Дуракам всегда везёт

– Двигайся, Вова, правее. Я прямо под замок подползу. Закрутим и зажмём болты плотно. Пять минут уйдёт.

– Ты, Ванёк езжай, не стой. Я сам уже заканчиваю. Не теряй время. Слышь?!

– Точно заканчиваешь? – Иван не поверил и влез-таки под бок Петелину.

– Ни хрена себе! – осмотрел он проблему и прикинул вслух. – Одному тебе час морочиться, не меньше. Дай мне ключ на восемнадцать. Я болт законтрю, а ты гайку дожимай. Резьба целая?

– Целая, – ответил Петелин раздраженно. – Всё целое. Езжай дальше, говорю. Спасибо тебе, но я сам. Давай, выползай. Работы полно. Чего тут валяешься?

Не обижайся, но мне надо самому сделать. Понял?

– Не понял, – сказал Якушев. – Но раз гонишь, то набиваться мне тоже не хочется.

Через минуту шины его ГаЗона прошелестели прощально мимо. Снова стало почти темно. Факел заканчивал жизнь свою и доброе обрывал дело. Правый болт, на который Володя не успел накрутить гайку, выпал из гнезда и попал точно в глаз. Отталкиваясь от дороги локтями и подгребая под себя сапогами кирзовыми выполз шофёр Петелин на волю. Перевернулся на живот сунул руку под машину, нащупал черенок от лопаты и вытащил факел. Снял майку. Накрутил её поверх останков рубахи, достал из сумки запасной тросик для акселератора и обмотал майку. Тросик был длинный, поэтому удалось от конца нового факела обмотать его поверху в обратную сторону и связать с первым концом. Снова облил бензином и поджег. Майка почему-то горела ярче.

– Значит, и спалится быстрее, – решил Владимир и снова на спине засунулся под машину. Глаз болел дико. И почти не видел. Он проливал непрошенные слёзы и медленно опухал. Болт с третьей попытки удалось вставить и нахлобучить на него гайку. Работать пришлось двумя руками. В левой ключ держал головку болта, а правой рукой Петелин закрутил гайку так туго, что попроси его открутить – не смог бы. Осталось ещё две пустых дырки. Одна была прямо над головой. Туда он уже легко вставил болт и накрутил гайку Затянул так же. Намертво. А вот последнее отверстие находилось в невидимом месте. Сверху. Туда он втискивал болт наощупь. Причём удалось его правильно вставить где-то через полчаса. Закрутил уже в темноте. Туго. Майка-факел сгорела до пепла. Выполз Володя вроде бы всем телом на дорогу, но когда попытался сесть – крепко задел головой подножку. От волоса к переносице поплыла тёплая струйка крови.

– Вроде не сильно рассёк, – потрогал Петелин место, откуда текло. – Йодом смажу и нормально будет.

Кости болели, ныли спина и руки. Ключи он швырнул под сиденье и сразу зацепился пальцами за руль. Влез. Включил зажигание, завёл движок и вдруг понял, что боится тронуться с места. Вдруг не так закрутил. Тогда кранты. Ждать рассвета и лезть снова. А это значит – минимум четыре дорогих часа псу под хвост. Но желание работать задушило временное и хлипкое опасение. Воткнул первую передачу и ЗиЛ поехал. Петелин поставил машину на нейтралку и ручник, выскочил в темень, подпрыгнул, вскинул вверх руки и тихо крикнул: «А как иначе!? Всё как надо!» Можно было и громко орать. Вокруг на десять километров не было никого. Но сил для громкого голоса как и для высоких радостных прыжков уже не присутствовало в Петелине совсем нисколько. Он включил лампочку в кабине, нашел в сумке йод и вату. Смазал рану и под глазом, хотя от большого фингала йод не спас. В зеркале он ещё красным отливал.

