Дуракам всегда везёт

– Деньгами сорить они мастера! Да! – ехидно утверждала Лидия Афанасьевна, совершая работу. – А чего не сорить, когда по сто сорок рублёв тебе дарят за отсидку задницей на стуле. Рубль вон! Цельный рубль на полу нашла. И кому отдавать, не спросишь. Все и прибегут. Потому себе заберу. А не сори впредь деньгами!!! Вот как!

Улыбнулся Алексей Петрович. Наивная и добрая душа была у этой шумной и с виду скандальной тётки. А она-то хорошая и даже милая. Всех нас любит и двадцать лет в нашей конторе полы драит. К другим не идёт. А пугает воздух она своим шумом от того, что жить ей интересно, а вот чем этот интерес обозначить конкретно, не догадалась и вряд ли догадается уже. Вот и реагирует на всё, что есть в природе, бурно да искренне. Как дитя малое.

– У Николая Денисыча всё обошлось, – крикнул он уборщице. – Теперь на поправку пойдёт.

– Ну, вот не зря, стало быть, я молилась за него и свечки ставила подле лика Божьей матери, – выпрямилась Лидия Афанасьевна. – К хорошему человеку и силы небесные по-хорошему. Пусть живёт. Чего туда торопиться? Нет там ничего. Тут всё. И хорошее, и гадостное.

– Ну, а руководить запретят, – Гарусов протёр о тряпку подошвы и медленно, чтобы не снесло его на мокром полу, двинул к кабинету. – Это уже железно!

–Так ведь и правильно, – согласилась Афанасьевна. – Я вон и то с вами за двадцать лет столько порвала нервов! Ой, мама моя! Хорошо, что у меня их много. А от вас бумаги кругом, как от весны грязи. И полы набойками дерёте до лысины. Не успеваю подкрашивать. Бегаете всё. Спешите. А чего бегать? Всё пустое это. Не надо спешить жить. Жизни нам и так маленько дадено. Так… Попробовать только, да и в землю родимую с корявой оградкой и крестом, который сгниёт пораньше тебя.

Прошла неделя. Вот так просто взяла и прошмыгнула. Вроде бы, наоборот, тянуться должна, ползти. Само ожидание чего угодно, что обязательно скоро произойдет, придерживает время за уздцы как шуструю лошадь. Кабинет Миронова был на замке. Табличку с его фамилией сняли. И всё. Полетаев, о назначении которого уже все говорили не в кулуарах, а открыто, ходил на работу туда же, куда и последние двадцать пять лет. Морда у него не выражала ничего особенного. Нервы у него были покрепче, чем у Алексея Петровича. Да. Потому, что о переходе своём в большой кабинет, который в одной приёмной с шефом, знал он уже дня три. Но лицо никак не выражало грядущей перемены в биографии.

Потом Гарусову позвонил приятель, который в Главке работал заведующим отделом, и почти как анекдот рассказал ему о том, как собачились между собой самый главный и три его заместителя. Их было четверо, а кандидатов на место Миронова два. Гарусов и Полетаев. Так вот двое хотели видеть на этом месте Алексея Гарусова, а двое – Виктора Полетаева.

– Они, ядрёна Матрёна, не работают, про нас всех тоже забыли, и спорят! – восклицал приятель. – Будто от того, кто в это кресло сядет в статистике, наконец, произойдет революция и дутые цифры исчезнут, а правдивые победят. Да кто, блин позволит? Обком? Да на кой чёрт ему правильная статистика? Пинки получать от ЦК да выговоры?

– Серёга, а я-то в списке откуда? – перебил задорную речь товарища Гарусов. Все говорят, что один Полетаев заявлен. Золотой самородок.

