку там скромненькую отсидели, человек, может, двадцать всего. Остыли. Расслабились. Хорошо.

Потом Сергея Петровича стричь стали. Гляжу – неплохо вроде стригут, профессионально. Ну, разве сзади маленько скособочили, да левый висок напрочь снесли, А в целом здорово постригли. Мастерски. За 50 долларов всего в переводе на наши деньги.

Надо, думаю, потом к этому мастеру обязательно сесть. Специалист, сразу понятно. Даже, видно, виртуоз!

И вот, знаете, к нему и сел. Мастер, ясное дело, сразу ножницами защелкал, обрадовался, что клиент не какой попало, а отборный идет. И стрижет он, надо сказать, не глядя. То есть он с соседним мастером беседует насчет неизбежной затупляемости ножниц и параллельно на ощупь меня стрижет. Его высокая квалификация ему это позволяет.

Гляжу – тоже вроде тоже у него замечательно получается моя прическа. Только, может, сверху чуть больше нормы снято. Прямо – таки целый клок напрасно выхвачен, И голова, знаете, очень натурально из прически выглядывает. Ничего, думаю, это можно сверху шляпой прикрыть. Даже внешность еще интеллигентнее станет. Очень даже, думаю, выигрышный момент. И сижу дальше, радуюсь, что теперь, наконец, начну в шляпе ходить. Гляжу – ну совсем симпатичная прическа выходит. Если все время левой стороной к людям стоять – то очень даже мило смотреть. Прямо – таки шедевр парикмахерского искусства.

А правую сторону мастер напрочь состриг. Под нуль. Получается, что я как-то должен ходить по городу, чтобы люди всегда были только слева. Нет, думаю, это не на всех улицах у меня получится. А в автобусе вообще – никак. Только если сидеть дома в окне левой стороной в сторону проходящего мимо окна населения.

Я мастеру тогда говорю: – или, говорю, сейчас прямо надо милицию позвать? Не может быть, чтобы Вас за такое преступление на свободе оставили! Или выкручивайтесь изо всех своих парикмахерских сил как можете!

Мастер этот тогда не к месту занервничал, ножницы стал на пол ронять.

-Надо же – говорит – каких подлых клиентов к нам стали пускать! – Я – говорит – специалист высочайшей квалификации, у меня ножницы и то именные! От председателя горбыткомбината! За лучшее исполнение прически «наголо» Я, говорит, лауреат межрайонного конкурса и почетный член городского клуба собаководов! И я не позволю!

Тут, хорошо, директор их подбежал .Серьезный, сразу видно, мужчина. Нестриженый никогда вообще. Ответственное лицо. Волос на нем как на всей очереди, человек двадцать очередишка, я рассказывал…

– А ну-ка повернитесь анфас. Любопытно с профессиональной стороны, как он Вас изуродовал. И давай меня разглядывать, и рулеткой останки волос замерять.

– Да – согласился он скорбно, – Справа, действительно, на семь, а местами на восемь сантиметров короче, а слева всего на три. Почти брак. Но, честно говоря, ходить можно. Ночью или же, знаете, под утро, когда еще не всем всё видно. Серьезного ничего пока не вижу.

Мастер мой тогда сразу в разговор влезает.– Я, обещает,– даже газетку ему за свой счет с премии куплю. Вполне можно правую сторону газеткой прикрыть. Даже оригинально.

– Ладно. – говорю, – не ожидал от вас. Придется, наверное, писать в министерство. Или пусть считается, что я у вас бесплатно постригся.

Мастера от этих слов просто скрючило и сильная дрожь забила.

– Это как же – кричит – может быть бесплатно, если ножницы не менее, чем на полсантиметра стерлись о Ваш проволочный волос. Разве это волос! Гвозди делать из такого волоса! Я, кричит, вообще не понимаю такого нахальства.! А директор, умный, видно, мужчина, говорит строго: ладно, мол, раз так столкнулись нравы и принципы, то давайте будем считать, что бесплатно. Долларов 20 по курсу нашими деньгами заплатите в кассу, и до свидания. Приятно было познакомиться!