– К утру фиолетовым станет, – определил Владимир Иванович. – Подумают, что дрался с кем-нибудь. А с кем тут махаться? Да и до глаза моего достать почти на два метра вряд ли у кого получится. Скажу, об кузов стукнулся. Спешил полог натянуть. Да никто и не спросит, скорее всего.

Это его успокоило, он сел в кабину и перед тем, как лампочку выключить, глянул на часы.

– Много времени забрал ремонт. Три часа почти, – разозлился Петелин. – Это две ходки от комбайна до тока. Десять тонн зерна в минусе. Надо нагонять. Он со спичками обошел машину. Зерна высыпалось не меньше двадцати килограммов. Взял лопату, мешок, собрал пшеницу руками в широкую фанерную пластину, потом в мешок высыпал, завязал верхушку его узлом и поставил на пассажирское сиденье. Прямо на свёртки с едой. Ещё раз натянул полог, закрепил прочно крюки и выдохнул. Можно было нестись к первому месту снова. Без прежних сил, но с тем же неуёмным желанием. Точнее, с той же обязанностью. В то, что он обязан всех победить, Володя верил так же, как его покойная тёща верила, что загробный мир куда лучше земного. Наверное, так оно и есть. Только от тёщи весточку из мира иного никто пока не передавал за шесть лет.

Кроме ЗиЛа, пять лет не слезавшего с ремонтной ямы на МТС, ничто не мешало Петелину все оставшиеся до финиша жатвы три недели. Ни дожди не вмешивались, ни снегопады ранние, ни начальство. По укороченной, пробитой когда-то до зерносклада специально для Володи дороге ездил теперь не он один. Директор всё же не был фаталистом и клятву Петелина насчёт непременной своей победы на «хромой» машине воспринял всерьёз меньше, чем на половину. Потому пустил на короткий путь Ваню Якушева и Генку Токарева. Оба они в одинаковых условиях вполне могли «наказать» Владимира Ивановича, Героя труда. Особенно Токарев. Он-то в этот раз возил зерно на прошлогодней петелинской машине. Которая почти не ремонтировалась и её можно было называть натурально новой. Бурову, директору, нужна была победа в социалистическом соревновании над всеми конкурентами в республике. Больше всех скосит и обмолотит Прибылов как всегда, прикидывал он, а на перевозке Володе Петелину в этот раз не вытянуть на пятилетней рухляди, прошедшей все посевные и жатвы при полном напряге. С десятками остановок на мелкий ремонт и по серьёзным проблемам. Токарев всегда был вторым или третьим. Но только не потому, что вкалывал он, баранку крутил совсем не хуже героя труда и мастерством они были равными. А потому, что обком партии решил все особые, облегчающие труд условия подарить Петелину. Понравился он больше и внешностью, и биографией. И Токарев «провалился» Машину новую на каждую посевную и уборочную давали только Петелину одному. Маршрут до склада, укороченный на десяток километров – тоже. Остальные о нём знали, но против воли директорской не рыпались. Себе дороже могло вывернуться. Обкому, как и директору Бурову, нужен был самый лучший водитель-сельхозник в Советском Союзе, который бы ярко светился с полей целинной Зарайской области. И общими усилиями, включая мощь и петелинский яркий талант побеждать, обкомовские особые условия да поддержку директора Бурова, был поднят на шофёрский «Олимп» СССР лучший в Казахстане мастер своего дела Петелин Владимир Иванович.

Смена новой машины на старую, наличие Токарева, поймавшего редкий шанс «порвать» героя, сделали Володю роботом. В машине ЗиЛ сидела машина-Петелин. Уборка заканчивалась раньше, чем поначалу считали директор с агрономом. Без дождей совхозным работягам удалось убрать зерно с полей за месяц вместо полутора.