– Был бы один, уже утвердили бы давно, – Сергей помолчал. – Чтобы они завязали лаяться да работать начали, ты бы, Лёха, написал в Главк самоотвод. Вот оно тебе надо – лишний чирей на заднице? Миронов инфаркт словил от битв с нами и обкомом. Место это проклятое. Вилькановский десять лет назад куда с этого кресла делся? Прямо в рай – от рабочего стола. С инсультом его там и приняли как пострадавшего в трудовом процессе. Хотя гад был ещё тот. Помнишь его? А Заварзин, который до него был! Так он просто сбежал через три года. Лег в больничку как бы с обострением пиелонефрита, а через неделю шефу письмо прислал из Рязани. Чтобы шеф его переводом оформил в рязанский горстат простым учётчиком. Иди, Лёха, откажись. Бумагу через канцелярию пропусти. Тогда поживёшь ещё. Да и должность твоя – мне б такую. Больше директора получаешь. Весь в медалях, орденах и вымпелах.

– Как я в Главк пойду? – Гарусов почему-то обрадовался, что его тоже предложил шеф в заместители. – Всё же втихаря делалось. Ни мне, ни Полетаеву начальник даже не подмигнул по поводу назначения. Мы же, вроде бы, как и не в курсе вообще!

– Ну, тоже верно, – согласился приятель. – Так я могу сходить к главному и сам скажу, что ты откуда-то узнал. Ну, даже если и от меня! И что ты самоотвод напишешь и утром принесёшь. Пойдёт? Жалко будет, если ты туда сядешь. Долго не протянешь. Говорю же – проклятое место.

Гарусов подумал минуту и согласился.

– Мне, честно, и не хочется самому. Имею место хорошее, побеждаю всегда все отделы. На что это всё менять? На название должности, которое громче звенит?

Следующие три дня он был спокоен как вода в аквариуме, куда ещё не загрузили золотых рыбок. Но иногда неожиданно мозг его автономно отключался от будничного бега событий и он почему-то видел себя ведущим крупное совещание, на котором справедливо указывал на недостатки районных производителей статистических мифов и легенд. Это его раздражало, он мрачнел, пытался отвлечься телефоном. Звонил кому попало и не понятно с чего вдруг. Он спускался вниз на улицу. Поближе к шуму городскому. Это помогало. Но плохо. Тогда, помучившись ещё пару дней, по дороге из дома на службу зашел он в поликлинику свою и терапевт выписал ему седуксен. Для успокоения нервов усмирения ложных душевных взрывов.

Лекарство оказалось сильнее волевых возможностей. И Гарусов Алексей Петрович легко избавился от издержек воспалённого воображения.

– Ну, зачем оно всё появилось во мне? Мерзкое, низкое! Да хоть если бы мечтал всю жизнь взлететь на верха руководящие! Так нет же! Не мечтал сроду. Неужели в любом человеке здоровое, как у меня, честолюбие может принять такой уродливый и стыдный вид!? Вот ведь червь! Прогрыз почти насквозь душу-то.

Думал об этом он спокойно, лениво и рассудительно. Седуксен, как положено, направлял ход мыслей и поведения. В воскресенье вечером незванно и нежданно приехал к Гарусовым Саша Прошечкин, корреспондент областной газеты. Товарищ. В командировки ездили часто вместе. Выпил он ранее немного. Ну, стакан водки примерно. Пустяки для Саши. Жена Гарусова Сашу любила за умение писать и простой, свойский характер. К тому же, человеком он был известным, уважаемым, несмотря на активное и долгое злоупотребление вино-водочными продуктами. Секретарь горкома партии за руку с ним здоровался, ездил с ним на охоту, а начальник областного уголовного розыска часто мотался на своём мотоцикле с Сашкой в коляске и с разными фотоаппаратами по области. Снимали они красивые места для ежегодной выставки художественных фото во Дворце строителей.

Но к Гарусовым корреспондент приходил редко. Хотя жил совсем недалеко.

– Вы не подумайте, я не кирнуть пришел. У меня своя водочка есть, – он открыл портфель. Там в ряд томились три закрытые бутылки «московской».

