Дуракам всегда везёт

Лопоухий Лёха аккуратно проник к коробкам и приготовился искать.

– Найди мне, поганец, конверты Вагнера, Грига, Гайдна, Шумана и Россини.– Приказал Виктор Фёдорович. – Не найдёшь – купишь за свой счёт. Отец твой, хоть и болван конченный, но на хорошее дело даст денег.

Минут за двадцать Лёха их нашел. Дядя Витя успокоился.

– Значит Брамс, Мендельсон, Лист и Глинка тоже там. Сам складывал. Теперь найди мне Вертинского, Козина, Лещенко и Утёсова. В коробке, где написано номер два.

– Тут они, – через пять минут доложил Малович.

– А любимый мой «Маленький цветок» и обожаемый «Фламинго»?

– Здесь нет. И в третьей коробке тоже, – Лёха поднялся и чуть не заплакал. – Может, в четвертой или в пятой? Нет, ёлки-палки. И здесь нет.

– А ну-ка, сволочь ты малолетняя, вылезай, иди сюда. Я тебя сейчас возьму за ногу и расколю напополам об стену. Куда, подлая твоя душа, дел пластинки любимые? Припрятал, гад? Украсть хочешь?

– На чём мне их слушать? – заплакал Лёха. – У нас даже патефона уже нет. Сломался.

– Так продашь тогда! Барбос ты беспородный! – Дядя Витя потянул свои огромные ладони к Лёхе. – Мороженного купишь три ведра и лимонада пять ящиков. Это ж дорогие пластинки.

Испугался Малович и забрался на высокий подоконник.

– Выпрыгну сейчас в окно и умру, – зарыдал он. Тут в дверном проёме вдруг возникла тётя Панночка и мужа успокоила.

– Я, Витя, самые любимые пластинки твои отдельно привезла. Они в моей большой сумке. Там надёжнее. Остальные могли бы и треснуть от тряски в кузове, а сумку я в кабине на коленях держала. Туда ещё и маленький, мой замечательный хрустальный поднос вошел.

– Дай сюда, – Виктор Фёдорович ласково улыбнулся жене и поцеловал её в плотно напудренную щёку. Он достал из толстой кожаной сумки пластинку с «Маленьким цветком» и позвал Лёху: – Эй, ошибка природы! Аккуратненько перешагивай через посуду и поди ко мне.

– Бить будете? – настроился Малович на худшее. Но добрался до дяди быстро.

– На. Твоя теперь пластинка. Ты хоть и урод неказистый, но «Маленький цветок» тоже очень любишь. Раз по десять слушаешь, заметил я. – Дядя Витя осторожно передал пластинку Лёхе. Яркий конверт с портретом Папетти , множеством цветов и нарисованным саксофоном. – А чтоб было на чём слушать, пока твой батяня безмозглый на радиолу заработает, возьми наш проигрыватель, который до «Даугавы» был. Мне он уже без надобности, а тебе, бедолаге из нищей семьи, в самый раз будет. Вон он лежит в углу. Забирай. Это маленькая радиола «Заря» В пятьдесят седьмом выпустили. Три года ей. Считай – новая.

– А вы как будете без «Маленького цветка»? Это же и Ваша любимая музыка, – почему-то шепотом спросил Лёха Малович.

– Я-то себе завтра куплю, – дядя Витя развеселился. – Их пока полно в универмаге. Народ наш – идиот недоразвитый в большинстве. Ни черта в музыке не просекает. А ты сам тоже можешь купить. Но слушать не на чем. А так – вот и пластинка, вот тебе и радиола.

Тётя принесла из третьей комнаты чемодан пустой. В него уложили плоскую радиолу и пластинку.

– Ты, обормот ушастый, поди к ящикам и выбери ещё что тебе нравится. Я-то завтра их снова куплю. Классику возьми, Цфасмана. Козина и Вертинского оставь. Их уже нет в продаже. Бери, короче, сколько унесёшь, придурок. Любишь ведь. Так вот для пользы душевной слушай чаще.