После поломки кардана Петелин перестал отвлекаться на еду и три недели только воду пил. Машину не глушил даже на току, нужду справлял с подножки, не выключая мотора, бензином заправлялся в поле из бензовоза. Машина его шла сама на первой скорости при подходе к комбайну, он выскакивал, снимал с бензобака крышку, стаскивал с бензовоза толстый шланг с наконечником и втыкал его в отверстие. Вася Короленко, водитель бензовоза тоже ехал на первой скорости и по отмашке врубал насос. Бегом бежал Петелин рядом с открытым баком и в воронку сбрасывал бензин до самого клапана. Владимир кроме бака ухитрялся ещё и три канистры наполнить, из которых доливал бензин тоже на ходу. И ещё он бросил делать перерывы на сон. Старался не спать вообще, но не выходило. Он засыпал на ходу и вырубался раз пять в день на десять пятнадцать минут, не убирая рук с руля.

Перевернуться он никак не смог бы, если б только сам не захотел. Степь и дороги были плоскими. Петелин съезжал с дороги когда засыпал и это ему даже помогло. В степи он случайно нашел, очнувшись однажды от забытья, ещё более короткий путь к зерноскладу. Мелкие поломки его уже не пугали. Он за десять минут поменял сгоревший генератор на новый из мешка, колеса пробивал два раза. Запасные переставлял как фокусник. Быстро и незаметно даже для себя. Стартёр перегорел – в мешке новый имелся. Поставил тоже быстрее, чем дома завтракал. Ну, ещё в самом конце тормозная система отказала. Шланг пробил как-то и жидкость вытекла. Но мешок он собрал по совету завгара и хозяина машины как добрый Дед Мороз, который толкает в мешок свой подарки детям на любой их вкус. Естественно, тормозной шланг в мешке был. Бутылка с «тормозухой» тоже. Если бы не волшебный мешок, то машина техпомощи, пока её дождёшься, удлинила бы ремонт раз в пять. То есть, если и простоял на мелких неполадках, кроме мучения с карданным валом, Владимир Иванович, то, может, минут сорок за три недели. Кроме него одного все водители в сутки спали по сорок – пятьдесят минут.

Ровно через месяц, третьего октября, на току он скидывал с кузова зерно в бурт вместе с тремя рабочими, чего никто из водителей не делал никогда. По общему мнению вкалывать с чернорабочими шофёру даже второго класса – унижение. А Петелин , герой труда. Его ничем не унизишь. Потому, что любая работа – труд. А он как раз именно труда-то и герой. А на ордене не написано, что он дан конкретно за труд шоферский. Значит, за труд вообще. Когда кузов почти опустел, подошел к машине начальник весовой Трубач Виктор Андреевич. Старый дед. Ему пятьдесят семь стукнуло. Тридцать из них он взвешивал машины с зерном перед въездом на ток. Андреич встал на подножку, прислонился к борту и позвал Петелина.

– Голубок Володя, подь сюды! Мы тут кажен день на счётах всё учитываем и в журнал записываем, да накладные с каждого привоза прописываем и клеим друг на дружку пофамильно. То бишь, на каждого шоферюгу составляем подробный отчет. Тебе, Вова, осталось довезти пять тонн, и будешь ты впереди всех аж на сто процентов. Ближний к тебе Якушев отстал наполовину. А третий, Генка Токарев, на ту же половину с небольшим хвостом.

– А сколько я привёз зерна вообще? – Петелин сделал вид, что удивился, но на самом деле ничего нового за семь последних лет он от весовщика не услышал.

– Вот у нас почти семь тыщ гектаров. С каждого взяли в среднем примерно по двенадцать-восемнадцать центнеров. Вот и кумекай. С семи почти тысяч гектаров, значит, девять тысяч тонн получилось. Ты лично привёз мне на склад тысячу. Якушев пятьсот восемьдесят. Токарев, третий по успеху, – тот пятьсот шестьдесят привёз. А весь остаток навозили остальные тридцать семь машин. Понятно втолковал? Если ещё пять тонн подкинешь – ровно тысяча будет твоя. Вот как ты её сумел набрать и довезти – это и для меня, старика, загадка без отгадки. Фартовый ты, Петеля! Везде в СССР жатву кончили полмесяца назад. Мы, целина, всегда позднее кончаем. Потому как близко к Сибири. Так вот страна собрала сто двадцать семь миллионов тонн. Сводка нам пришла. Казахстан ещё не посчитали. Ну, поболе миллиона-то от республики будет. Да ладно. Короче. Ты дырку вторую дырявь на своём спинжаке. Опять под орден. Дадут точно. Поглянем позже – какой именно.

