Дуракам всегда везёт

– Как не было? – засмеялся Вова Малович, достал из кармана пиджака газету и поджег её снизу. После чего порвал на две половины, одну отдал брату и они вставили эти факелы в маленькие оконца кинобудки.

– Пожар! – закричал Александр, чтобы слышно было всем, кто ещё не вышел из клуба. – Не волнуйтесь, товарищи, мы тушим втроём! Сгорела только плёнка и Валеркина кепка.

В зал сквозняк втянул дым от сгоревших газет. Кто- то чихнул.

– Помочь? – крикнули из зала человек десять, не меньше.

– А потушили уже, – успокоил народ через оконце Колька Завертяев. – Идите и ужинайте спокойно. – Только плёнка спалилась и всё. Но завтра ещё интереснее кино привезут. Про разведчиков.

– Про любовь проси, Валера, – хором включились женщины. – Мы своих разведчиков дома имеем. Куда самогон не спрячешь – находят, сволочи.

И вся дамская часть зрителей развеселилась так, что долго слышен был смех радостный и за открытыми дверьми клуба, в тишине июльского вечера.

– И чего мы достигли? – очень осторожно спросил киномеханик. – Влепят мне выговор. Но вам от него какая радость?

– Вот кому радость. Коле. Отдашь ему плёнку, – Шурик взял стопку плоских круглых банок с наклейками и аккуратно переставил её в Колины руки. Коля Завертяев согнулся, но дорогую ношу удержал. – Он будет днём заранее с тобой договариваться, на тележке начнёт возить фильм в клуб и ты после обеда ему одному его будешь крутить.

– Не бесплатно, – успокоил Валеру Малович Вова. – Каждый сеанс – бутылка «Московской». Как?

Ну! – смущённо согласился киномеханик. – А Колян чего, наизусть его выучить собрался? Во ВГИК будет поступать?

– Я его на ёлке новогодней в детском садике шмакодявкам теперь каждый год с табуретки буду рассказывать по ролям, – Коля, обрадованный добычей, громко захохотал. – А Дед Мороз мне кулёк пусть даёт с конфетами и мандаринами.

Все похлопали Валеру по плечу и ушли. Помогли Завертяеву донести дорогую ношу до его хаты. Затеяли друзья эту почти невинную авантюру для сглаживания Колиных страданий. Раздрай в душе его прочно обосновался после первого же просмотра. Коля влюбился в известную и популярную красавицу артистку Анну Миних. Она играла главную роль молодого агронома, направленного комсомолом на целину. В неё влюбился местный раздолбай Витёк и все мозги ей порвал всякой чушью, которую нёс при каждой встрече. К тому же руками лапал, за что был заслуженно бит неоднократно совхозными передовиками и комсомольцами. Ну, да чёрт с ним, с раздолбаем. Не в нём же дело. А полюбил Николай артистку так, что сначала запил на неделю и оставил совхоз без слесаря четвёртого разряда, а потом уехал в Зарайск и вернулся с большим портфелем, набитым под завязку её фотографиями, журналами «Советское кино», где Анну снимали раз десять на обложку. А ещё в облкинопрокате за три бутылки выклянчил Коля большой глянцевый портрет возлюбленной размером метр на полтора.

Всё это он расклеил по стенам большого отцовского дома, от чего маме стало плохо с сердцем, а отец дотянулся до головы двухметрового сынка и влепил ему три подзатыльника, пронимающих до середины мозга.

– Ты ж мужик, ядрён батон! – объяснял он сыну свои правильные действия. – Нюрка Савина тоже вон всю хату залепила физиономией любимца всех девок Павла Кадочникова. Который, почитай, всем девахам полюбился ролью смелого мотогонщика. Так они ж бабы! Дуры пропащие, чокнутые на ихней любви к сказкам. А ты, обалдуй, куда лезещь? Хочешь, чтоб и тебя в бабское племя зачислили? Тьфу, пропасть ты – не мужик! Иди вон и живи в клубе. Развесь там эти картинки и молись на них. А дома на кой чёрт стенки поганить не пойми кем?!

