Дуракам всегда везёт

После этих слов почти не освещённая аллея парка проглотила их, втянула в себя. Со стороны глянуть – так и нет никого на аллее.

Уехала Аня домой на машине режиссёра часа через два. Была у него государственная «волга» с шофёром. По парку Коля гулял с любимой медленно. Она держала его под руку. Оба молчали до неожиданного, резко, внезапно вынырнувшего из густой чащи деревьев выхода на площадь перед студией.

Возле двери курили режиссёр и ещё один мужчина с очень знакомым лицом. Артист известный. Но фамилию Николай не помнил, а спрашивать у Ани не стал.

– Нюша, ты езжай домой, – крикнул режиссёр.– Завтра к вечеру, часам к шести жду. Машина, где обычно стоит. Виктор тебя ждёт. Езжай.

– Ну, я поехала, да? – почему-то спросила Николая Анна. – Ты где устроился на ночь?

– В гримерке номер шесть пятой студии, – Завертяев взял её за пальцы и легко сжал.– Ну да. Поехала. Видно, что устала. Круги синие под глазами.

– Да это грим, Коля. Дома смою. Лень в гримёрку свою идти. Ладно, до завтра. Придёшь завтра к нам? Ко мне?

– А режиссёр твой орать не будет? «Посторонний на площадке» или что-то в этом духе?

– Да ты ведь ему недавно рабочий дубль помог сделать, – засмеялась Анна Миних. – Он тебе бутылку армянского принесёт. Вот увидишь. Приходи. Я после съёмок поговорить хочу с тобой.

– Ну, давай. Шофёр ждёт. Я приду, – Николай повернулся и, отбивая по сторонам лаковыми туфлями мелкие кусочки щебня, побрёл к студии номер пять. Вспомнил по дороге, что с утра не ел и удивился тому, что и не хочет.

С утра они с Колей Лавриненко выставили свет под эпизод какого-то фильма. Осветитель держал в левой руке режиссёрский сценарий и говорил помощнику.

– Красный фильтр наклони ниже сантиметров на пять. А желтый направь на левую стену. В серединку прямо. Девятый софит включи и луч воткни в центр потолка. А я пока остальное подгоню под сценарий.

Потом они пошли в буфет, съели по солянке, по бифштексу и запили всё это хорошим индийским чаем. Москва. Мосфильм. Тут есть всё. А редкие даже в столице иностранцы в жизни не догадаются, что рядышком, в деревнях близких, подмосковных, чая такого нет, а уж в других советских городах и сёлах всё, что в Москве «бери – не хочу», надо доставать через определённых знакомых.

День проскочил как полный народом автобус мимо остановки. Не притормаживая. А вечером на студию приехала любимая Аня Миних.

– Да иди уже…Страшно смотреть на тебя, тёзка, – крикнул с дальнего конца осветительной площадки Лавриненко. – Оторвись от прожектора. У тебя вон руки дрожат. А тут триста восемьдесят вольт. Пепел один останется. От такого лося как ты – килограммов десять. Полдня подметать с пола. Двигай. Она приехала уже. Не опаздывает никогда.

Если бы тренер сборной СССР по лёгкой атлетике видел Колю, несущегося от пятой студии к третьей, то его могли даже насильно заставить выступить в составе сборной на чемпионате мира. Но обошлось. Тренера поблизости не было. Коля добежал до четвёртого павильона и сел на корточки возле двери. Дышал он как утопающий в болоте. То есть как перед очевидной гибелью. Тяжело и судорожно.

Через пять минут дыхание восстановилось и он вдоль стенки двинулся к роялю, возле которого стояли и лежали старые стулья. Вместо снега на площадке стоял настоящий «ЗиС-157». В кузове сидел взвод милиционеров в полушубках, а между ними Аня Миних в той же одежде, в которой замерзала на буране при ураганном ветре. Парни шутили, заигрывали с ней строго в пределах устава. То есть без пошлости и дикости. Камера с оператором стояли на высокой площадке сзади машины и крупно снимали кузов. Режиссёр в красной рубашке бегал вокруг «ЗиСа» и всем раздавал советы да указания. Сняли этот эпизод часа за три. Просто мгновенно по меркам профессионального кинематографа.