Выбрал себе Малович ещё штук пять. Обнял дядю и «большое спасибо» сказал. Нравилась ему органная классика Баха, вальсы Штрауса, духовые оркестры, джаз-ансамбль Цфасмана и то, что пел Лещенко. Хранились пластинки эти сначала у него в комнатке, а когда вырос и стало его носить по разным городам то в армию, то на учёбу, а потом в командировки, остались пластинки у родителей. Но незадолго до смерти отца вдруг исчезли. Батя к шестидесяти годам своим ушел от мамы, жил один и пил перед смертью крепко. В дом, естественно, водил кого попало. Ну и «сделали им ноги». Ничего удивительного.

Вторая картинка парадоксальной личности дяди Вити Кашарина.

Был у его жены Панночки сын Лёва от первого мужа. Родился он перед войной. В сороковом году. Где родился – не говорил никто. А вроде бы весной сорок первого, рассказывала в Киеве младшая сестра Катя уже после шестьдесят пятого, когда Лёха с отцом и мамой ездили к ней в гости, Панна с сёстрами Настей и Катей, да с Настиной дочерью Анной, тайно, никому ничего не объясняя, вдруг сорвались и ночью уехали из родных мест. Но вот где они жили до переезда в Зарайск, какие такие места их жизни считались родными, было почему-то великой семейной тайной. Что стряслось? Почему одна из сестёр – Катерина с разбега выскочила замуж за почти незнакомого офицера советского и он забрал её в Киев? А остальным в этом огромном городе отчего ж места не нашлось? Или Настя с Панной сами решили уехать подальше и исчезнуть в какой-нибудь глухомани? Почему? Все фотографии из прошлой жизни Лёхина бабушка Настя держала в потаённом месте. Она одна знала – где. И что это были за снимки? Может дед Лёхин на них был снят? И кто такой был этот дед, в те годы – молодой мужчина, как и муж маминой родной тётки Панны? Тётка просто бросила мужа и сына, которые, оказывается, после войны объявились в белорусском городе Слоним. Но о том, что они живут в Белоруссии – тётя Лёхина, Панночка узнала от Киевской сестры Кати только в начале пятидесятых. Место проживания с детства до зрелых лет, имена родителей трёх сестёр, имена и род занятий их и отца Ани, мамы Маловича, были тайной, замешанной на страшном испуге. Даже перед своей кончиной Лёхина мама так и не открыла секрет – откуда, почему и с какого перепуга они с бабушкой Анастасией и тёткой Панной всё бросили и в начале войны переехали именно в Зарайск. Лёха соображать нормально стал лет в восемь. Это пятьдесят седьмой год. И тогда уже ему показалось странным, что все родственницы по маминой линии говорят с заметным акцентом. То есть по-русски разговаривают, но не так как все в Зарайске. Акцент был немного похож на украинский. Украинцев в городе было много. Но только похожим он был. Да. Точно – не украинский. Сильнее всего Лёха отмечал его у бабушки и тёти Панны. Мама говорила почти на чистом русском, иногда, правда, неосознанно и недолго шепелявя. Только вот когда бабушка злилась, она переключалась на непонятный Лёхе язык. Да песни по праздникам они с Панной пели на нём же. И что ещё интересно: Лёха уже подрос до пятнадцати лет и только тогда заметил, что родня его, бабушкина ветвь, старается поменьше общаться с местными. Мама имела только одну подругу, которая временами забывалась и, например, вместо буквы «л» произносила «в». А в бабушкиной речи, где надо и не надо проскакивали шипящие как змеи буквы «ш» и «щ». Странно это было. Казалось, что и в шестидесятых годах, живя здесь, в Зарайске, сёстры и Анна, мама Лёхина, ждали кого-то злого и плохого, и всегда чего-то опасались. Вот такая странная тайна была у семьи Маловича и его родной тёти. Так и ушла она с ними на тот свет. В вечность.

Так вот, в пятьдесят седьмом году приехал к матери Лёва. Все вздрогнули. Семнадцатилетний хулиган, имеющий хищную внешность и отменные воровские навыки, которые получил в Белоруссии, не нужен был никому. Мать его помнила плохо. А больше никто его вообще не знал.