Ну, Колька отцу перечить, конечно, не приучен был. Отлепил он все фотографии, сложил в портфель, глянцевый портрет скатал в рулон и удалился с этим добром жить к замужней сестре Галине на другой конец села. Рассказал Генке, мужу её, о своей странной и с каждым днём распухающей любви к незнакомой московской даме, которую вся страна знает.

– Это ж надо – откуда прихватило-то! – удивлялся он тихо, хотя сидели они

с Геннадием на завалинке и Галина слышать их не могла. – Здесь вон сколько девок на меня пялятся ласково, а я, бляха, в картинку втюрился! Чего делать, а, Гена?

– А чё делают настоящие мужики в таком разе, то и ты повторяй за ними! – знающе подбодрил Колю муж сестры. – Собери деньги, шмотки купи городские, да езжай на студию. Как она там? А, «Мосфильм». Найди эту, как её? А, Миних. Анна, кажись. И колись ей, что жить без неё уже никак тебе не предвидится, и что ты съешь яд для крыс если, мол, она тебя не поймёт и не приголубит.

– Дело говоришь, Генка. – Николай сосредоточился. – Но мне надо ещё с брательниками порешать эту задачку. Вчетвером, включая тебя, мы план верный нарисуем. И, может, приберу я её, да привезу во Владимировку. А чё? И воздух тут почти стерильный от духа аптечной ромашки с лугов, народ добрый и место завклубом свободно после Машки. Она как в доярки ушла, так другую такую шуструю найти директор не может два года уж как.

Пошел Коля с этой мыслью к Шурику Маловичу. Они с Вовой, братом, как раз ось от вагонетки поднимали. Крепили мускулы.

– Сюда ты её не вытянешь, – уверенно заявил Александр. – Хрена ей тут делать? Там она – любимица страны. А тут – завклубом. Массовик-затейник, блин. Не. Тебе самому надо в Москве куда-нито прилепиться. На тот же «Мосфильм», допустим. Декорации носить. Или к пожарным в студии приткнуться. Но, главное, чтоб она тебя не выперла в первый же день, ты не лезь к ней. Найди через недельку случай и спаси её от хулиганов. С любыми местными придурками московскими легко договоришься за бутылку на троих. Они на неё будто нападают. Хотят вроде как сумочку отобрать. А ты их кладёшь наземь всех троих. И провожаешь её для безопасности, куда ей надо. А по дороге с серьёзной мордой правду ей лепишь, что приехал сюда специально хрен знает из какой дыры от негасимой любви к ней и к её таланту. Вот только так. Понял? И проси разрешения быть хотя бы чуток неподалёку от неё. Просто чтобы созерцать и этим лечить разбитое её красотой сердце.

– И она через месяц примерно сама упадёт тебе в руки. Ну, а там сам гляди – куда рулить, – добавил брат Вова.

За два дня оделся Коля в зарайских магазинах модно и культурно. Костюм – тройку чехословацкую взял дорого, поплиновых белых рубах три штуки, пять модных галстуков и туфли лакированные да к ним полосатые черно-серые носки. Должно было всё это и в самой Москве не смешить никого. Купил он билет до Белокаменной и ночью июльской в купейном вагоне паровоз тоскливо потащил его на столичную землю с маленьким чемоданом и большой надеждой на взаимность с возлюбленной знаменитостью. Грустный паровоз, заставленный мотаться до конца жизни своей туда-сюда строгим правильным расписанием и паровозными начальниками, волок за собой десяток вагонов. Пять из них были товарными, а остальные – очень весёлыми. Потому как сидели и лежали на полках в основном радостные люди. Кто-то в отпуск ехал с пересадкой. В Крым и в Абхазию с Грузией. Они весело хлестали водку, клеились к попутчицам и ели холодных куриц вприкуску с холодными крутыми яйцами. Но все вкусовые рецепторы их чувствовали заранее уже не водочную мерзкую горечь, а пахнущую виноградом сладость домашних неповторимых грузинских вин и разливных государственных волшебных «Киндзмараули» и «Хванчкара». При этом не осточертевшая курица терзала их вкусовые рецепторы, а уже ласкал желудки воображаемый долгожданный шашлык по-карски, лаваш, сациви, капуста по-гурийски, а также лобио. Народ из Кахахстана и с Урала вдохновенно горланил «Сулико» на русском языке, пытался изобразить лезгинку между столиком и полками, совал поочерёдно головы в опущенное окно, чтобы во всё горло проорать: «Эх ты ж, Расея-матушка!» или что-то в том же патриотическом духе. Коля не выделялся. Слился с обществом, доставал из чемодана по одной от шести бутылок «Московской» и торговую гордость Владимировки – копчёное сало с чесноком и красным перцем. Ехал Николай так три дня и три ночи, а вдруг, наконец, и достиг полуживой паровоз Казанского вокзала. Коля никуда дальше Зарайска до сих пор не ездил и потому первой трезвой мыслью после взгляда на перрон, была: «Ни хрена себе! А как же я тут пройду к выходу?»