– Молодец, Нюша, умница! Быть тебе лет через столько-то народной артисткой! – подпрыгивал режиссёр над кузовом, чтобы Анна его видела. Как и массовка, переодетая в рядовых и сержантов. – Художник фильма, запускай декораторов менять план на квартиру девушки. Мать и отец готовы?

– Уже идут из гримёрной, – выглянул за дверь помреж.

– Мы с ними порепетируем, а остальные свободны на час. Режиссёр похлопал в ладоши, подал Анне руку и она красиво спрыгнула с высокого кузова. Спрыгнула и стала оглядываться по сторонам, крутила головой и обошла грузовик вокруг. Видимо, она не вывернулась ещё из объятий роли и пока не понимала, куда идти.

– Аня, – тихо произнёс Николай Завертяев.

Она услышала и убежала с яркой площадки в темноту. К Николаю. Он вскочил со стула. Обрадовался.

– Привет, – сказала она, но не села рядом. – Час времени пустого. Я обещала, что мы поговорим. Идём?

Они вышли в коридор.

– На улице скамеечка есть напротив студии, – голос её дрогнул. – Сядем. Час – это очень мало для нашего разговора.

– Так потом договорим если не успеем, – Коля дождался пока она сядет удобно и тяжело опустился рядом.

– Нет, надо успеть за час. Потом вряд ли получится, – грустно ответила артистка

Анна закинула ногу на ногу, достала из карманчика на платье пачку каких-то странных сигарет с желтым концом, зажигалку, от которой пахло бензином, и закурила. Длинная сигарета, зажатая между пальцами, мелко дрожала.

– Что случилось-то? – осторожно спросил Коля. – Нервничаешь?

– Тебе говорили уже, что меня здесь все побаиваются? – Аня взяла его огромную ладонь в маленькую свою.

– Говорили. И что? Мне-то по фигу. Я тебя не боюсь. Ты добрая и хорошая.

– А я тебе говорила, что на главные роли в фильмы первой категории меня берут не через постель с министром или председателем Союза нашего киношного?

– Ну, – кивнул Николай.

– Так вот. Чёрта с два я бы играла главные роли, минуя эти койки с толстыми потными дядьками. И никто бы меня не побаивался, а, наоборот, я дрожала бы перед начальниками и большими актёрами. И появлялась бы на полторы минуты в эпизодах. Это из-за папы у меня тут особое положение, лучшие роли и все «тузы», кином правящие, передо мной приседают. Даже неловко мне. Я всего только год назад ВГИК окончила. А снимают меня уже пять лет в хороших фильмах и на всю страну со всех газет и журналов твердят про то, какая я растакая! Талантливая, редкая по красоте и чуть ли не великая по творческим возможностям. Что я наша, советская, Софии Лорен. Слышал такую глупость? Ну как это, а?

– Слышал. Читал, – Николай повернулся и взял Анну за плечи. Повернул лицом к себе и глядел ей в глаза, не мигая. – Ну, Софи Лорен, правда, тоже красивая, но ты лучше. Глаза у тебя глубокие. Честные. В них всю твою добрую душу видно любому. Мне видно точно.

– И ты туда же! – Аня вырвалась и села к Завертяеву спиной. – Я обычная. И артистка пока средняя. Ну, не без способностей. Да. Это наследственное, видно. Но я обычная. Таких – вагон с тележкой. А они на всю страну верещат – наша Софи Лорен, Черт! Красивее меня полно актрис в кино. И они годами на эпизодах зависают или на вторых да третьих ролях. И то в слабеньких фильмах. Не все хотят к этим «вершителям судеб» в койку падать. Тех, кто соглашается попадать в ведущие артистки через постель, конечно, тоже хватает. Но начальнички про них забывают быстро. Дадут пару заметных ролей и до свиданья. Новеньких-то полно. Окучивают их, фильтруют через кроватки и предыдущих на хорошие роли уже не пускают. Я, Коля, актрисой настоящей лет через десять буду. Если повезёт.