– Ты, ублюдок, – сказал ему дядя Витя по привычке после первого рукопожатия и тут же получил в морду. Точно в челюсть.

– Запорю, дяхан, попишу финаком, – сказал Лёвка тихо. – Ты мне никто и зовут тебя никак. Если сяду, то когда откинусь – порешу тебя, тупого фраера гнилого, напрочь. Сдохнешь как старый козёл и я лично похороню тебя в самом глухом месте вашего кладбища, где даже трава не растёт.

С того момента Виктор Фёдорович начал делать всё, чтобы Лёвка уехал обратно. Для начала он собрал чемоданчик и ушел жить неизвестно куда, что повергло тётечку Панночку в жуткий транс. Она даже отравиться пробовала, но не получилось. Промыла Лёхина бабушка её изнутри марганцовкой и на этом желание покончить с собой от горя у тёти прошло. Потом она узнала у шофёра «скорой помощи», сменщика Виктора Кашарина, где он сейчас обретается. Он, оказывается, в гостинице спрятался. В «Целинной». Там и отловила его тётя Панна рано утром в одноместном номере.

– Скажи этому козлу-уркагану, чтобы валил немедля от нас, – вместо объятий и поцелуев сказал муж. – А то я подговорю четверых парней со «скорой». И они из него инвалида сделают. Скажи убедительно. Ты же этому уроду гнилому не кто-то. Ты же мать родная этой сволочи! А твоей вины нет в том, что пацан ублюдком вырос. Это отцовский похренизм. Так воспитал. Короче – как уедет тварь эта – вернусь. Иди теперь. Мне на работу пора.

Три дня смущалась тетечка Панночка Лёвку спровадить обратно. Даже как намекнуть – не соображала. А на четвертый он сам пропал и неделю ничто о нём не напоминало. Кроме серого чемоданчика, с которым молодой уркаган прибыл. А ещё через три дня пришел вечером к Кашариным лейтенант милиции с кобурой, из которой торчала рукоятка пистолета ТТ.

– Подследственный Лев Белый дал мне адрес матери, – доложил лейтенант и откозырял. – Вы приходитесь матерью подследственному Белому Льву Феликсовичу?

Тётя Панна стала ртом воздух хватать и, прижав руку к выдающейся груди, под которой быстро и неровно забилось сердце, плюхнулась на диван.

– А что стряслось-то? – успела спросить она и потерялась в недолгом обмороке.

– Нашатырь есть в хате? – спросил Генку милиционер. – Тащи.

– Сын Ваш, мамаша, в составе преступной группы обворовал неделю назад тридцать второй продмаг на улице Чкалова. Вывезли ночью на машине двадцать один ящик водки, девять – коньяка и шестнадцать ящиков вермута.

Сторожа побили и связали. Поэтому причитается вашему сыну суд послезавтра и, естественно, срок. Какой конкретно – суд придумает. Где его личные вещи?

Генка принёс серый чемоданчик, а тётя Панночка от нашатыря порозовела и села на диване ровно, уложив ладони на коленки.

Лейтенант минуты за две изучил всё, что хранил чемодан и не нашел ничего крамольного.

– На суд вы обязаны прийти. Может, у прокурора к вам вопросы будут.

– Так он три дня всего прожил. Я знаю только, что он приехал от родного отца из Слонима в гости. Поговорить-то не успели, – тётя стала заламывать руки и всё дальнейшее уже произносила вперемежку с непонятными словами из неизвестного даже лейтенанту языка. – Он не mieszka z nami. Я его родила и оставила go ojcu..Наш адрес он dowiedział się od mojej siostry А зачем приехал – я wiedzieliśmy- не успела спросить. И że jest złodziejem, вор или что за преступник – мне вообще неизвестно.

– А Вы по национальности кто? – пришалел милиционер от неведомого языкового коктейля и сел на стул возле окна. – Я тут служу уже пятый год, сам приехал с Украины, но это похоже на польский. Вы полячка, что ли?