Но продрался с небольшим ущербом для лаковых туфель сквозь чемоданы, животы, плечи, задевая тележки носильщиков и твёрдые тела крупных милиционеров, которых было так много, будто искали они среди сотен всяких преступников на перроне пару-тройку честных граждан.

– А тебе на какой поезд пересадка? В Адлер или до Сухуми? – спросил его, чтобы не расставаться хоть с кем-то из тёплой копании, инженер-строитель из Челябинска Алексей.

– Не. Я приехал, – выдохнул Завертяев Николай. – Тут у меня любимая живёт. Артистка кино. Называть не буду. Все её знают.

– Они же все суки. Шалавы непотребные, – изумился инженер. – Ты с ней построже. Следи, одну не оставляй. А то быстренько обрастёшь рогами по всему телу.

– Ну, ясное дело, – Коля пожал инженеру руку. – Ты в Абхазию же? Не пей много красненького. На печень давит. И попутно вызывает импотенцию. А я побежал.

До «Мосфильма» ехал он долго. В метро не смог спуститься. Что-то крайне противилось внутри. Путешествовал на троллейбусах, у которых почти на каждом повороте слетали «усы» с проводов и тётка долго прицеливалась, оттягивая верёвку, чтобы зацепкой усов попасть обратно на место. Но в результате последний водила этого чуда с непослушными усами вякнул хрипло в мегафон.

– Следующая остановка – киностудия «Мосфильм». Не забывайте свои вещи в салоне. Выкину всё равно.

На входе в будку между стенами высокого каменного забора стоял вахтёр с красной повязкой на рукаве и застывшим выражением на морщинистом лице. Выражение было такое, будто он вообще-то народный артист СССР, а тут торчит, чтобы развеяться от бесконечных съёмок и поездок по фестивалям, где его просто насилуют наградами.

– Туда мне как пройти? – скромно поинтересовался Завертяев.

– Да запросто, – не меняя выражения лица, сказал вахтёр. – Пропуск давай и шныряй за турникет.

– Украли пропуск, – Коля опустил глаза и немного согнулся в поясе. – В троллейбусе. С деньгами вместе. Целый кошелёк. Я в студии декорации ношу. Завертяев Николай. Вы позвоните директору. Он подтвердит, что я ношу декорации и устанавливаю.

– А Хрущёву не позвонить? – вахтёр сплюнул под ноги себе. – Может, ты диверсант. Или просто ворюга. Украдёшь микрофон, так если его продать, недели две в «Софии» коньяк жрать можно. Микрофоны тут сплошь одни немецкие. Дорогие. Иди, парень к едреней маме. Не засоряй мне глаза. Выпишут тебе пропуск – приходи.

Коля пошел вдоль забора, который плавно повернул влево, и нашел место, где можно было перелезть. Кинул через верх чемодан, подпрыгнул, повис, подтянулся и спрыгнул на траву во дворе гиганта кинопроизводства.