Сгонял Володя по самой короткой дороге под три комбайна и эти пять тонн привёз. Остальные машины добирали последнее зерно четвёртого к обеду. С полей вернулись на ток директор и агроном. Буров выскочил из «волги», подбежал к строю ждавших его трудяг всех профилей и прокричал, подняв сцепленные над головой руки

– Всё до зёрнышка. Чисто всё. Всех благодарю душевно! Езжайте по домам.

Петелин зашел к себе в хату, Верку обнял, детей троих прижал к себе и сказал.

– Есть хочу.

И упал на пол. Огромный, двухметровый. Только худой и серый всем телом. Грохнулся так, что половицы затрещали.

– Половина веса, считай, с него спала, – определил совхозный доктор, немец Энгельгардт Фёдор. Фридрих по-ихнему. Его Вера по Володиной рации вызвала. Он с поволжья сюда переброшен был. И ещё сто человек с женами и детьми. По пути к Петеленым доктор, видно, ещё кому-то сообщил неприятную новость. И скоро в доме директор был. И всё начальство пришло, которое поменьше, шоферы, комбайнеры, рабочие двор заполнили до отказа.

– Состояние не смертельное, но тяжелое, – доктор вышел на крыльцо. – Обезвоживание почти полное, аритмия и сдвиг позвонков грудного отдела. Я скорую вызвал из Зарайска. Радировали в ответ, что через час будет.

– Он не помрёт за этот час? – крикнул Якушев, водитель. Второе место взял после Владимира.

– Нет, конечно. Я же рядом буду. Нужные уколы я уже сделал. Идите по домам. Всё обойдётся.

Но никто не ушел. Скорая приехала раньше. Четверо мужиков вынесли носилки с полуживым Владимиром Ивановичем и аккуратно закатили их в

салон.

– Да… – сказал директор Буров на весь двор. – Это, ребята, был подвиг самый ясный. Вы все – свидетели.

В ответ такие аплодисменты зашумели, что доктор с непривычки уши заткнул пальцами. Так, под овации и крики «молодец», и «ура!», скорая вылетела со двора и, прикрывшись сзади уличной пылью, исчезла с глаз.

Провалялся Петелин в обкомовской больнице месяц. На выписку сам главврач пришел. Оспанов Турар. Из Алма-Аты обком смог его сманить. Седой. Большой и, отметил Володя, сильный. Видно было.

– Вы, Владимир-джан, родились не в рубашке, а в кольчуге, какие наши батыры носили, – сказал он и присел на край кровати. – Я думал, при таком истощении нельзя выжить. У Вас половина органов почти не работала. Значит Вы тоже Батыр. Богатырь по-русски.

Забирать его приехал директор Буров с Веркой, женой Владимира Ивановича.

– Как? Спросил в кабине Буров.

– Да нормально, – ответил Петелин. – Руку дай, Данилыч. Он пожал директору руку так, что у того лицо и покраснело, и слегка перекосилось.

– Эй, хорош! – прорычал Буров. – Выздоровел. Вижу. Тогда слушай. Сводка два дня назад пришла обкомовская. Ты снова первый в СССР среди водителей на этой жатве. Прибылов опять лучший комбайнер. Скоро тебя вызовут в обком. Ждали, когда выпишут. Орден прикрутят второй и звезду. Прибылову, комбайнеру, тоже героя дали. Заслуженно, блин горелый! Да и подарок какой-то от области дадут тебе. Машину, похоже. Ну, ты даёшь, Вова! Ты просто монстр. Дьявол, а не человек! Человеку то, что ты сделал – сделать невозможно. На «убитой» машине, горелый блин! Какая-то волшебная сказка! Ну, ко второму званию Героя ты уже представлен. Награда уже ждёт в кабинете первого секретаря. Точно. Сам секретарь мне и сказал позавчера. Да это ерунда – звание. Главное, доказал ведь то, что хотел. Не грызёт больше совесть?