– Что вы! – тётя испуганно вскрикнула и поднялась. – Русская я! Из Тамбова. Но прибаливаю психически. Заговариваюсь, когда очень волнуюсь. Самой не понятно, что иногда несу. С больными такое бывает. Даже китайские слова называют, хотя сроду этого языка не слышали.

– Вот вам пропуск в суд, – лейтенант написал что-то на листке из блокнота. -Кашарина , дальше как?

– Полина Ердже…Ефимовна, – очень волновалась тётя Панна в тот момент. Она потом бабушке рассказывала об этом, а бабушка Лёхе пересказала с теми же словами, которых он, как и милиционер, не слышал никогда.

В общем посадили Лёвку на пять лет. Дядя Витя вернулся домой и жизнь снова пошла ровно в семье Кашариных. Тётя Панна работала во имя и на благо финансового здоровья большого завода, Виктор Фёдорович шоферил и попутно продолжал всех подряд и всё вокруг не любить, а многих в явном шпионаже подозревать, ежедневно не забывая смачно материть сидящего за решеткой ворюгу Лёвку Белого. Прошло три года и сестра Катерина весной прислала из Киева короткое письмо, в котором не без гадкого удовольствия сообщила, что бывший муж Панночки и Лёвкин отец помер от внезапно разорвавшегося аппендикса. Его не успели довезти до хирурга. Похоронили бывшего супруга Панночки друзья, Катерине не известные. Поэтому, где могила его она не в курсе.

– Собаке и смерть собачья, – равнодушно сказал дядя Витя, допивая компот. – Хорошего человека успели бы довезти. Сам на «скорой» работаю.

А Лёвку выпустили раньше на год. За хорошее поведение. Исправился Лёвка. Мать ему рассказала про смерть батяни родного.

– Жил бы я дома и отец бы сейчас жил. Я бы его бегом на руках донёс до больницы. Она через два квартала от дома, – Лёва выпросил у мамы своей денег на дорогу и на следующий день уехал. Адрес оставил. Тот, где жил с отцом и его женой Вероникой.

Дядя Витя вечером, перед отъездом бывшего зека в Слоним сел с ним на кухне пить чай. Надолго. Говорили они тихо, спокойно, а вышел Виктор Федорович из кухни раньше, имея такое выражение на страшном своём лице, будто разговаривал только что или с апостолом Петром, а, может, с самим архангелом Гавриилом.

– Перековался, поддонок! Даже таких скотов тюрьма исправляет. Почти на человека, падла, стал похож немного, – обронил он на пути в спальню. – Хотя, гадом он был, гадом и останется жить сколько получится.

А когда Малович вырос до двадцати лет, а дядя Витя помер дома от скорого инфаркта двумя годами раньше, рассказала ему тётя родная, что, в то время, оказывается, Виктор Фёдорович нашел в записной её книжке адрес Лёвкин и несколько раз от имени матери посылал ему деньги. Она нашла квитанции в коробочке, где муж держал свои документы и две метали «За отвагу».

– Так на что ему, козлу, было жить?– равнодушно отчитался дядя Витя. – Дома мачеха – идиотка. Не работает. Он сам сказал мне. У самого справка об освобождении. Нормального человека с такой ксивой на работу не возьмут, а такую сволочь, как твой сынок, тем более. Ну, пока обустроится да придумает как жить, я и подкармливал этого подонка. Сдохнет, когда надо, сам, чего раньше времени с голодухи загибаться. Без денег-то. Воровать?

Так он мне сбрехнул, что жить теперь будет как все люди. С прошлым завязал. Женюсь, говорит, работу хорошую найду. Врёт, мерзавец. Но хоть что-то в башке выправляться начало. Ну, я ему не так много и посылал. Пожрать чтобы хватало. А тётя Панна квитанций насчитала на пятьсот рублей послереформенных. Это четыре месячных зарплаты дяди Вити. Занимал, видно, на работе. Там его уважали. Шофёром он был отличным.