Тут же к нему прилетел на мотоцикле без коляски милиционер.

– Документы давай, – спокойно потребовал он, не оставляя седла.

Завертяев отдал паспорт и членскую книжку профсоюзную. Но уже понял, что документы не те.

– Из Зарайска? – уточнил сержант. – Сниматься приехал? Кто режиссёр? Какая студия? Рабочее название фильма какое? Кинопробы проходил? Ничего не помнишь?

– Я устроиться хочу носильщиком декораций. Или сторожем в любую студию, – нагло смотрел на сержанта Коля.

– Назад прыгай мне за спину. Довезу. Хотя не положено. Москвича или ленинградского хмыря сдал бы в отделение. А ты из такой задницы в столицу пёрся, что жалко тебя. Да все порядочные мужики и живут в глухомани. Не то, что наша борзая шушера. Москвичами прикидываются, тьфу на них. А я вот из Воркуты сам. Там работа тяжелая больно у нас, милиционеров. Бывших зэков много. Ехать им некуда. Бузят, сволочи. А у меня ранение. На работе схлопотал. Пришлось искать место потише. А там у вас в Зарайске даже киностудии нет? Чего в Москву-то понесло? Жуткий город. Одни, падла, приезжие. Но придуриваются под коренных. А после революции половина коренных разбежалась по Парижам и Ливерпулям. Так тут из-за приезжих такой бардак! Как после бомбёжки. Все мечутся, всем денег надо много. Загадили такой город. Только на Красной площади наши наряды пакостить не дают. И там порядок. Да…

Он остановился возле огромного бетонного дома без окон и с одной серой огромной дверью.

–Это что? На киностудии своя тюрьма?– Оглядел мрачное строение Завертяев Николай.

– Это пятая студия. Найди там Жулькина, завхоза. Он нормальный мужик. Сам из вологодской деревни Сытино. Жена выгнала из-за любовницы лет пять уж как. Ну, он через друзей сюда и попал. Поможет устроиться. Иди.

Нашел Коля Жулькина. Рассказал и про милиционера доброго и про свою любовь к артистке Анне Миних. Да сразу попросил работу найти.

– Помощником осветителя могу взять на трудовое соглашение. Девятьсот рублей в месяц. Свет глаза тебе не режет? Если нет – будешь у тёзки своего, у Лавриненко, ассистентом. Работы много, но и зарплата ничего. Ты по паспорту из Зарайска. Сколько там получал?

– Я из деревни под Зарайском. Слесарь. Столько же и там платили. Пойдёт. А Миних немка, что ли? – Коля уже понял, что ночевать будет здесь, в зале студии. А где ещё?

– Ну да. Угадал. А то многие думают, что еврейка. Но она – баба с норовом. Только с виду скромная да тихая. А вообще – огонь! С ней сам главреж Мосфильма смирно себя ведёт. Главреж! А его только забор наш трёхметровый не боится. Ну, Раневская Фаечка да Столяров Сергей. Всё! Остальные трухают. Вот кроме них и Ани Миних – буквально все. А насчёт Ани ты не шустри особливо. Тут к ней столько дурачков липло – страх сказать. Похерила всех! Даже из горкома партии одного отшила и двух народных артистов. Так что, особенно губу не отвешивай. Люби как любил. Издали. А то испортишь всё, она директору намекнёт и тебя выгонят отсюда – мяукнуть не успеешь. И мне через тебя выговор перепадёт. Короче, пошли к Лавриненко, – завхоз нацепил белую лёгкую кепочку и они стали аккуратно подниматься по лестнице под самый потолок, который был от пола метров за двадцать. Там было много прожекторов и таких странных трубок с разноцветными стёклами, каких Николай никогда и не видел.

Лавриненко принял Колю с удовольствием и когда завхоз ушел, часа два водил его по решетке, встроенной в стену, показывал оборудование и объяснял, что Коле надо делать.