– Ну ладно – соглашаюсь. – это уже совсем другое дело. Это уже чистое уважение к клиенту и забота. Очень трогательно.

– И Вы теперь, в период отрастания прически , главное, не волнуйтесь.– говорит директор – Если нервничать – волос плохо лезет, неравномерно и пучками. А мастера этого я непременно накажу своей властью. Я ему выговор объявлю и, вероятно, лишу его права работать с одеколоном Жасмин на три месяца. А может даже на все полгода. Или лучше я его вообще уволю по собственному желанию директора!

– Можете идти, – обращается он к мастеру. – Я Вас уволил.

Мастер, не долго думая, халатик свой белоснежный сбрасывает, расчески и пульверизатор по карманам распихивает, ножницы затыкает остриём за носок и бодро уходит из помещения.

– Ну, – говорю,– спасибо Вам за благополучный исход. – Теперь, ладно, и с левой стороны тоже под нуль соскоблите и в этом виде я благополучно уйду. Извините, что надоедаю.

– Знаете что! – директор поглядел на часы и затяжно улыбнулся. – Давайте еще восемь минут о чем- нибудь отвлеченном побеседуем….А как раз через восемь минут заканчивается месячник культурного обслуживания населения. Я, представьте , в связи с этим долбаным месячником просто не могу с Вами нормально поговорить. Вот он сейчас кончится и я тогда Вас.. это..по всем пунктам..

Тут, хорошо, Сергей Петрович выручил.

– А давайте – говорит, мы сейчас куда – нибудь Вам благодарность запишем. Так, мол, и так, за всё спасибо, будем приходить к вам всю жизнь. А Вы его за это до упора дострижете.

– Так это всё в корне меняет! – обрадовался директор. – Благодарность ещё сильнее украсит наш и без того передовой коллектив. Садитесь, я Вас лично достригу.

И, знаете, как сказал, так и сделал. Прекрасно достриг. Мастерски. Правда , сверху стричь не стал, островочек такой небольшой оставил, с блюдце размером.

– Тут – говорит – я не могу. Квалификации не хватает. Руководить – это я запросто. Пожалуйста, обращайтесь. А сверху, будьте добры, сами достригите. За это, говорит, я Вас, чтобы обид не было, одеколоном Жасмин полью всего целиком сверху донизу. Причем совершенно бесплатно. Долларов всего за десять нашими деньгами по курсу.

Вот вы думаете – я на эту парикмахерскую злой. Да напротив!!! Вот раньше я кто был? Простой среднеарифметический мужичок. А теперь с меня люди глаз не сводят, внимание обращают. И даже, представьте – наконец и женщины!

Сцена у рояля

Барабасовы достали вещь. Что-то японское. Оно имело семьдесят тумблеров, пятьдесят восемь кнопок, двадцать индикаторов и, как рассказывали Барабасову, явилось миру только в трёх экземплярах. Один купил император Японии, второй – он же – прихватил на всякий случай, если выйдет из строя первый, а третий взял было тоже, но потом передумал и сдал в комиссионку, где в этот момент совершенно случайно находилась Соня Сумкина с мужем, приехавшие в Японию по турпутёвке.

Соня Сумкина привезла вещь домой и обнаружила, что кнопочки диким образом не вписываются в интерьер, а тумблеры, если и вписываются, то плохо.

Кроме того, приглашённый на просмотр вещи специалист по импорту Боба Ушечкин сказал, что она наверняка в нерабочем состоянии, иначе чего бы император пускал такое добро через комиссионку.

Тогда муж Сони, которого давно уже угнетало присутствие в доме лишних предметов, моментально созвонился с Барабасовыми и на другой день эту штуковину им сбыл.

Глава семьи Барабасовых, убедившись, что заросшую кнопочками штуковину без инженерной подготовки не включишь, взгрустнула, но распорядилась тем не менее установить её на почётное место – у рояля.