– У тебя что-то случилось, Санечка? – ласково спросила корреспондента Алла Васильевна. Обычно Сашка появлялся у Гарусовых, ночевал у них, а то и жил дня по три. Но только, когда прятался от неприятностей.

– Не, нормально всё, – он внимательно поглядел на Лёхину супругу и спросил у неё почему-то:

– Я Алексея заберу до утра? Пойдем с ним к конкуренту. К Полетаеву. Он мой друг с детского сада ещё. Со школы тоже. Только институты кончали разные. Поболтаем под стакашек-другой. На тему братства и мужского взаимопонимания. Чтобы обид не было у того, кого не назначат замом.

– А надо? – усмехнулась Алла Васильевна. – Алексея всё равно не утвердят. Он не хочет сам – это раз. Полетаев опытнее Лёшки и командует жестче и лучше – это будет два.

– Да я сам не пойду, – Гарусов подошел к окну и стал разглядывать молодую луну с тонкими рожками. – Позориться мне не хватало. Никто меня не утвердит и так. Чего зря языками чесать?

– Да и хрен с тобой! – скривился Сашка. – Интеллигент вшивый. Надо попроще, по мужицки разводить такие накладки. Не хочешь – я сам пойду. Выпьем с ним за светлое его будущее.

Он прихватил тяжелый портфель за хилую плетёную ручку, поклонился театрально и ушел. И вот с этого момента исчезли из окружающей действительности сразу два заметных в городе человека. Саша Прошечкин и Виктор Полетаев. Два дня прошло, три, неделя проскочила, а никто из них не появлялся ни на работе, ни дома. В редакции Гарусов узнал у Сашкиного начальника, что он крепко запил и гужует с кем-то в популярном доме отдыха «Сосновый бор». С кем – неизвестно точно.

Спать в ту ночь Гарусовы легли поздно. Говорили. Жизнь вспоминали от начала. Интересная, оказывается, была жизнь. А когда легли, Алексей Петрович выпил седуксен и захрапел через пять минут. Алла Васильевна не спала до утра. Мешали мысли, которые за ночь она так и не смогла связать в однородный пучок.

Утром Гарусов в кабинете своём только разложил бумаги на столе. Ручку трёхцветную достал. А тут пришла секретарша Нина.

– Срочно к шефу, – сказала она сквозь кашель. Простыла, видно. Гарусов пошел за ней.

– Сейчас в Главк поедем, – сказал Иван Антонович.

– В смысле?с- удивился Алексей Петрович.

– Полетаев четыре дня назад не явился на утверждение моим заместителем, – шеф тихо выматерился. – Савостин ждал его ещё три дня, а потом сказал, что Полетаев козёл и видеть он его хотел бы в гробу в любых тапках. Так что, ты был в резерве. А теперь – в обойме. Сейчас тебя утвердят, а Полетаева за такую наглость – попру с работы вообще. Он меня опустил перед «Самим»! Перед Савостиным опарафинил как шалаву с вокзала. Поехали!

На утверждение ушло пять минут. Вышли они с директором из приёмной «Самого» в коридор, директор приобнял Гарусова за плечо, похлопал в знак одобрения сделанного дела.

– Живешь на Пушкинской возле магазина «Спорттовары»?

– Ну, – кивнул Алексей Петрович.

– Машина моя будет возле магазина в восемь двадцать. Потом по дороге меня забираете – и в контору. Есть контакт? Уезжаем в обратном порядке после звонка вахтёра.

– Понял, – Алексей Петрович ещё раз кивнул. – А сейчас куда?

– Я буду делегацию правоведов принимать. Они делают вдвоем дурацкую диссертацию «Правоведение и статистика». А ты кабинет обживай. Меняй всё как тебе надо. Я завхоза предупредил уже.

В конторе он сразу ушел в кабинет, а Гарусов – вещи свои забирать из старого кабинета.

Лидия Афанасьевна гоняла швабру с нерастраченной утренней силой. Пол обновляла. Гарусов сел напротив неё на подоконник и закурил. Подумал минуту.

