Дуракам всегда везёт

– Сто пятнадцать, – крикнул председатель. – Вижу, бляха солдатская! Вон он! Правее свети и ходу, куда я пальцем показываю. Лежит, мля! Ну, был бы жив только!

Они забрали Вострикова в двух километрах от трассы. Он лежал лицом вверх

с закрытыми глазами. Лицо белое, пальто порвано в двух местах и валенок один потерялся где-то. Носок шерстяной покрылся льдом как и козырёк шапки. Довезли его до Уазика, перегрузили на заднее сиденье. Председатель достал из багажника ведро, набрал в него сенега. Раздел Лёху до трусов и всю дорогу до дома востриковского растирал снегом его лицо, руки, ноги и грудь. Лёха дышал слабо и шевелиться не мог.

– Кричи Чижову по рации: пусть захватит самого крепкого самогона литр и быстро едет к Вострикову домой.

Жена Лёхина заплакала и завыла тоненько, когда мужа внесли в дом и уложили на диван.

– Ты иди к Прибыловым пока, – вытолкал её Варфоломеев. – Я за тобой приду.

Чижов и Василюк поллитра извели на растирание. Так крепко терли его самогоном и массировали, что минут через двадцать Востриков стал розоветь и возвращаться к жизни.

– Вот так больно? Чувствуешь? – спрашивал Василюк и стучал Лёху по рукам, щекам и пальцам на ногах.

– Больно, – прошептал Востриков.

– Чижов его посадил, поддерживая спину, и влил ему в рот первача. Стакан сразу. Как удалось – не понял даже он сам. А ещё через час Лёха мог разговаривать и следующий стакан выпил самостоятельно. И закуски не попросил. Да никто бы и не стал её искать в чужом доме.

– Фу-у-у! – поднялся с дивана председатель. Облегчение вовсе не расслабило его, пока он не проглотил двести пятьдесят самогона. – Тебе, Алексей душевное спасибо за то, что побеспокоился за жизнь мою. Но, напрасно ты волновался, чесслово. Я таких переходов зимой по степи ночной поболе десятка имею. Знаю, как ходить.

Востриков сидел, прислонившись к спинке дивана, и улыбался. Самогон поспособствовал ожить окончательно.

– А Верка моя где?

– У Прибыловых. Сейчас приведу, – Проценко хлопнул дверью.

– Ты, Лёха, змей ты такой-растакой, сейчас-то можешь разъяснить народу, нам, например? Чёрта ли ты лысого попёрся за отцом нашим, председателем? Ведь ещё маленько бы и помер там. Не в обиду, но ты ж слабак, Лёха. На смерть шел. А? – Чижов пожал Вострикову руку и потрепал его худенькое плечо.

– Не знаю, честно, – улыбнулся Лёха смущённо. – Подумалось, что надо помочь ему дойти, я и пошел. Так и кто, если не я?

Председатель отвернулся, снял шапку и вытер кроличьим пухом глаза.

– Не знаю, серьёзно. Чего мне врать? – Востриков глядел на голые свои ноги, розовые, с редкими белыми пятнами. – Некому больше было. Наверное, так.

Он и вправду не знал. Как и все остальные.

20. ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОСТРАНСТВО

Рассказ

В субботу Прохоров Борис Васильевич как всегда пошел в баню. Жена на это святое дело дала аж трояк. Утро октябрьское было кислое как лицо супруги за неделю до его получки, грязь и сырость за ночь не подсохли, а потому после скучной дороги парился Борис Васильевич долго. В парной он не лез как молодые мужички на последнюю полку, где скручивались уши, и на самой верхней скоблёной серой доске можно было запросто поджарить яичницу-глазунью. Борис Васильевич соблюдал здоровье своё отменное для пятидесятилетнего человека, просидевшего двадцать пять лет в нарукавниках на стуле бухгалтера крупного завода. Он во всем, всегда и везде выбирал серединку. Чтобы ни в верх его не тянуло к недоступному, ни вниз не опускало до неприличия. Сидел он на среднем снизу полочке, где хорошо было как на пляже в Сочи при добром солнце и ворковании прибрежных солёных волн. В Сочи Прохорова Бориса Васильевича аж трижды засылал на двенадцать дней родимый профком. Потому, что он был очень хорошим, внимательным, вдумчивым бухгалтером и всегда сам угадывал, как округлять цифирь, чтобы начальству жилось без нервотрёпки и боязни неприятных разборок в главке.