В субботу вечером к Барабасовым стали совершенно случайно заходить гости. Они сделали вид, что ничего о покупке не слышали, трогали тумблеры и говорили комплименты частично Барабасовой, частично японской фирме. К ужину мимолётные гости разбежались и остались одни достойные.

– Да, – сказала продавец книжного Клава Попрыгасова, обыгрывая мимикой жуткую зависть, – только за то, что я эту штуку здесь видела, с меня, как минимум, детская энциклопедия. Кстати, о детях. Недавно выяснилось, что наш Петюня терпеть не может музыку. Давайте попробуем устроить его в музыкальную школу к вашему Веникову…

– Конечно, конечно, – обрадовалась Барабасова, – я давно хочу наказать Веникова за то, что он не понимает, для чего в нашей квартире рояль.

– А для чего, правда, рояль? – спросил из уголка толстенький молодой человек, которого привела с собой Маша Ручкина, из ювелирного.

Стало тихо. Все стали пить кофе по-турецки с сухариками.

– Кстати, – откусывая сухарик, сказала Маша Ручкина, – такой же кофейный сервиз я видела на международной выставке керамики. Его там отметили за симпатичность.

– А это он и есть, – заметил Барабасов как можно небрежнее. – Что касается сухариков, то они засушены на кухне ресторана «Седьмое небо». У Волосовичей там тётя.

– Простите, – перебил толстенький молодой человек, – а кто у вас всё-таки играет на рояле?

Барабасова поморщилась. Барабасов посмотрел на супругу и тоже скривился. Недалёких людей они она не любили.

– У меня, кстати, тоже есть знакомый в тресте столовых и ресторанов, – вспомнила Клава Попрыгасова, которая тоже недолюбливала как недалёких людей, так и всех остальных. – Но он пока того… временно не работает.

Спутник Маши Ручкиной допил кофе и решительно спросил, глядя в глаза Барабасовой:

– Так кто играет на рояле?

– Простите, – поднялся Барабасов, интеллигентно бледнея, – простите, но причём тут рояль? – Никто, – сказал он, доводя бледность до предельно благородной кондиции, – никто из присутствующих, мне кажется, вообще не избирал предметом обсуждения наш рояль.

-Всё понятно, – пробормотал поставленный на место приятель Маши Ручкиной и как-то сразу попрощался и как-то тут же ушёл.

– Эх, Маша, – удивилась легко обиженная Барабасова, – откуда у тебя такие друзья?

– И как он сюда попал? – сказа ещё бледный Барабасов.

– Я извиняюсь, – покраснела Маша, – что сразу не познакомила. Это Федя из института радиоэлектроники. Он с ребятами на досуге эту штуковину из отходов собрал. Эмблему японскую для смеха прилепили, а когда деньги понадобились, продали этот аппарат Сумкиной, которая у них бухгалтером работает и, по слухам, всё подряд покупает.

– А рояль причём? – прекратив бледнеть, спросил Барабасов.

– Так это к нему приставка такая. Подключишь, рояль может любой инструмент копировать. От скрипки до тромбона. А подключить, кроме него, эту технику никто не может.

– Ой, – взволновалась Клава Попрыгасова, – может ещё не успел далеко уйти? А, может, вернём его?

– Этот рояль, – сказала Барабасова гордо, был предназначен для известного ансамбля «Зелёные ребята», а Груздевич сумел устроить его нам.

– А зачем? – вырвалось у Маши Ручкиной, и все увидели, что Барабасов неумолимо бледнеет.

Такая работа

В понедельник Петров клал внутреннюю стенку в два кирпича с дыркой для вентилятора.