– Вот ведь как бывает, Лида, – он пустил кольцо дыма в потолок. – Бился я за Полетаева, чтобы замом его взяли. Сам я отказался ведь давно. Так прямо и сказал им: «беру самоотвод» Так нет же! Сейчас вот меня утвердили. Полчаса назад. Вот как повернулось-то. Да…

– Ой, да не переживайте Вы, Алексей Петрович! – уборщица поставила швабру вертикально и сложила кисти рук на торец полированной ручки. – Грех отказываться от заслуженного предложения. Сюда же кого попало не посадят. Высокое, сурьёзное место. Нельзя от такого отказываться.

– Гарусов затянулся поглубже и под шелест мягкой тряпки, разгонявшей воду, выпустил ещё пять колец вдоль коридора. Думал.

– Вот Сашка! Вот же хитрован, гад! Ну, как придумал-то! Проще некуда, блин! Сказать кому – не поверят ни хрена!

А вслух сказал Лидии Афанасьевне.

– Да… Отказывался, отказывался, но не вышло, – он сполз с подоконника и, стараясь не скользить по влажном полу, сказал уборщице. – Да теперь-то уже и поздно об этом говорить. Он поёжился и пожал плечами.

– Кажется, всё уже наконец. Да, теперь уже всё.

18. СКАЖИ-КА, ДЯДЯ!

Рассказ

Не лестничной площадке второго этажа два здоровенных мужика, которым уже перевалило за пятьдесят, почти час бились в рукопашном бою до изнеможения, но с увлечением и удовольствием. Цементный пол и стены они художественно расписали кровавыми пятнами, полосками да сочными мазками. В подъезде было тесно матюгам, филигранно отточенным по смыслу и перечислению полного состава родственников. Мужики разлетались к противоположным стенам, за секунду приводили себя в порядок, стирая рукавами рубах кровь с территории лиц, после чего отталкивались от стен задницами и в сотый раз стукались телами, рыча да вспоминая самые гадкие, неприличные слова. В перерывах они разливали в стоящие на безопасном расстоянии стаканы «московскую» и занюхивали проглоченное окровавленными кулаками. Соседями они стали всего месяц назад, поэтому для зачатия мужской дружбы и общения домами надо было познакомиться правильно. Хорошо выпить за знакомство и проверить обоюдную надёжность кулачным боем. Сражались они и употребляли попутно «проклятую» уже четвертый раз, каждую субботу, и всегда, расползаясь по квартирам, обнимались по-братски. Одного звали дядя Коля, другого – дядя Витя. Вот он и переехал в этот редкий по красоте и комфорту дом из корявой «хрущёвки». А в тысяча девятьсот шестидесятом году город Зарайск имел сорок три двухэтажки, одобренных для процветающей жизни советских граждан самим Никитой Сергеевичем. Ну, и кроме них – девять больших, очень высоких четырёхэтажных, плотно увитых вензелями и культурно облагороженных отделкой из рельефной чешской штукатурки домов, установленных в центре. Для самых достойных людей города.

Сам дядя Витя к достойным причислен не был. Он шоферил на очень скорой помощи. И сам неприметный, да с такой же зарплатой. Квартиру дали его жене, тёте Панне, сбежавшей в войну от погибели подальше. За Урал. В Зарайск. Она в середине пятидесятых творила бухгалтерские чудеса на огромном заводе вискозного волокна, а в шестидесятом в виде награды за очень доблестный труд без единого замечания от десятков суровых ревизий её поселили в большую пятикомнатную квартиру, добросовестно и красиво переделанную из грязной коммуналки. Их старательно искореняли в Зарайске по мудрому решению обкома. Тётя Панна выглянула на площадку в самый пафосный момент, когда муж выпивал с соседом, сидя по-восточному на холодном окровавленном цементе.

– Виктор, вы ещё долго будете дружбу закреплять? Я тефтели уже сготовила. С картошкой «фри».

Мужики допили, дали ещё по разику друг другу в морду, обнялись и уползли по домам.