После заключительного омовения здорового тела, а в нём – здорового духа, пошел Прохоров в буфет и с наслаждением употребил часа за полтора три бутылки «ситро» и штук шесть эклеров, что подняло эффект удовольствия от похода в городскую баню на уровень счастья от сочинского пляжа и солоноватого ветерка с Черного моря.

Он медленно, упиваясь ароматом «Шипки», покурил на лавочке возле бани и пошел по магазинам. Это тоже входило в ритуал, потому, что в самых разных торговых точках Борис Васильевич был рад тому, что ему ничего не хотелось купить. У него было всё. Любимая работа, привычная жена и замечательная двухкомнатная квартира от завода, в которой кроме супруги он имел аккордеон, на котором с упоением учился играть много лет, и фанеру с электролобзиком, из которой он выпиливал несказанной красоты вензеля. Ими жена украсила всё в квартире. От подоконников до смывного бачка в туалете. Потому магазины он посещал как музеи, где любой наслаждается увиденным, но не имеет цели выпросить домой даже расписное китайскими каллиграфами блюдо для рыбы. Да, собственно, и денег-то Борис Васильевич не так уж много и зарабатывал. Все двадцать пять лет на одном месте в бухгалтерии. Два раза за все годы на червонец зарплату поднимали. И в карманах у него был каждый день законно выданный супругой рубль, из которого он выгадывал почти незаметный остаток. А он, остаток, со временем сбивался в очень приличную заначку, которую Борис Васильевич надёжно скрывал от жены в пустом чехле от фотоаппарата «ФЭД».

Обычно после экскурсий по магазинам Борис Васильевич домой приходил насупленный и мрачный, оседал на кухне, пил чай с сушками и с женой Галиной Анатольевной не разговаривал. А больше и не с кем было. Детей Прохоровы не любили вообще. Чужих, естественно. А потому и своих не завели, опасались их тоже не полюбить.

– Вот ведь парадокс, – мрачно думал он, хрустя сушками. – По телевизору смотришь – везде передовики. Там план перевыполнил, здесь и тут. А я вон летом пилки для лобзика неделю искал по городу. Но купил у спекулянта на толкучке. Срамота.

Сильно переживал человек. Не за себя. У него-то вровень всё. За страну обидно было. Огромная махина. Всех победила и уже к коммунизму подкрадывается. Через десять лет на всех великое счастье прольётся. Каждому по потребностям, а от него – сколько дать сможет. Праздник вечный. А ходили они с супругой недавно, галстук искали бордовый в мелкую полосочку под тёмно-синий костюм в мелкую крапинку. Так вот, нет таких галстуков. Даже в ЦУМе.

И вот этот тур по магазинам совершал он годами именно после бани. Нет, чтобы помыться и сразу домой. Так не мог он. Не хватало для равновесия души именно разочарования после большой дозы удовольствия. Равновесия не хватало. В общем, обошел он плавно универмаг, ювелирный «Агат», гастроном «Север» и уже на повороте к дому своему как всегда спустился в полуподвал. В книжный магазин «Художественная и документальная литература». Здесь было безлюдно и тихо как в аптеке, когда на грипп не сезон. Продавщицы по незанятости болтали в уголке о девичьих своих радостях и горестях. А одна, на выдаче возле кассы, перехихикивалась с толстым парнем в очках и при кожаном портфеле «дипломат», редкой в маленьком городе штуковиной.