– Не… – Петелин потянулся. – Говорит, что я всё сделал правильно, а она чиста теперь и невинна как порядочная невеста перед свадьбой.

Все засмеялись радостно. Шутит, значит, совсем выздоровел.

– Ты, Данилыч, корреспондента последнего помнишь, который прошлой осенью после уборки приезжал? Малович из областной газеты. Алексей. Лёха. Помнишь его?

– Ну. А что? – спросил Буров.

– Ты, Данилыч, позвони в редакцию. Пусть приедет. Скажи, я сам зову.

– Их сейчас столько всяких понаедет! – вклинилась Верка, жена. – Замучают они тебя, Вовчик! Ты ж после болезни отдохнуть должен. Обязан!

– Героя получит и поедете с мужем в санаторий. В Крым. Путёвка уже у меня лежит. Совхоз её оплатил уже. – директор довольно ладони потёр. – Мечта моя – Крым. Но не судьба. Не выберусь я никогда.

– Корреспонденту Маловичу дозвонись, – повторил Владимир Иванович уже возле дома, выбираясь из кабины. Я жду его.

– Сделаю. Не беспокойся, – директор махнул рукой. – Идите уже. Ты дома. Поздравляю и с этим событием и, заранее, со вторым званием Героя труда.

Лёха Малович приехал на второй день после звонка директора. Они с Петелиным обнялись как близкие друзья.

– Скучал за вами, – сказал Лёха, когда они сели на завалинку и закурили. -

Я слышал от директора, что Вы теперь – дважды Герой. И победили всех в стране на машине, которая имеет десять капитальных ремонтов. На развалюхе.

– Да нормальная машина, – улыбнулся Петелин. – Как у всех.

– Теперь опять на новеньких будете кататься, на обкомовских подачках? – усмехнулся Малович.

– Я хоть и шофёр по природе и призванию, но теперь шоферить вообще не буду. Никто не знает ещё. Пойду в клуб киномехаником. Я доказал, что хотел. Тяжесть сбросил с души. Это ж главное! Смог, мля!

– Не горюй, герой, – хлопнул его по плечу корреспондент. – Кино гнать – тоже работа. Если её делать от души, то не будет на душе тяжести. Клуб старый. Проекторам тоже уже на пенсию пора. Киномеханик – дважды герой соцтруда труда – это будет очень оригинально. Один опять на всю страну будете такой.

– Ну, а ты напишешь теперь правду, что я не на обкомовской подачке, а горбом своим да на машине удолбанной весь Союз подмял?

Малович тускло поморщился и помолчал минуту.

– Вы вот смогли. Честь, почёт и искренняя моя любовь к вам. С уважением вместе. Но вы весь СССР подмяли, себя победили, смогли сделать то, к чему совесть звала. А я, к сожалению, правду не напишу снова. Не подмять мне редактора, а обком тем более. Хоть они в тыщу раз меньше Союза.

Он пожал руку Петелину, обнял его и ушел.

– А чего приезжал-то? – крикнул Владимир. – Поздороваться?

– Я статью напишу. Хорошую. Как всегда,– отозвался Малович с дороги.

Дважды герой-водитель! Нигде больше нет!

Через неделю Петелину прицепили орден второй и ещё одну звезду на тот же пиджак у первого секретаря в кабинете. Шампанского выпили вместе по бокалу. Петелин вышел из обкома и нашел газетный киоск.

– Вчерашняя областная осталась хоть одна?

– Вот, – протянула газету тётка в форме, почему-то, связиста.

Он увидел свой портрет, снятый на областную доску Почёта год назад и начал читать как обычно, с середины.