Дядя Коля тоже крутил баранку. Но на молоковозке. В списке достойных поэтому, как и сосед, не состоял. Квартиру также получила его жена Людмила, буфетчица из столовой обкома КПСС. Люди они были хорошие, добрые, поэтому после ознакомительных мужских боёв и трудных испытаний «московской» водкой стали интенсивно дружить семьями. Ходить начали в гости то к дяде Вите, то к дяде Коле, дарили друг другу всякую домашнюю мелочь: сковородки, новые керогазы, коврики для пола и статуэтки русалок. Ну, конечно, вазочки всякие, фарфоровые рыбы с открытыми ртами, куда надо было заливать соки или лимонад. И графины приносили для компота или благородных вин.

Лёхе Маловичу родственником судьба назначила ещё и дядю Витю. Кроме многих других. Он был вторым мужем тёти Панны, родной сестры Лёхиной бабушки. Первый муж не пожелал переместиться с сёстрами в Казахстан и остался в городе Слониме вместе с сыном Лёвой. Но дядя Витя так крепко любил свою новую, тоже вторую супругу, что о городе далёком Слониме она не вспоминала ни в связи с экс-мужем, ни с сыном. В шестидесятом Маловичу было одиннадцать лет. Лето он с блеском отбывал в деревне Владимировке, на родине отца, а зимой почти каждый день торчал у дяди Вити, потому, что никого, более забавного и неповторимого в городе больше он не знал.

Дядя Витя Кашарин мог бы править любой страной, если бы кто допёр назначить его царём или королём. Он вполне мог работать и Папой Римским, но это место было подолгу занято. И, тем более, Министром обороны СССР он мог бы служить лучше других, но других в Москве было очень много и выбирали кого попало, но не дядю Витю. А он ещё в начале войны знал точно, как можно было победить фашистов за три дня. Посылал письмо не просто в штаб, а самому Верховному Главнокомандующему в июне сорок первого. Но вряд ли кто его читал, а если и просматривал, то ничему не поверил. И забрали Виктора Кашарина на войну. Он получил там три дырки. Одну на спине, одну на руке, да в голове застрял осколок. После лёжки в больничках отпустили его на гражданку как никудышнего вояку и приехал он в Зарайск из Воронежа.

Самое замечательное в нём было то, что он знал абсолютно всё сам, а потому никого больше не слушал, никому больше не верил. Вообще. Ни газетам, ни обкому, родственникам и знакомым не верил тем более, и даже тёте Панне. Просто любил её и всё. Маленький Лёха Малович понимал, что дядя Витя – особенный человек, которого надо было давно послать работать хотя бы разведчиком. Он запросто мог видеть насквозь и шпионов и предателей Родины. Потому, что он не просто никому не верил. Он всех подозревал. Кого в измене Родине, кого в регулярном воровстве всего отовсюду, а остальных подозревал в плохих связях с гадом-антихристом. Лёха не знал – кто это, а потому соглашался с дядей. Он был очень умный и ошибаться не мог.

Вот в связи с избытком ума и проницательности дядя Витя видел весь народ насквозь как рентгеновский аппарат. Считал его тупым стадом баранов, готовым сегодня строить социализм, а закинь их, баранов, куда-нибудь к буржуям, так они и капитализм кинутся задорно развивать с песнями радостными. Мерзавцы, в общем, а не народ. И потому никого кроме жены не любил дядя Витя Кашарин, а, наоборот, был злым на всё и всех. На жизнь, людей, плохие советские ботинки и отвратительные на вкус и запах папиросы «Казбек». И даже на неизвестную сволочь, омерзительно тускло украсившую витрину городского универмага был он зол отчаянно. Всегда вслух мечтал оторвать ему хоть что-нибудь, но не знал, где его искать.