А Лёвка, действительно, дурь из башки удалил. Смог устроиться учеником слесаря, потом на разряд сдал. И все пятьсот рублей прислал обратно в два приёма. Правда, дядю Витю уже похоронили тогда, а жене переводы не отдали. Не положено.

И вот третья, последняя картинка из дядиной жизни, которую видел и запомнил сам Малович.

– На рыбалку пойдёте со мной, оглоеды недоделанные? – спросил он Лёху с Генкой субботним вечером после того, как учил их часов пять подряд паять по схеме простейшие детекторные приёмники, которые ловили одну всего станцию. Причём тихо и с перерывами в звуке.

– Да? – удивился Малович. – Берёте нас?

– Я хочу вас, недоделанных, научить ловить много рыбы. Голод будет – а вам всегда пожрать найдётся чего. Рыбы-то вон сколько в Тоболе.

– Так у нас удочек нет, – сказал грустно Генка. – И червей.

– А у меня где вы, придурки конченные, видели удочки? – строго спросил дядя. – Есть отдельно крючки, леска, дробь свинцовая, шесть перьев гусиных и резинки тонкие. Поплавки гусиные перевязывать. Удилища нарежем сами из тальника. Он там высокий и гибкий.

– Я иду, – обрадовался Лёха. Генка тоже хотел рыбачить. Прямо-таки запрыгал от радости. Лёхе было тогда четырнадцать, а Генке десять лет.

– Тогда ты ночуй у нас, хоть и позорно мне такую сволочь спать оставлять, -дядя Витя поправил очки и потёр лысину. – В пять часов поутру я быстро вас, гадёнышей, разбужу и по холодку двинем на самый ранний клёв.

– Ты, Витя, рыбаков там не разгоняй. Пусть тоже ловят. Всем ведь хочется. А то я же знаю тебя. Обматеришь всех, да ещё и пинков навешаешь почём зря, – ласково попросила тётя Панночка.

– Я привыкший один ловить. Без свидетелей, – возразил Виктор Фёдорович. – Вот эти наши маленькие подонки не считаются. Они хоть и мерзавцы готовые, но родня. Хрен с ними. А про чужих и не проси. Разгоню. Мне рыба нужна. Я жадный до рыбалки. И конкурентов на куски разорву.

Утром долго шли к реке. Автобусы ещё не ездили. Только светать начало. Какие автобусы?

На берегу, примерно на двадцатиметровом свободном от тальника месте уже сидели на корточках человек пятнадцать. Дядя ничего им не сказал, молча срезал три ветки двухметровых и за полчаса изготовил три красивых удочки. Маленьким совочком, которым Генка давно уже копал песочек во дворе, он наковырял почти возле берега червей и с землёй уложил их в банку от сгущенного молока. Он её с собой принёс в большом жестком брезентовом рюкзаке.

– А ну, пошли все отсюда, уроды козлиные! – крикнул он рыбакам когда, всё сделал. А после того как крикнул, пошел к ним и каждого за руку утащил, жутко матерясь и рыча, с берега в сторону. Там после зарослей тальника проглядывал маленький песчаный кусочек берега.

Какой-то мужик трепыхнулся, оттолкнул Виктора Фёдоровича, но он рыбака развернул и так пихнул в спину, что мужик не хотел, но убежал быстрее остальных. Пацаны, вроде Лёхи, состязаться со страшным на вид дядькой не стали, а ушли спокойно, стараясь не зацепить крючками тальник.

– Ну, ты, дядь Вить, даёшь! – присвистнул Лёха. – Их же много. Могли всех нас отделать до красных соплей.

– А против наглости нет противоядия, – засмеялся тихо дядя. – Они бараны. А бараны пастуха боятся. Хоть скопом могут, конечно, забодать до смерти. Для меня это шушера. Пыль дорожная. Я сильнее потому, что во мне стержень внутри из стали. Понятно вам, козлы плюгавые?

– Чего-то мне уже не охота рыбачить, – сказал Лёха Малович и сел на траву, подальше от воды.

– И я не буду, – скривился Генка. – Ты и меня пришибёшь как того мужика.