Перед обедом пришёл мастер, посмотрел на стенку сбоку и сказал:

– Просил я тебя, Федя, не ходи по воскресеньям к Шифоньерскому. – Видишь, крен теперь стена даёт, вроде в сон её тянет… И кирпич у тебя танцует, Федя, ровно артист. И дырку ты, обрати внимание, не с той стороны пристроил… Говорил ведь: сиди в воскресенье дома или в библиотеку сходи, в читальный зал, спецлитературу полистай. Эх, Федя…

– Ну, чего ты, Захарыч, – сказал Петров, роняя голову на прохладный кирпич, – не надо, ну… Далась она тебе, эта стенка, вместе с дыркой. Я тебе завтра пять таких до обеда поставлю, ты ж меня знаешь.

– Да ведь некуда уже их лепить, Феденька, – горько улыбнулся мастер, – твоя – последняя. И вообще, сегодня к нам комиссия приедет. Рабочая. Сдавать нам этот домик скоро, никуда не денешься… А стенка твоя, не дай бог, на эту комиссию ссыплется. Тогда ты, Федя, считай, без премии, а меня, надо полагать, – того…

– Да ты что, Захарыч! – воскликнул Петров шёпотом, перекладывая голову с нагретого кирпича на прохладный, – что ж то ты говоришь-то! Когда же такое было, чтоб мы – без премии? Панель торцовая, вспомни, в прошлом месяце соскочила – ничего. Пролёт лестничный Вася с Сергуней на шестом этаже забыли повесить – тоже ничего. А когда Зюзин с Мышьевым душ по всему дому в спальнях прикрутили – кто нас рублём обидел?

– Так мы же тот дом как экспериментальный оформили, – вспомнил мастер, закуривая. – Там ещё и окон, кажись, не хватило. Восемь штук. Коля Сидоров в чертёж не глянул и бетонной стеной те места заложил… А премия, однако, действительно, ничего…

– Ну, вот, – успокоился Петров и сдвинул голову на два кирпича влево. – а то, ссыплется, комиссию придавит, премии не будет. Комиссия, во-первых, вся поголовно в касках. Во-вторых, их там десять мужиков. Их десять, нас тут пятнадцать плюс прораб. Пусть на них три таких стенки свернутся – через пять минут всех в строй поставим.

– Молодой ты, Федюня, – сказал мастер, отходя от стенки, – зелёный. Всё тебе просто-запросто. А я вот помню – Мальцев дом сдавал, бедненький. Так у него там один, из комиссии который, к полу прилип. И не пускали же его в ту комнату, сдерживали. Полюбовался, мол, прихожей и давай дальше. А он, как назло – любопытный… Ну, дошёл до середины и прилип. Намертво. Канат ему бросили и дёрнули вшестером. Отклеили, конечно. Но не целиком. Без туфлей.

– И что? – спросил Петров, – поглаживая холодным кирпичом затылок, – не дали премию?

Мастер закурил, задумался.

– А ведь глянь-ка, Феденька, дали, однако… Точно, дали. И благодарность ещё всем шестерым за то, что не позволили ответственному лицу присохнуть к сурику.

После обеда пришла комиссия.

– Вот, – сказал мастер, показывая на стенку. – Это наш последний штрих к картине досрочной сдачи объекта. С планом мы справились на на сто два целых, четыре десятых и одиннадцать сотых процента, что на ноль целых, две десятых и тридцать одну сотую выше, чем за этот период позапрошлого года…

Комиссия от всего сердца зааплодировала, отчего стенка сразу упала и всех, кто был, придавила.

В пятницу мастер вышел на работу. Петров клал наружную стенку в три кирпича с большой дыркой для окна. Мастер поглядел на стенку сбоку и сказал:

– Выходной, Федюня, вроде, завтра, а стенка у тебя уже как больная. К земле её гнёт и кирпич опять танцует…

Петров почесал голову о прохладный кирпич и удивился шёпотом:

– Где ты, Захарыч, видел такого каменщика, который бы на другой день после заслуженной премии ровную стенку клал?