Сам дядя Витя кроме жены обожал ещё рыбалку, шитьё, резьбу по дереву, радиолюбительство и музыку. Он никогда ни на чём не играл. Не умел. Слуха тоже не было. Но пластинки слушать обожал. Благодаря общей серости народа он покупал в универмаге самые замечательные пластинки. Почти всем остальным жителям Зарайска эта классическая музыка была не понятна, не нужна, а потому выбор в магазине потрясал разнообразием. Виктор Фёдорович скупил почти всю классику, начиная от Баха, Бетховена и Шостаковича, кончая Вивальди и Моцартом. В старой квартире пластинки лежали в навал большой горой за кроватью в спальне. В одной стопке двухметровой высоты давили друг на друга Григ, Прокофьев, Бизе, Сибелиус, Штраус и им равные. В другой пирамиде, высотой нисколько не проигрывающей, ждали очереди на прослушивание десятки великих и просто хороших духовых оркестров. А третья хранила в себе джаз-ансамбли и популярную зарубежную да, конечно, нашу музыку, но не сегодняшнюю, а взятую из далёких прошлых лет. Начиная с певца Козина, оркестра Цфасмана и любимой всеми пластинки с фокстротами «Фламинго» и «Маленький цветок», которые волшебно исполнял великий Фаусто Папетти. Дядя Витя имел неизвестно где купленный редкий приёмник – радиолу «Даугава», которую хоть и выпускали на Рижском заводе имени А.С.Попова аж с пятьдесят четвёртого года, но в Зарайске она была одна. У Виктора Фёдоровича. Лёхина бабушка говорила как-то, что он за радиолой сам в Ригу ездил. Но Дядя Витя бабушку, сестру Панночки, тоже не любил и отвечал, что она дура полная, а потому врёт. Эту «Даугаву» ему будто бы привёз из Риги председатель латвийского Совета профсоюзов, которого в командировке на Зарайский комбинат железной руды хватанул инфаркт от перепития с местными козлами-начальниками. И если бы дядя Витя ехал сначала к нему и потом с ним в больницу чуть медленней, то скопытился бы председатель и был бы с рыданиями закопан под звуки медных труб.

Лёха Малович с нежеланием, с большим отвращением и только по суровой необходимости включил Виктора Фёдоровича в сообщество своих близких родственников до конца дядиной жизни. Потому с нежеланием, что среди его родни не было ни одного, кто так самоотверженно ненавидел всё, что видел, слышал или о чём догадывался. Самого Маловича он звал только дурным недоумком, собственного сына Генку – «мой брак в работе», а остальные – близкие и чужие назывались придурками, козлами, шушерой и недотыками.

Себя он не отделял от общества и всем при случае докладывал, что он – «ещё та скотина безрогая». Только тётя Панна была у него Панночкой и «голубкой». Казалось, что в таком человеке человеческого вообще быть не должно ничего. И Лёха удивлялся, что при встречах с его родителями дядя Витя не плевал в них и даже не материл. Мало того. Это именно он на ручной швейной машинке сшил Лёхе, сыну Генке, отцу Лёхиному Борису и дяде Васе из Владимировки красивые бежевые парусиновые костюмы по самой модной выкройке из журнала «Работница». Шил он великолепно. Но когда и у кого научился – никто не знал. Самого Маловича и Генку научил любить и слушать музыку. Он ставил в «Даугаву» пластинку произведений, например, великого Моцарта, час примерно рассказывал его биографию, каким-то образом застрявшую в его голове, и перечислял творения гения, потом ставил на диск шеллаковую, тяжелую и хрупкую как стекло пластинку. Три записи на одной стороне. Четыре – на другой. «Турецкий марш», «Свадьба Фигаро», «Дон Жуан», «Реквием», «Волшебная флейта», «Симфония №40» и «Маленькая ночная серенада». Лёха запомнил все названия не с того, что обалдевал от Моцарта и классической музыки вообще. До дяди Вити никому и не придумалось погружать сопляка в мир Великих звуков. Даже его очень интеллигентной маме. А дядя заставлял названия вызубрить так, что Лёхе имена и работы классиков помнятся даже через шестьдесят лет.