Прохоров Борис Васильевич потоптался у стенда новинки, полистал «Справочник физики твёрдых тел при низких температурах» в новом издании, да пошел уже к двери. Но вот как раз в этот момент та, которая хихикала с толстым, имеющим «дипломат», нырнула под прилавок и книжку вытащила. Желтый перепёт и буквы с позолотой. Дорогая, ясное дело. А сама хи-хи да ха-ха и отдает книжку очкарику. Тот её мигом – в «дипломат», чмокнул девку в щёчку и вроде как собрался покинуть помещение.

Борис Васильевич оторопел и застыл в неудобной позе. Наклонившись в сторону подпольной сделки и приоткрыл рот от унизительного факта разочарования в советской торговле.

– Смотри-ка, она даже не стесняется. Вроде так и надо. А простой человек лбом бьётся, но Достоевского, скажем, найти не может. Да что Достоевского!

«Новые правила бухучета и счетоводческих операций» где взять? Надо, а нет нигде. Всё, надо полагать, в подсобках и под прилавками. Ладно…

Он секунду подумал, потом подошел и отсёк своим чистоотмытым

телом продавщицу от очкарика.

–Ну! – воскликнул он тихо и приторно. – Здравствуйте, добрый всем денёк!

– Здрассте! – моментально ответила продавщица, не успев изменить

приятельскую улыбку на служебную.

Борис Васильевич легонько поморщился. Чуть-чуть, чтобы только понятно было, что вот эти подприлавочные фокусы сто раз он уже видел и воротит его от них как гражданина и нравственного человека.

– Для себя, конечно, оставляли? Последние? А что было – всему городу распродали! – он аккуратно постучал по «дипломату» согнутым пальцем. – А то я гляжу – на полках нет, под прилавком навалом. Вот думаю, к заведующему, что ли, сходить? Так на кой он мне, заведующий ваш? Хорошая книга, она же лучше самого лучшего заведующего. Или я путаю чего?

Продавщица смущалась, прикрыв ладонью рот. А очкарик вскинул «дипломат» на колено. Щелкнул кнопочками и достал эту книжку с золоченым названием. Он как-то заинтересованно и странно посмотрел на Прохорова Бориса Васильевича и подал ему книгу.

– Если Вам срочно надо – возьмите, – сказал он так удивленно, будто Борис Васильевич был собакой, которую научили говорить и читать.

– Это «Поэтика древнеславянской литературы и устных сказаний», – произнес он с такой интонацией, с которой малого ребёнка знакомят в зоопарке с неведомым ранее павианом.

–А я, молодой человек, не из пустыни, не из безлюдной Сахары сюда забрёл, – съехидничал Борис Васильевич с удовольствием, но не глядя на книгу. – Сам вижу, что это не «Справочник электромонтажных работ. Их вон сколько всяких похожих. Половина магазина. А потому и интересуюсь, что «Поэтика». На что мне справочник?

Парень посмотрел на продавщицу жалостливо и сунул книжку обратно в «дипломат».

– Ладно, Катюха, пойду я. Два семинара в понедельник. Надо вникнуть в сказания древние. Дернул чёрт на филолога учиться. Лучше диплом зоотехника иметь. Зарабатывают они – я те дам!

Прохоров Борис Васильевич вывел его взглядом за двери, повернулся к продавщице Катюхе.

– Ну, так что, девушка? Пусто, небось, под прилавком. Последнюю выгребли?

Она, против ожидания, не стала выкручиваться а присела и поднялась точно с такой же книжкой в руке.

– Вот, – вздохнула она. – Это всё. Только я девочке из пединститута обещала оставить. Она просила очень. Экзамен у них по этой теме. Сегодня обещала выкупить.