– Слушай, тёзка, – Завертяев Николай тронул его за рукав. – Дай я тебе тоже расскажу, какого пня горелого я попёрся за три тыщи километров из моего совхоза возле Зарайска вот сюда, к тебе под потолок. А то неровно будет житься. И он полчаса в красках повествовал осветителю о своей драматической любви.

– Так ты ей даже не писал? Открыток на Новый год не посылал? А то её этим барахлом завалили просто. Мешками приносят в гримёрку.

– Она обо мне вообще не знает. Меня в её голове, не говоря уж про сердце, вообще не наблюдается. Люблю её односторонне. По фильмам и фотографиям. Такой идиот. Как девчушка сопливая в артистов до двадцати лет влюбляется, так и я – в артистку. Да мне-то уже двадцать пять, блин. И в деревне каждая вторая незамужняя меня бы приняла. А я вот… – Николай отвернулся и горько умолк.

– Ну, ты мужик заметный. Высокий, здоровенный, лицом бог не обидел. Это очевидно всё. Значит такая твоя судьба – идти к нормальной жизни в обход. Да по темнякам. Когда не видно, где ямы с канавами, заборы и мины противопехотные, – погладил его по спине Лавриненко. – Подскажу я тебе как Анну здесь найти. Они на третьей студии в четвертом павильоне сегодня снимают сцену, где её героиня ждёт зимним вечером на трассе попутку до своего городка возле Волги и почти замерзает. Но её случайно спасает взвод милиции на вездеходе. Они со стрельб ехали. Я всё это знаю, потому как подсвечивал им. Там сложный свет. Зима должна зимой выглядеть. У них-то вата вместо снега. Вот меня в подмогу позвали. Я знаю как надо. И то они сегодня уже двадцатый дубль снимают. Не идёт что-то как режиссёр хочет. Так вот ты туда иди и попробуй с ней познакомиться. Только без цветов и приглашений в «Славянский базар», в лучший кабак московский. Она тебя тогда шуганёт, пошлёт так далеко, что…

– Да у меня цветов и нет, – улыбнулся Завертяев Коля. – А про базар этот первый раз вообще слышу. Просто подойду. Без ничего.

– Иди, конечно. У нас сегодня павильон отдыхает. А на завтра я уже всё настроил. Спать пойдёшь в шестую гримёрку. Ключ у завхоза. Там диван мягкий и укрыться есть чем. В углу вешалка, а на ней много шинелей висит. Под одной и то жарко будет, – Коля Лавриненко зевнул. – А буфет в конце коридора. Всю ночь работает. Съёмки-то почти всегда до утра идут. Ночь – это же пора вдохновений.

И он потащил тёзку вниз.

– Провожу к студии и павильону. Сам можешь сегодня туда не добрести. У нас тут город целый. Как ваш Зарайск. Чуток, может, поменьше. – Он довёл Завертяева до четвёртого павильона, открыл тяжеленную дубовую дверь и в щель показал.

– Вон режиссёр в красной рубашке. Снимают фильм «Одинокая любовь». А вон там под дорожным столбом с цифрой восемьдесят два Аня Миних сидит на стуле, отдыхает между дублями.

– А ей сколько лет? И отчество какое? – Коля растерялся и сунул голову в щель. Присматривался – как пройти, чтобы режиссёр не выгнал.

– Ей двадцать шесть. Отчество – Генриховна, – Лавриненко пожал Коле руку и ушел.

Минут десять Завертяев мысленно прокладывал себе путь передвижения, а ещё через пять уже сидел на корточках за спиной у любимой. Метрах в пяти. Никто его не видел. Там было темно, стояли старые стулья и рояль.

– Анечка, давай со слов «Да что ж, пропадать мне насмерть здесь?» Эй! Пошла хлопушка фильма «Одинокая любовь» с тридцать вторым дублем сцены. Камера. Мотор!

Завыл ветер как у Коли на целине. Дуло из огромного круглого вентилятора. Вата мелкими хлопьями отрывалась от слоя на полу и летела в красивое лицо артистки. Издали было очень похоже на настоящий буран. Анна так естественно говорила и вела себя под ветром и снегопадом, что Коля поразился. Откуда же ей, московской нежной барышне, известно как ведут себя замерзающие в степи?