– Вот это флейты играют, – поднимал палец вверх Виктор Фёдорович. – Запоминайте, придурки недоделанные, как сладко поёт флейта! А сейчас вступят арфы. Вот они! Волшебные звуки. А густые, тягучие, слегка хмурые – это виолончели. Их в оркестре, слышите, козлы юные, пять штук. Да… Огромный оркестр. Симфонический.

Точно так же он вдолбил Лёхе с Генкой исключительность джаз-оркестра Цфасмана и фокстрота «Маленький цветок», который на кларнете и альт-саксофоне играл непревзойдённый Фаусто Папетти.

– Но ведь какой гад, какая сволочь! Как он играет, подонок! – радостно восклицал дядя Витя, хваля великого музыканта. После чего минут пять ему аплодировал, а уже после этого ставил другую пластинку. Кто его, человека без слуха и знания хотя бы трёх аккордов на гитаре, приспособил к глубокому пониманию прекрасной музыки, так до смерти и не «раскололся» Кашарин Виктор Фёдорович.

И вот только лет через двадцать, после похорон дяди внезапно дошло до Лёхи, что он вообще-то очень добрый был, мудрый и чувствительный, даже романтичный и нежный – дядя Витя Кашарин, а никакой не злыдень. И нарочно делал вид, что злой он, что хам и не любит никого да не верит ни во что. Это чтобы выделиться из большой серой массы. Она, масса, жила-то в открытую. Что имела за душой, то и показывала всему свету белому. Никакой загадки в людях, ни изюминки. А Виктор Фёдорович нацепил на себя маску зверя. Осторожного, зубастого и к людям недоверчивого, не верящего в хорошее, в страну родную и в людей. Потому сразу выделился из толпы. Его побаивались и через боязнь свою уважали все труженики «скорой», знакомые и родня. Боялись, что вдруг ляпнет что-нибудь гадкое, оскорбит ни за что, унизит. А попробуй в ответ сказать что-то такое же, так он тебя сверху донизу таким плотным слоем дерьма помажет, что ни в какой бане не отмоешься. А уважали как раз потому, что втайне побаивались.

Но осталось у Лёхи Маловича в памяти всего несколько живых картинок из жизни дяди Вити, на которых нарисован он только черной и белой красками. Да так, что линейкой надо измерять – какой краски на его существе больше.

Первая картинка.

Тётя Панна получила квартиру и Кашарины переехали на новое место за день. Разложили всё по новой квартире так, что над вещами можно было только пролететь или между ними по-пластунски проползти. Не было у них на старом месте жизни столько всякого барахла. А на новом обнаружилось просто жуткое его изобилие. Дядя Витя встал в начале длинного коридора и загибал пальцы. Это, мол, не забыли, и это взяли, да вот это и вон то.

– А где пластинки мои, гады? – рявкнул он на Лёху и Генку, которые носили мелочь всякую в кузов грузовика. – Я их не вижу, сволочи! Поубиваю всех. Где они? Панночка, ты не видела, голубка, куда эти скоты сунули мои пластинки? Или вообще забыли на старой квартире? Тогда я им обоим руки вырву и головы отщёлкну. На кой таким идиотам головы?

– Я носил пять раз зелёные коробки от индийского чая, – сказал Лёха.с- Там были пластинки. На ребре стояли.

– А я таскал аж шесть коробок из-под печенья «курабье», – вспомнил Генка. – В них тоже было полно пластинок. А вон они, зелёные, стоят в первой комнате. И мои. В которых печенье покупали.

– Что-то маловато коробок. Пластинок у меня почти пятьсот штук. Они все не могли сюда влезть, – дядя Витя почесал лысый затылок и поправил очки с толстыми стёклами. Зрение было неважное. Как его держали шофером очень «скорой помощи» не понимала даже тётя Панночка. – Ну-ка ты, придурок лопоухий, пробирайся к коробкам. Я буду спрашивать, а ты находить, что спрошу.