– Э-эх! – Борис Васильевич взялся пальцами за виски и глядел на юную продавщицу серьёзно, тяжело глядел. – Тогда я совсем извиняюсь. Тогда, я так понимаю, мне не с вами надо сейчас говорить. А с заведующим. Вы не решаете вопроса. Этого вы не можете. А искусственно создавать на ровном месте дефицит, с которым вся страна борется, это – да! Это вы исполняете виртуозно. Как по нотам. Ладно, порешаем вопрос с руководством. Нет у вас возражений? Где тут оно прячется от трудового народа?

– Тьфу-ты! – вырвалось у Катюхи, но с голосом она справилась, с эмоциями тоже. И она стала говорить медленно и спокойно. – Понимаете, товарищ, я , конечно, сейчас могу эту книгу вам продать. Но вы мне скажите честно – она вам просто позарез необходима? Книга, знаете, специфическая. Особенности художественных систем первых семи веков славянского литературного творчества…Стилистическая симметрия, метафоры, идиоматика. художественное пространство. Я для филологов откладывала, для студентов. Им без этой книжки экзамен завалить – почти сто процентов.

Борис Васильевич дослушал из вежливости и пошел искать заведующего магазином. Он поймал спешащую навстречу продавщицу и на ходу спросил.

– А где, голубка, у вас старшой отсиживается?

– А вот же кабинетик её. Идёмте. Вы же по делу?

– У меня на безделье ни времени нет, ни сил. Дела, дела, только дела!

За столом сидела неприметная женщина в серой вязаной кофточке, слюнявила палец и переворачивала какие-то талоны.

Борис Васильевич сунул два пальца в нагрудный карман, где солидные мужчины содержат удостоверения их высоких чинов, и два раза деловито кашлянул.

Старшая подняла голову и вопросительно сощурилась.

Я не надолго, – сказал он спокойным уверенным баритоном, на который долго настраивался. Пальцев из кармана не вынимал будто размышлял – доставать удостоверение или не стоит мелькать им по пустякам. – Насчёт книги я. Простой вопрос. Её вроде и нет нигде, а она есть. Сами догадываетесь, где её держат. Народу не найти. Но если вам сложно, т      о я могу и через управление торговли. Но суббота сегодня. Отдыхает управление. Да мне, собственно, и не хочется их по пустякам тревожить. Из- за одной-то книжки.

– Что за книга? – спросила девчушку старшая, послюнявила палец и стала листать талоны дальше.

«Поэтика», – продавщица улыбнулась. – Ну, нам их девять штук всего выделили. Студенты друг у друга берут на пару дней, выписывают, что надо.

Я два месяца её ищу, – прижал левую руку к сердцу Прохоров Борис Васильевич. – Ой, что Вы! Больше уже.

Старшая снова оторвалась от талонов и как-то опасливо глянула на Прохорова.

– Скажи Валентине, пусть даст.

Борис Васильевич вернулся туда, где стояли Катерина и Валентина.

– Валь, Зинаида Васильевна сказала дать одну «Поэтику».

– Ну, вот! А сколько пошумели из-за пустяка, – улыбнулся Борис Васильевич.

– Рубль девяносто, – сказала Валентина и выбила чек. И улыбнулась тоже. Легко. Безвредно.

– А вы говорите – студентам. Да в библиотеках, небось, на «Поэтиках» этих пыли – в палец. А тут выколачивать приходится через руководство. Не по-советски это, девушки.

Он взял сдачу с двух рублей, уложил книжку в сумку подальше от мыла, между мочалкой и веником. Попрощался вежливо да домой пошел.

– Вообще-то надо было фамилию записать, – лениво мыслил он. – В Торге за такие дела приголубили бы. На минус тринадцатую зарплату.

Дома было тихо. Пахло котлетами и жареной картошкой. Жена подшивала наволочки и пела что-то старинное, заунывное. Борис Васильевич пошел на кухню, согрел чай и сел к окну. Настроения не было.

– А чёрт его знает, чего мне надо? Кто меня всё время в бок пихает? – он принёс сумку. Мочалка всё же «Поэтику» малость подмочила. Но страницы не склеились.