««Каждый километр В.И. Петелина – это всего лишь маленькая капля в море его забот о хлебе насущном, который он растит с товарищами по труду, не жалея себя. Быть первым – это удел немногих. Избранных. Он теперь – дважды Герой труда. Но по труду и честь!»

– А хорошо же. Без брехни. Дважды герой я и есть с сегодняшнего дня, блин! – согласился Петелин и опустил газету в ближайшую урну.

– А не время ещё для правды. И будет ли оно или нет, время правды – И не Лёхе Маловичу знать об этом не дано. И не мне.

12. ОДИН ДЕНЬ ВОЛОДЬКИ БОРИСЫЧА

Рассказ

Всю ночь у Володьки Токарева изнывал коренной зуб. Прохватило его сквозняком в кабине тракторной днём ещё, а к вечеру щека «подошла» как опара кислого теста, вздулась твёрдым пузырём и стала глянцевой как коробка китайской розовой пудры, которую Наташке, жене, совхоз подарил на восьмое марта. Часов до трёх ночи Володька Токарев честно маялся в постели, надеясь, что пригреет зуб шалью маманиной, да уснёт. Попутно он считал несуществующих баранов, заталкивал голову под подушку и раза три разводил в кружке содовый раствор. Полоскал зуб. Никогда в жизни он и не подумал бы всерьёз, что такая маленькая кость во рту может разбередить всё тело. Болело всё, даже, почему-то, ноги. В три часа безразличная к мукам людским кукушка в часах заскрипела пружинками и, раздвинув пластмассовым клювом дверцы, проскрипела такую отвратительную песенку, похожую не на кукование, а на причитания «бабы яги» из недоброй сказки.

Метнул Володька в кукушку пуховый платок, но долететь он не успел и пластмассовая птица нырнула обратно раньше.

– Бляха-птаха, – без зла заклеймил Володька Токарев кукушку, вывернулся из одеяла и плавно, как балерина, снятая на киноплёнку замедленной съёмкой, переместился к окну. На улице валился сверху медленный желтоватый снег. Казалось, что расхристанные бесформенные хлопья падают, минуя редкие фиолетовые тучи, прямиком со звёзд, блестящих в просветах. И каждая снежинка несёт в сугроб под окнами по капле далёкого золотистого звёздного света.

Хоть и не ко времени, невпопад вроде встрепенулось в нём лирическое настроение, а зуб проникся душевным трепетом Володькиным и притих минут на пять, приспокоился. Плавно, не мотая тело по сторонам, подплыл Токарев Володька к буфету, нащупал вслепую стеклянную вазу, где мать хранила на всякий случай всевозможные таблетки, сунул в горлышко руку, сгрёб в кулак пакетики и пластиночки. В результате кулак получился огромным и без приключений из вазы выбраться не смог. Ваза вместе с кулаком выбралась из буфета, зависла над досками пола и только потом обрела самостоятельность. Она легко соскользнула с руки и на полу уже разлилась стеклянными брызгами. Лекарства при этом как лежали кучкой, так и остались. И не видно было в три ночи ни стеклянных огрызков, ни таблеток и порошков.

– Во! Расшустрился! Чего тебя мотыляет средь ночи? Девки что ли приблызились? – басом сказал отец, не отрывая головы от пухлой подушки.

Грубый голос у него был только спросонок. А так – вполне нормальный, мягкий говор имел батя. Проснулись, ясное дело, все. Мать – Вера Степановна, Николай Антонович, батя, да и младший брат Витька, спавший всегда как убитый, тоже сел на кровати.

– Девки…– съехидничала мама. – Не помнишь, что у сына личного с утра ещё зуб томится, всё нутро раздирает.

Отец смущенно кашлянул и посоветовал утром к Тихомирову пойти, к врачу, который в совхозе был один, но умел всё, что делал практически каждый специалист.