Ещё час гоняли эту сцену. Потом артистка Миних упала на колени и прошептала во внезапно явившейся тишине.

– Всё. Укатали сивку. Сейчас начну всё портить. Язык немеет. И спина разламывается. Грим потёк. Опять польским намазала Валентина? Я же просила выкинуть его. Он софитов не выдерживает больше сорока минут. А мы уже пятый час стремимся к совершенству. Я почти ослепла вот от того софита, который тысячу ватт в глаза кидает. Всё. Нет сегодня больше Анечки. Она хочет в буфет пить кофе и сплетничать.

– Нюша! – ласково вскрикнул режиссёр, у которого почему-то рубаха под мышками была мокрой, хотя он с кресла своего ни разу не поднялся.– Тебя ж на заслуженную выдвинули. Документы уже в Союзе кинематьихграфистов.– Сделай конфетку, давай дублик замесим ещё, а?

– Дядя Гена, Вы хотите, чтобы я умом рехнулась? Дайте выдохнуть. Я уже не понимаю, что говорю и куда мне падать от бурана. На него или наоборот. Этот фильм «Одинокая любовь» меня доконает. Что ни сцена, то по тридцать дублей! Я скоро говорить не смогу и двигаться. В таком виде меня вообще скоро из актрис выгонят, а не то, чтобы звание заслуженной подарить. Нет, я пью кофе! Завтра доиграем. Да и полно хороших дублей. Вы, дядя Гена, хотите Феллини перепрыгнуть и нос ему подтереть? Да дался он Вам! Вы всё равно лучше.

Она вышла с площадки в темноту и, елки-палки, села на стул рядом с Колей.

Завертяев хотел что-то хорошее сказать, но рот слипся и что сказать-то он уже не знал.

– Со стороны как? – вдруг спросила его Миних Анна. – Правильно я наклоняюсь под бураном? Вы кто?

– Осветитель из пятой студии. Просто зашел на Вас посмотреть. А сам я с целины приехал. Из Казахстана. Так могу сказать, что немного не так в степи под бураном себя ведут. К нему надо боком стоять. Одну ногу тоже вбок и назад отставить. А то сдует и потащит на спине. Голову можно разбить и хребет сломать. А боком встанешь – не сдует ни фига.

– Слышали, дядя Гена? – тихо спросила Анна.

–Слышал, – отозвался режиссёр. – А ты, парень, из каких краёв сам?

– Из Зарайска. Совхоз Владимировский. У нас с января по март так буранит и метелит, что, если не знаешь как крутиться, считай, покойник ты. Или убъёт буран, или замёрзнешь.

– Так иди на площадку и поставь Аню правильно. Как у вас стоят под степным ветром. – Режиссёр поднялся. – Эй, мастера! По местам стоять! Свет по второй форме. Ветродуй, готовься. Ассистенты, вату пригладили быстренько. Аня, иди. И ты, парень, как тебя?

– Николай, – доложил Завертяев.

– Давай, Коля. Всё точно покажи.

Завертяев аккуратно и нежно взял Анну за талию. Повернул левым боком к ветродую. Ногу её так же нежно отвёл вправо. А левую слегка согнул в колене.

– И лицо левой рукой снизу прикройте. Будет как по правде. Все наши так стоят даже под ураганом. И ничего. Вот посмотрите.

– Хлопушка пошла! «Одинокая любовь» дубль тридцать три. Внимание. Камера. Мотор! Ветер пошёл! – дядя Гена вытянул шею и стал вглядываться в артистку как врач в больного оспой или волчанкой.

Анна сказала свой текст громко, на весь павильон. «Да что ж, пропадать мне насмерть здесь?!» Ветер кидал в неё хлопья ваты и дул так свирепо, что Коле показалось, будто столб километровый гнуться начал. Но Миних стояла как влитая и даже не шелохнулась.

– Стоп! Снято! – закричал режиссер. – Вот он! Этот дубль берём. Ты, Нюша, как первоцелинница натуральная. Я даже испугался. Подумал, что это не ты вообще.