– «Элементы реалистичности обычно сочетаются не только между собой, но и с элементами реальной же интерпретации передаваемого»

Закрыл книжку. Перевернул той стороной где цена и постучал себя по лбу.

Вышла жена с наволочкой. Поглядела на «Поэтику» и без выражения узнала.

– Опять про собак, что ли?

– Сама ты… – глотнул чая Борис Васильевич и бодро шлёпнул книжкой о коленку. – Про древнюю литературу. Нашла собаку, тоже мне… На, отнеси туда, где все лежат. Там уж штук десять есть точно.

– В чуланчик, что ли? – уточнила супруга, зевая.

– В чуланчик, в чуланчик, – Тоже зевнул Борис Васильевич Прохоров. Хорошая была банька. После такой всегда поспать часок хорошо. Он крепко зевнул ещё раз и отхлебнул из чашки.

Слышно было как жена снимает с полки пылесос, убирает молоток, банку с гвоздями и шепчет себе под нос:

– Ну, куда он их набирает! Читатель. Тоже мне… Берёт и берёт. За три рубля, за пять вон ту купил. Это ж четыре кило колбасы хорошей. Горе моё! Вон их уже сколько. Да, штук пятнадцать! Рублей пятьдесят – коту под хвост! А читать некогда. Когда ему при такой работе читать?

Борис Васильевич поёжился и отхлебнул глоток побольше.

21. ЭТО ГОРЬКОЕ СЛОВО «СВОБОДА»

Рассказ

Посадили Бирюкова Николая Ивановича в шестьдесят четвертом году, в январе, на пять лет. В расцвете сил посадили. В двадцать три безумных, неуправляемых года. Через пару лет после дембеля из стройбата под Архангельском. Погулять-то, конечно, успел Коля. Девок желающих помял множество, водки попил от души, а попутно поработал сторожем на складе горпромторга в областном городе Зарайске. Там он, как молодой и здоровый, дежурил с семи вечера до утра через сутки. Перед новогодней ночью пришли к нему два друга детства с «московской» и хорошим закусем. С целью правильно проводить старый и, если не успеют слететь с копыт до двенадцати, то и Новый обмыть. В десять вечера дружки прикорнули под стеллажами с ящиками, а Коля сдюжил, укреплённый армейской закалкой, головой не поник и мозгами не оскудел. Он, напротив, усиленно развивал и к одиннадцати часам развил вконец свою абсолютно трезвую мысль: тепло поздравить одну из лучших подружек, которую решил взять в жёны, когда отгуляет-отожжет буйную свою молодость до пепла. До физической невозможности продолжать. Людку, продавщицу магазина «овощи-фрукты».

Без подарка сбегать к ней на полчасика было просто некультурно. А он его на трезвую голову покупать не додумался бы. Но «московская» всегда будоражит ум и помогает делать правильные поступки. Тем вечером водка подсказала Коле, что раз уж нет у него рублей для новогодней девичьей радости, то надо просто взять что-нибудь со склада, чего в нём очень-очень много. Обошел неверным шагом Николай Бирюков почти полтысячи квадратных метров охраняемого им помещения, и увиделось ему, что явно с перебором завезли в Зарайск самых любимых советским народом транзисторных приёмников «VEF- SPIDOLA», который и стоил не хухры- мухры, а семьдесят три рубля. Половину зарплаты инженерской или почти всю Колину.

Коробку пустую Николай аккуратно вернул на стеллаж, будто и не трогали её, кинул мешок с приёмником за спину, перевалился через забор и очень скоро девушка Людмилка-кобылка уже визжала, пищала, подпрыгивала от радости и минут за десять облепила губной помадой Колину голову. Оценила!