– Я тебя люблю не потому, что ты знаменитая артистка, – Коля потёр подбородок и тоже отвернулся. – Хотя… Как бы я тебя увидел, если бы не фильм «Главное дело»? Ты лично, как человек мне нужна. Не артистка, которую все обожают за красоту и талант. Мне это тоже нравится, конечно. Но люблю тебя я как Аню Миних. Есть просто девушка Аня, милая, добрая, порядочная, умная и чистая душой. Вот её я люблю.

Анна села ровно. Ладони на колени сложила и грустно смотрела на серую бетонную стену.

– Я про папу начала что-то, – прошептала она. – Папа мой – народный артист СССР, орденоносец, любимец и натуральный друг Хрущёва. Генрих Миних. Рыбачат они вдвоём. Охотятся вместе. Хотя оба не рыбаки и не охотники. В бассейне плавают. Папа к нему домой ездит в шахматы играть и горилку пить понемногу. И оба играют плохо, а пьют хорошо. Вот тут секрет моей сногсшибательной карьеры. В папе и его друге. Понял?

– Да черт с ней, с карьерой! Заладила! – Коля снова стал глядеть ей в глаза. – Мне ты нужна. Уйди из кино, работай в другом месте. Хоть где. А то поехали к нам. У нас красота. Леса. Луга. Степи. Воздух целебный. Работать заведующей клубом будешь. У нас много талантливых людей. Поют, играют, танцуют. Киностудию там сделаете. Давай!?

– Ты замечательный человек, Коля, – А мужик – ну, просто богатырь. Красавец к тому же. Но я не знаю тебя. – Аня глядела на свои ладони и колени. – Я тебя не зна-ю… Это не главное, конечно. Я сейчас чувствую то, что бы и узнала со временем. Ты – мужчина. Добрый, сильный, умелый и честный. Надежный и, по-моему, верный. Но я же тебя не люблю ещё. А когда полюблю – не от меня зависит. Да и замужем я, Николай. Пять лет. Муж – художник. На его выставке познакомились. Я тогда вообще не снималась. Совсем.

Молчали после этих слов долго. Кто о чём думал – только они и знали про себя.

– Проводи меня в павильон. Работать надо. Пролетел час, – Аня поднялась и протянула Николаю руку.– Проводишь?

И они ушли.

Поезд до Зарайска был прямо на следующий день. Всю дорогу, три дня, Завертяев Николай лежал на верхней полке, не снимая чешский костюм-тройку. Пил чай с рафинадом, который часто носил проводник и в туалет бегал в лаковых туфлях. А так – всё остальное время лежал. Мужики-соседи звали его выпить и в «дурака» поиграть. Не пошел. Думал. А о чём – сам не понимал. Похоже, думал ни о чём. Бывает такое. Называется по-научному – апатия. А по-простому ступор. Тормоз, значит, на всю голову. До Владимировки доехал на попутке. Заперся дома у себя в комнате и кроме как в сортир никуда три дня не ходил. На четвертый выпил кружку молока, сказал отцу, что на работу пошел, на машдвор.

– Как прогулялся-то в столице? – спросил батя вдогонку. – Отдохнул?

– А чего б я тогда ездил за три тысячи километров? Отдохнул лет на пять вперёд. Если не больше.

Вечером он вырезал из «Советского экрана» фотографию Ани Миних и разместил её в кошельке. В прозрачном карманчике из слюды. Там ещё права лежали на вождение и паспорт. Ну, деньги, ясное дело.