– Это я, значит, удачно перевоплотилась. Потому и показалось Вам, что это не я. Тебе, Николай, спасибо. Вовремя ты пришел, – Анна Миних потрепала Коле прическу «полубокс» и ликвидировала пробор. Как дотянулась до головы, Коля не понял. Она была ниже его плеча. – Всё. Пошли в буфет. Коля, ты с нами?

Она сняла шаль, поправила густой волнистый волос золотого цвета, сбросила полушубок, стянула валенки и осталась в бордовом тонком платье с брошью серебренной в виде летящей бабочки. Сбегала босиком к столику режиссёра и вернулась в ажурных туфлях на тонком каблуке. Завертяеву аж поплохело. Сама Аня Миних звала его пить с ней кофе.

– С вами, – охнул он натужно.

– Давай на «ты», – почти приказала Анна. – Мы ровесники, да?

– Мне двадцать пять,– сказал Коля. – А тебе двадцать шесть. Год – фигня. Давай на «ты».

– Подожди-ка, – Анна остановилась.– Про мой возраст ни одна газета не писала. «Советский экран» тоже. Откуда знаешь?

– Да я про тебя много знаю, – посмотрел ей в глаза Коля Завертяев.

– А зачем? – Миних так и не двинулась с места. Она прищурила глаза и стала разглядывать Николая. – Ты что, мой поклонник?

– Нет, – быстро ответил Коля. – Не поклонник.

– А откуда тогда?.. И зачем, главное?

– Просто люблю тебя, – выдавил из себя Николай и замер. Ожидал или пощёчины, или хотя бы толчка в грудь.

– Повторить сможешь? – улыбнулась артистка.

– А чего по сто раз одно и то же долдонить? – Николай медленно пошел по коридору.– Если сразу не поняла, то уже и не поймёшь.

– В буфете договорим, – Аня взяла его под руку и через десять минут они сидели вдвоём за столиком и глотали горячий кофе.

– Мне уже тысяча, по-моему, мужиков это говорили. Но ты как-то не так сказал как все. Душой сказал. Не языком.

– Так и есть, – кивнул Коля.

– Ничего ты обо мне не знаешь. Таких как я не любят. Таких имеют и извлекают себе пользу.

– Какая мне с тебя польза? – хмыкнул Завертяев. – Денег у меня полно. Я хороший слесарь-инструментальщик. Тащить меня в искусство не надо. Не интересно мне. Славы тоже не хочу. А тебя люблю не как знаменитую артистку. Я просто в кино глаза твои близко видел. Очень близко. Ты – мой человек. У тебя душа чистая и совесть есть. По глазам и видно. И в кино, и сейчас.

Анна поднесла чашку ко рту и замерла.

–Ты серьёзно? Я гадина, каких ещё всего штук пять на свете. Или шесть. Меня зовут за глаза тварью. Все думают, что я знаменитой стала через койки министра культуры, председателя Союза кинематографистов и главрежа «Мосфильма». А они, честно, даже за руку меня не держали никогда.

– А почему тогда ты гадина? – Коля хлебнул глоток.

– Пошли отсюда. Походим по нашему парку. У нас тут как в Голливуде джунгли, – Миних потащила его за руку на улицу. – Интересный ты, Коля. Любишь меня, говоришь об этом, но вязкой патокой не поливаешь, лапшу не вешаешь на ушки с бриллиантовыми серьгами, не зовёшь никуда, даже подарок или цветы не притащил, хотя шел только ко мне и приехал сюда черт поймёшь – откуда – тоже специально. Ко мне, то есть. Здорово-то как. Спасибо.

– Но ты же замуж за меня не пойдешь? – уже не пылко спросил Коля Завертяев.

– Замуж? – тихо сказала Аня Миних.– Замуж… Давай я тебе завтра скажу. Сегодня просто погуляем да я спать поеду. Устала девушка как старая гончая собака. Тяжелая роль. И кино тяжелое будет.