И жил потом Николай ещё половину января как близкий родственник короля. Как кум его. Ну, или как сват его первого министра. Отдыхал без тормозов после каждой рабочей ночи. Потом пришла ревизия, ползала неделю по складу и коробок пустой от «спидолы» выловила. Ну, ещё чего-то, ясное дело, не хватало. Коля же не один сторожем работал. На сумму четыре тысячи семьсот тридцать один рубль не было найдено товара. Крупная недостача. Заведующему складом объявили строгий выговор с занесением куда-то. Директору поставили на вид. А со всех шестерых сторожей сменных милиция сняла отпечатки пальцев. Вот что самое гадкое было! Пятеро сторожей остались честными, поскольку стырили разные штучки в коробках и они испарились вместе с отпечатками, естественно. А Коля стал «паровозом». Раз на упаковке от «спидолы» его пальцы были, то и на всех остальных тоже.

– Это же само-собой, – сказал следователь. – Даже дополнительного доследования не требует. Всё ясно. Бирюков этот всё и вынес. А почти пять тысяч рублей – это, чёрт с ним, хоть и не особо крупный размер хищения социалистической собственности, но, всё равно, большой урон государству. Его одного и судили. Прокурор предложил заткнуть Колю в колонию общего режима на пять лет, а судье какого чёрта делить с прокурором? Он сказал без печали в голосе, что Бирюков Николай Иванович виновен и лишен свободы сроком на пять лет. Молотком деревянным стукнул и пошел за стенку заднюю в отдельную судейскую комнату, откуда уже пахло крепким кофе.

А Колю после вони городского СИЗО отвезли через месяц чуть подальше от Зарайска в «государственное учреждение ИТК-ЛА 154\4.» В «четвёрку» мрачно знаменитую. Там только разве что Ленин да Дзержинский со Сталиным не чалились, а вообще – толпа очень крупных людей на промзоне раскладушки изготавливала для всей страны. Даже, говорили, большого поэта Иосифа Бродского, в шестидесятых посаженного за тунеядство, этапировали сюда из Ленинградских «крестов» досиживать последний год. Да и других знаменитостей видели тут сидельцы, но фамилий не помнили.

Отец пришел на свидание к Николаю через год. Дали им сутки времени в специальной комнате. Батя, хоть и «шмонали» его на входе, а пронес-таки грелку самогона, примотанную бинтом к ноге. Выпили, поели еды домашней, после чего Иван Фёдорович сказал сыну.

– Мать на тебя серчает – слов нет. Да и я не хвалю тебя, Колька. Ты вот шалаве своей приёмник задарил, она сама потом приходила рассказать, а о семье не подумал, притырок. Лучше бы ты матери стиральную машинку скоммуниздил. Сидеть, один хрен, столько же. На тебя ведь всё повесили. Зато тянул бы срок за то, что семье пользу дал. А теперь – откинешься, то домой не иди. Не примем. Перед людями позор. Сел больно дёшево, за сучку трёпанную. У нас в Зарайске полгорода мужиков да баб «качались» на «четверке». Я, батя твой, не хлюпик-библиотекарь, а помощником столяра на мебельной был в пятидесятых. Ясен день – тоже оттянул три годочка. А дали-то двадцать пять. Сперва вообще стрельнуть меня предлагал прокурор. Но я пьяный тогда был в зюзю, свидетели подтвердили. Это смягчило кару. Хотя особо крупный был размер кражи. Но амнистия вышла, когда Берия загнулся. Так я-то в дом из директорского сейфа, который он забыл закрыть случайно, триста тыщ рублёв притаранил старыми деньгами. Узнать, что это я денежку тиснул – узнали. Доказали. Но их, конечно, так и не нашли. А какая семье подмога была! За это не стыдно и баланду три года похлебать. На воле я бы деньги такие хрена с два заработал за три года. У меня зарплата была пятьсот рублёв дореформенных. Так что – домой не вертайся. Не стал ночевать отец в комнате для свиданий. Крикнул конвоира, да и ушел злой.

Оттянул Николай срок свой «до звонка».