Вспоминал мастер, вспоминал… Не вспомнил

Эссе

Книга жизни

Всерьёз я безо всякого желания подумал об особенном, и, наверное, самом высоком смысле жизни – о смерти – когда вышел из морга. Пять минут назад два мужика в серо- белых, никогда не глаженых халатах выкатили из неровно залитого цементом кривого коридора больничную каталку, укрытую такой же свежести простыней, под которой до этого уже возили Бог знает сколько покойников. Под ней лежал мой мертвый отец. Простынь мужики стянули до середины отцовского гробового пиджака и сели на подоконник.

– На последнее свидание отпущено пять минут – сказал один из них.

–И руками не надо трогать, только что напудрили – погромче сказал другой.

Отца я не узнал. Видимо это и отгородило меня от слезы. Я еще в самолёте тяжело, но настроился-таки увидеть покойного близкого человека без трагических эмоций, но то, что лежало на каталке – совсем не было похоже на человека.

Отец жил один в другом городе и к нему никто кроме соседа не ходил. Он умер утром в пятницу, а сосед пришел только во вторник после работы. Сначала один, а потом с милицией, чтобы от имени государства законно взломать дверь. К тому моменту Борис Павлович не существовал уже почти пять дней и июньское тепло через открытое окно обезобразило красивого даже в старости мужчину страшно. Это было что-то черное, обугленное долгим смертным временем не в могиле, с неразличимыми чертами лица и черными кистями рук, связанными на груди серой, разрисованной крестиками ленточкой.

Минуту я стоял в полуметре от отца и не мог отвернуться от того, что всю жизнь мою было родным лицом. Потом пришел ещё какой-то мужик в очень белом халате и положил на каталку бумагу с печатью. Я взял справку паталогоанатома и среди множества букв выловил заключение- « смерть наступила в результате гнилостного разложения трупа». Хотел спросить мужика – а как это? Но он уже поворачивал за угол маленького холла в коридор. Санитары слезли с подоконника, натянули простынь отцу на голову и с грохотом развернули каталку так, чтобы покойника катить обратно по коридору ногами вперед.

Я вышел на воздух , пахнущий березами, как попало натыканными вокруг морга.

Постоял, покурил, сунул в карман справку и пошел мимо демонстрационных памятников, оградок и венков к остановке автобуса с маршрутом «центр- кладбище». У отца закончилась вся жизнь, а у меня всего только один этап: – теперь у меня отца нет.

Вот тогда я и понял смерть как единственное, исключительное и не случайное полное право любого, кто ещё мается жизнью. Остальное случайно и не логично абсолютно всё. Рождение случайно и в принципе бессмысленно, потому что самой жизни ты не нужен вообще. Не появился ты на свет Божий – всё будет идти как шло. Вместо тебя где-то явятся в мир другие. Явятся тоже случайно и не понятно для чего. Что-то неведомое и мощное, какие-то инерции и необъяснимые силы потащат их, любящих жить, к старости и к обязательной смерти, по дороге к ней позволяя использовать, кто как сумеет, своё короткое и хрупкое существование либо в пользу, либо во вред. Но зачем? После кого-то родственникам, оставшимся временно преодолевать жизнь дальше, перепадет в худшем случае банальное наследство, а в лучшем – всему народу сразу какое – нибудь общественного пользования большое и полезное наследие. Кто -то, как мой отец, не оставит ничего, кроме фотографий в семейном альбоме , партийного билета и скоросшивателя с рукописями стихов, которые стеснялся читать и боялся публиковать.

Я перелистал, насколько вспомнил, отцовскую жизнь. Со стороны глядя и не вдумываясь – удачную. Известный журналист. Все уважали. Но близкие постоянно были рядом с его житейскими страданиями, в паутине его проблем и боязней. Он на воле как будто тяжко отбывал срок наказания за какие-то никому не известные плохие поступки, мучился, старался делать хорошие. И делал. Но кто-то неведомый , хозяин и распорядитель его жизни, видно, не принимал их. От этого он становился несчастным, путался и ошибался, делал глупости большие и маленькие, потом снова брался за добрые дела. Но, похоже, не доделал. Остался один. Ушел из семьи. Потом умер. Всё.