И всю оставшуюся жизнь прожил он один. Похоронил отца с матерью, они в аварии на трассе погибли. Автобус перевернулся. Продал Коля дом и уехал в другую деревню. На пятьдесят километров подальше от прежней жизни. Пытались, конечно, его женить ещё до отъезда из родной деревни Шурик и Володя Маловичи. Но не вышло. В совхоз много новеньких приезжало. Молодые, симпатичные библиотекарши, учительницы, бухгалтерши, даже новая заведующая клубом появилась. Красавица, умница, ласковая даже с участниками кружков всяких и студий. Коля через месяц с помощью Маловичей из депрессии выбрался. Ожил вроде. С девчонками стал гулять. Не один десяток постелей в их домах помял за малый срок. Но ни в кого не влюбился и чтобы жениться – не нашел кандидатуры

– Шурка, братан! – горячо объяснял он Маловичу. – Я женщину могу понять и узнать только по глазам. В них душа такой глубокий след оставляет, что всю суть человека разглядеть в них – вообще не вопрос. Сколько я их уже перебрал, красивых и готовых за меня выскочить. Но таких глаз как у Ани не видел я раньше и не вижу сейчас. Нет больше таких глаз, а значит и женщины моей здесь нет. Женщина, человек для моей жизни нужный – это Аня Миних. Одна. Зачем я буду другим портить биографию? Никого ведь больше полюбить не получается. А просто жениться и срок совместно тянуть как в заключении – не хочу и не стану.

В другом селе Коля поначалу тоже к разным девкам приглядывался. Даже переспал с некоторыми. Но без удовольствия. Нет на свете, был он уверен, таких глаз и такой души как у Анны. В общем жить стал мужик без интереса и надежд. Просто жил покуда жилось. А как-то в июле шестьдесят первого шел с работы мимо клуба и увидел большой щит. На нём огромными буквами сообщалось, что сегодня состоится премьера нового фильма «Одинокая любовь» И что в главной роли Анна Миних, заслуженная артистка РСФСР. Дали- таки звание. Думал долго – пойти или нет. А за десять минут до начала последнего сеанса не выдержал и бегом рванул к клубу. Успел. Глядел на Аню и чувствовал как холодно ему. В зале и на улице – за тридцать градусов летней жары. Духота даже в восемь вечера. А Николая знобило. И пальцы дрожали.

– Когда же снег полетит?– Это была единственная мысль. Никаких больше. Ну, минут через двадцать появилась Аня возле километрового столба. Шёл сильнейший буран. Анна стояла под ураганным ветром так, как ставил её Коля. Комки настоящего снега били её по поднятой к лицу руке. Выглядело всё это правдиво. Страшно.

– Да что ж, пропадать мне насмерть здесь!? – С безысходностью в голосе кричала её героиня.

–А я сзади сижу. Недалеко. Рядом почти.– Вздохнул Завертяев Николай, поднялся и, задевая чьи – то коленки, выбрался в проход, а потом через фойе вышел в жаркий вечер июля. Больше он в кино не ходил вообще. Ни разу до конца жизни.

Протянул он в звании холостяка целых двадцать семь лет. До пятидесяти двух своих. А однажды полез на антенную мачту совхозную, чтобы частотный делитель заменить, да ремень страховочный лопнул.

***

Похоронили Колю во Владимровке, а документы сдали в собес. Остался только кошелёк и дом в Саратовском совхозе. Его отдали новому агроному.

А кошелёк Шурик себе забрал на память о друге. Старый кошелёк, трёпаный по разным карманам. И не осталось в нём ничего. Только пожелтевшая фотография под пожелтевшей слюдой.

– Хорошая была девочка. Но, читал я в «Известиях» – за границу уехала. Теперь она уже тётенька и не снимается больше, – сказал Александр Малович вслух да спрятал кошелёк в ящик своего стола, где лежали все важные документы.

И вот только в этот момент история любви Николая Завертяева к его единственной за жизнь девушке Ане прекратила быть.