– Откидываешься завтра? – уточнил «бугор» пятого, Колькиного, отряда. -

Зайди в адрес, маляву передай Чёрту. Пусть бухаловки притаранит и чая побольше. И я там написал, чтобы он тебя в дело наше задыбал. Ты – не фуфел. Ништяк ты фраерок, чего тебе для коммунистов за гроши задницу рвать!?

Он дал свернутую в тонкую трубку бумажку с адресом и обращением к корешу.

– Сделай на трусах дырку перед резинкой и туда трубочку просунь. Шмон такие феники пока не рассекретил.

За воротами зоны, сделанными из толстой стали-пятёрки, Колю ждали два автобуса. Один шел прямо до дома. Но батю ослушаться и объявится в родной хате возле реки Тобол, он не смог. Сел в другой. Доехал до центрального парка культуры и отдыха, а оттуда, ещё не понимая воли, не чувствуя сладкого ветра свободы, побрёл, оглядываясь, в сторону вокзала. В адрес из «малявы». Её он вынул из трусов возле тира в парке. Туда забегали не видящие ничего вокруг фанатики стрельбы по мишеням и зайцам из толстой жести. Выбегали из тира такие же ошалевшие от стрельбы, мужского любимого развлечения, олухи. Они тоже пока никого и ничего не замечали.

Чёрт почитал «маляву», налил Николаю кружку чифира и сел думать. Бугор с зоны расписал дело по регулярному и не заметному для служащих, ограблению сберегательных касс.

– Много сразу брать – не канает уже, – зачитал Чёрт главное. – Это неизбежно – очередная ходка на кичу. А если каждый день, да помаленьку, да ещё и собственным сотрудником, то это же лафа. Сами-то они в сберкассе тоже бьют по ширме государство. Но их методы мусора знают уже. А то, что я придумал – нет. Надо туда двух своих пристроить.

– Ладно, изучу вечером, – Чёрт свернул бумажку. – Тут он пишет, чтобы я за тебя ливер давил, что ты фраер ёрник и в мазу нам всем.

– Не, Чёрт, никакой я не хитроумный, – допил чифир Николай. – Обычный босяк-бродяга. И хочу жить сам. Работать пойду. Женюсь. Гнить на киче не буду больше. Я не жухаю в натуре, то есть, не сбегаю от вас. Но хочу жить честно. Думал долго на зоне. И вот так надумал. Ты извиняй, браток. И Бугру передай на свиданке, что не ссучился я. Просто не моё это – воровская житуха. Ничего плохого я вам не сделал. Не лохмач, никого не продал, не подвёл, сам мусоров не уважаю. Но жить буду среди мужиков и как мужик. На зоне мужик – это работяга, верно? Вот я тоже пойду в работяги. Ну, лады! Пошел я. Фарта тебе!

– Хоре! – пожал Коле руку Чёрт. – Ты иван правильный. И силой гнуть тебя в блатной мир – не по понятиям. Живи так, как решил. Тебе тоже фарта и рахманной житухи! Забегай ежели чего!

Вышел Бирюков Николай во двор, сел на скамеечку возле ворот, закурил, посмотрел на маленькие лохматые облака, наблюдающие за движением жизни в городе, потом на людей, которые в рабочее время торопились либо туда, либо уже обратно и пригладил волос на затылке. Думал. Деньги-то у него были. Заработанные. Кум не нагрел, отдал все. Но куда идти с деньгами или без них – никак не мог Николай себе определить. К шалавам не хотелось. В кабак тоже. Да и ночевать негде было. Стал вспоминать одноклассников и тех, с кем служил. Выбрал троих. Умных, добрых сильных и честных. Надёжных выбрал парней. Димку Свиридова из класса, Коберидзе Гиви, сержанта армейского и Толика Стаценко, школьного приятеля.

Взял три спички. Одну укоротил почти до серы. Вторую до половины. Третью не тронул и, закрыв глаза, воткнул их в разные места. Впереди, за спиной и сбоку. Поднялся, покрутился вокруг оси, чтобы потерять ориентир и выдернул одну наугад.