– Тогда сидите и не вякайте, огрызки! – дядя Витя стал рыбачить один на три удочки. Клёв был бешеный. Через три часа плетённый садок, который дядя Витя сам сделал из тонкого провода для радиоприёмников, был полный и только в самом верху его, торчавшем над водой на треноге из толстых веток, рыбы не было.

– Килограммов десять, не меньше, – взял садок в руку Виктор Фёдорович. Нам столько не сожрать. А, оглоеды?

– Ясное дело, – ответил Лёха. – Хотя за неделю можно сметать. Но одуреешь неделю одну рыбу трескать.

Тогда дядя Витя взял садок и на вытянутой руке понёс его за тальник, к тем рыбакам. Лёха пошел сзади и понял, что ни мужик, ни пацаны на том месте не поймали ничего. Не то было место.

– Берите рыбу. Кто сколько хочет, – сказал дядя и вывалил окуней и чебаков подальше от воды. – Ловится здорово. Но нам столько не надо. Я серьёзно. Берите! И извиняйте за грубость. Характер у меня сволочной. Да и сам я сволочь та ещё. Но рыба от меня дури не набралась. Хорошая рыба. Берите. Не обижайте.

Рыбу разобрали. Сказали спасибо. И руку пожали Виктору Фёдоровичу. И осталось штук десять окуньков.

– Хватит нам? – спросил он Лёху с Генкой.

– Ещё и останется, – прикинул Генка. – Окуни-то крупные.

На обед тётя пожарила окуней в панировочных сухарях и все объелись. Дядя Витя ел меньше всех, а Лёху, Генку и жену заставлял.

– Я рыбу-то не люблю, – говорил он и пил кефир. – Рыбалку обожаю. А есть рыбу – аж воротит. Не могу и всё.

На следующий день Лёха уехал к деду в деревню Владимировку и вернулся только к сентябрю. Дядя Витя заболел сильно. Сердце плохо работало. Из «скорой» он уволился, получил инвалидность и сидел дома. Газеты читал, сам с собой играл в шахматы, шил всем родственникам рубахи, брюки модные и слушал духовые оркестры.

А однажды, на следующий год, Лёха пришел из школы, из девятого своего класса, и бабушка в чёрном платке сказала ему, обняв и прижав к себе.

– Виктора Фёдоровича завтра хоронить пойдём. Помер ночью, царствие ему небесное. Добрый человек был. Ты помни его всегда.

И Лёха помнит. Уже почти шестьдесят лет.

Вот такая была жизнь. И такой добрый жил человек. Совсем не тот, каким очень хорошо умел казаться.

19. СЛАБАК

Рассказ

Чижов с Востриковым ехали из колхоза «Знамя труда» в райцентр сдавать в ремонт востриковский холодильник.

Востриков, после того, как «Саратов-2» стали бить конвульсии, после которых он сразу и помер, под тяжелым взглядом жены поёрзал вокруг покойника с отверткой. Он сопел, дышал сдавленно и говорил: «Ну, падла ты конченная, а не изделие со Знаком качества». Потом глянул снизу на ухмыляющуюся супругу и поднялся, попрыгал на месте, размял ноги, зудящие в коленях, и твёрдо заключил.

– Дохлое дело. Менять компрессор надо. Ну, вроде мертвому пересадить сердце от живого. Я читал в «Известиях», что зимой в прошлом годе, в шестьдесят седьмом, африканский доктор один, дай бог памяти, Кристиан Барнард, вынул сердце у девки молодой. Она разбилась на машине. Взял и вставил его мужику пожилому, у которого своё уже почти не работало. И мужик стал жить как молодой. Во как! Впервые в мире! Получается, ровно год назад. В декабре тоже. И нашему «Саратову» в райцентре новое сердце вставят. Компрессор. Мастера там хорошие, компрессоры новенькие. Нашего, шестьдесят восьмого года выпуска. Мальцев, агроном, пару недель назад тоже поменял. И тоже на «Саратове». Партия такая к нам поступила с заводским браком.