Младший Токарев ничего не сказал, и правильно сделал. У него и днём-то башка не шибко варит. Точнее – язык отдельно работает, а голова сама по себе. В ней, конечно, не то, что у Витьки на языке. Но что именно – покуда ещё семья не разгадала.

А сам Володька Токарев сколько себя помнит – уважал мысли тонкие, отшлифованные природным умом до приятной чистоты. Такие, какие в книгах старых писателей живут. Их, правда разглядеть и понять надо. А вот как раз это Володька Токарев и умел делать не хуже, скажем, совхозной библиотекарши Марии Васильевны, которая университет закончила и среди книг жила как у близких душой и разумом родственников.

Володька Токарев внутри поэтом был, хотя стихи писал редко и сразу прятал их на чердаке в старом дедовском рюкзаке из чистого брезента. Он чуял своё поэтическое существо интуитивно, как птица, которой мама ни разу не чирикнула, что птице положено летать. Он глядел на жизнь не так, как все и видел в ней такое, мимо чего другие умы и взгляды пролетали как ветер вдоль улицы. Без остановок и снижения скорости.

Скажем, Санин Иван, бригадир Володькин, глядит утром из кабины вперед и видит обожженную солнцем бесконечность степи. Серую, скучную. Которую надо перепахать и сделать черной. А Володька едет и нутром чувствует как в полукилометре от него, на высушенной солнцем, негнущейся траве тихо звенят, проживая свои короткие мгновенья, красивые перламутровые росинки. На них сидят разноцветные стрекозы, напиваясь росой, а маленькие мышки-полёвки нагибают коротенькими лапками стебли и слизывают чистейшую, наполненную полезностью росу. Да, Володька был настоящим поэтом, но писал всего пару раз в год по какому-то сверхъестественному наитию, потому, что писать он как раз и не умел. К великому его разочарованию. Да и некогда было стихи слагать и играть рифмами. Утром – на трактор, а вечером дома дел – выше роста. Бате под семьдесят, да и маме не семнадцать давно. Утомилась за тридцать лет на свиноферме и дома уже с напругой женские дела исполняла. Как-то вышло, что и стиральной машинки в хозяйстве не было. А с меньшого Витьки толку вообще и не ждал никто, пока не наиграется он в своём клубном ансамбле на гитаре, то есть, пока не втянет его жизнь в мир взрослых работяг.

И так сидел, прижатый к подоконнику этими мыслями Володька Токарев, держал тёплой рукой щёку и вместе с осатаневшим зубом ждал, когда безразличная к мукам человеческим кукушка в часах точно и вовремя откукует декабрьский рассвет.

Тихомиров, врач, сколько его помнили, приходил на работу вместе с рассветом. В любое время года. Наверное, грустно было ему дома, поскольку после смерти жены в аварии на трассе из города не шесть лет прошло по его личным меркам, а максимум день. А ещё раз жениться он не смог, хотя предлагали вполне достойные, культурные женщины.

– Ты б не шел сёдни на трактор-то, – проходя к печи за сухими валенками посоветовала мама. – Загубишь всю челюсть. Вставную будешь носить. В твоей тарахтелке дырок больше, чем железа. От зуба, говорят, и сердце может заболеть. Не ходи, говорю.

Володька на мать поглядел устало, но головой влево-вправо мотнул бодро.

Пойду, мол, поработаю. Тоже мне болезнь – зуб!

– У Денисыча вон язва желудка, – запил медленные слова Володька Токарев кружкой молока. – И ничего. Живой. Передовик. А как натрясётся в поле – ух, она ему даёт жизни адской! Аж в круг его сгибает. Ничего. Глотнет порошок тихомировский, перетерпит с полчаса и на работу едет. Это мужик!

Отец хмыкнул, молча оделся, валенки натянул и ушел за углем в сарайчик. Вечерняя топка на последнем издыхании держалась, пришло время обновления огня, а топил в доме только сам отец. Хотя такого, чтобы остальным запрещал, не было. Топи, кто хочет. Но нет. Никто у бати любимое занятие не отнимал, даже не покушался.