– Ну. Помню, – смягчилась жена. – Дочка Мальцевых в сельпо тоже про компрессор говорила. Ладно, вези. Попроси кого-нибудь, грузовиков-то полно в деревне.

Прошел Востриков девять дворов вдоль улицы и не нашел машины. Все разъехались мужики. На рыбалку, похоже. Работы зимой почти нет шоферам, а озеро с окунями – пять километров всего от деревни. Решил Востриков рано утром завтра уболтать кого-нибудь. Пока опять не разъехались. Домой повернул. Чего зря шарахаться в тридцать градусов с минусом. А тут с другой стороны села вывернул из-за угла Чижов на своём самосвале. От тёщи, видно, ехал.

– Кузов железный, холодильник побьётся об него, – прикинул Востриков и решил самосвал не останавливать.

Но Чижов сам тормознул рядом с ним. Открыл дверь. Сплюнул в снег беломорину догоравшую и крикнул:

– Жена выгнала, штоль? Чего шлындишь трезвый в такой мороз? Поехали ко мне, согреемся. Первача осталось литров пять. Давай, лезь в кабину. Ты вот ветеринар, умный значит, а не допираешь, что при холодрыге за тридцать кровь в жилах застывает за час до льда, если не прогреть её водочкой. А лучше самогоном, бляха, хорошим. Как у меня. А чего жена выгнала-то? Уголька не подбрасываешь сколь положено, штоль?

И Чижов зашелся в приступе хохота. Видно было, что с самогоном он уже пообщался. А чего ему? ГАИ сюда и летом не ездит ни из города, ни из района. Так что, не путай сцепление с акселератором, мимо руля руки не суй, деревья не сшибай, да и катайся хоть после литра водяры. Никому ты не нужен, никто тебя не поругает.

Сел Чижов в кабину.

– Васёк, давай в быткомбинат районный мой холодильник отвезём. Дуба дал. Компрессор накрылся. Поменяют за полчаса и обратно. Пузырь ставлю.

– Мне пузырь? – ещё рьяней развеселился Чижов. – Да у меня их, блин, хоть выбрасывай. Девать некуда. Я их даже не считал. Ты мне лучше корову взамен отремонтируй. Ест, зараза, много. Сено отменное. А молока Натаха с неё берёт полведра, не больше. Вот что это за корова? С виду здоровая, толстая.

– Да нет препятствий мастерам! – согласился Востриков. – Сделаем. Зальётесь по уши молоком. Обещаю.

– Ну, тогда поехали, закинем твой холодильник. Хотя, ты ведь, Лёха, вроде бы как зоотехник. То есть человек умный. Но вряд ли ответишь, на хрена сейчас палить лишнее электричество, когда весь двор у тебя – сплошной ядрёный морозильник? Молоко вынеси на завалинку в ведёрке, так через час его только топором и расколешь. Дурные вы, интеллигенты, чесслово!

– А весной, как посевная пойдёт, кого я из шоферов выловлю? – мрачно пробормотал Востриков. – Потом летом сенокос до осени. А там уборка до зимы у вас тянется, передовики вы хреновы. Никого ж не оторвёшь, вы же рубли заколачиваете! Лучше я его сейчас сдам в ремонт. Всем спокойнее. И жена грызть не будет.

Он зашел в избу и обрадовал супругу.

– Нашел машину. Васька Чижов отвезёт бесплатно. А я ему просто корову взамен подлечу маленько. Коврик вынь из-под холодильника. Я его чуток приподниму. Потом старое одеяло толстое дай. Вон то, зелёное. Постелю на железо. У Васьки самосвал. Покоцаем «Саратов» без подстилки. Ну, давай!

Востриков обхватил холодильник, хотел поднять, но «Саратов-2» Лёху перетягивал. Не поднимался.

– Давай по одному углу поднимай, – жена говорила натужно, силилась коврик выдернуть. – Ну, сперва дальний и по часовой стрелке. Вот же ты у меня слабак на руку-то.

– Слабак, – согласился Востриков. – А чего живёшь со мной? Детей нет. Найди здоровенного. У нас их вон сколько. Половина деревни.