14. ПЕРЕБОР

Рассказ

Влюблялся Алёша Сахнин всего один раз за жизнь. Повезло парню. Пронесло его мимо нервотрёпки и терзаний душевных, когда как у всех почти – то облом типа «полюбились-разлюбились», то « как бы мне влюбиться, чтоб не ошибиться». Всё у него сладилось одномоментно. Пришел. Увидел. Победил. А пришел он в зарайский краеведческий музей писать репортаж о фасонах и практичности дореволюционных одежд простонародных для республиканской газеты «Ленинская Смена», потому, что заочно учился в Алма-Атинском университете на журналиста и в июле шестьдесят пятого отрабатывал практику. Писал, публиковал и зарабатывал оценку «отлично» за работу. В зале бродили две древних семейных пары, один не совсем трезвый гость города в высокой картонной кепке с красным словом Москва над козырьком. И вот как раз возле стенда с рабочими тужурками, полушубками и унтами первоцелинников, рядом с которыми висели на деревянной распорке кольчуга казахского батыра, чапан праздничный и малахай с оторочкой из волчьего меха, стояла она. В ближайшем будущем возлюбленная Алёшина, а отдаленном на полгода сроке – уже его жена.

Если бы Сахнин хоть где-то читал или слышал раньше, что существуют подобные природные шедевры, то, возможно, стрела Амура и пролетела бы мимо или легонько ранила в какой-нибудь палец. Но не было у него такой информации. Её золотая коса стекала ниже талии с отшлифованной до неземной красоты головки, которая нежно лежала на длинной гладкой шее. Ситцевое платье бирюзового оттенка не прикрывало колен и Алексея потрясло то, что таких изумительных ножек он не видел даже во сне, не то чтобы в кино. Был Сахнин юношей смелым и даже довольно храбрым. Поэтому он примостился сбоку от уникального экземпляра человеческого и, не теряя темпа нападения, спросил:

– И часто ты, Наташа, ходишь познавать историю нашего народа?

-Меня зовут Лариса. В музее бываю раз в неделю. Хожу сюда уже три года, но ещё и десятой доли истории не постигла. Потрясающе много изыскиваю удивительного материала.

Голос её тихий и ласковый, как мелодия колыбельной, не выходил из груди, а выплывал. Он напоминал звук тронутой мягкими пальцами ноты «фа» на ирландской арфе и заколдовывал. Охмурённый чарами колдовскими Алексей Сахнин спросить больше ничего не смог. Зато сразу сделал пока ещё нейтральное предложение.

– А пойдём теперь в парк и съедим мороженое пломбир, усыпанное чёрным шоколадом поверх шариков? С абрикосовым вареньем в вазочке?

– Как изыскано Вы изъясняетесь, как изящно! – восторженно и похоже на воду в чистейшем роднике прожурчала Лариса. – Я рада согласиться с Вами, тем более, что злачных мест, где не только мороженое продают, но и спиртные напитки, я в одиночестве не посещаю. Мне претит даже сам вид одурманенных водкой людей.

Она разглядывала Алексея огромными, не имеющими конца глубины голубыми глазами так же, как верующие смотрят на икону с ликом сына Божьего. Проще говоря, Сахнин Алексей произвёл на неё впечатление аналогичное. Невысок был юноша, но красив. Заостренные черты лица, глаза, излучающие ум и силу, стройное мускулистое тело под тонкой атласной рубашкой кремового цвета, волнистый тёмный волос и жесткие, иронично очерченные губы, чётко утверждающие, что человек тонок, умён и остроумен.

– Идём же! Мне кажется, что даже после этой первой краткой встречи я на самый край света с вами пойду. За горизонт. Хотя это поразительно странно. Со мной такого ещё не было.

– Угадала! – смутился Алёша. – Я смог постичь свою суть и смею уверить тебя, Лариса, что со мной не пропадёшь, а, напротив, обретёшь покой и нестандартное восприятие нашего банального в целом мира. Идём с удовольствием! И он взял её тонкую, чуть дрожащую ладонь, после чего окончательно понял, что влюбился раз, навсегда и совсем.

Ларису небеса наградили щедрым набором всяких разностей. Родители корнями своими цеплялись за аристократичных предков, самые дальние из которых ещё при Петре Первом получили элитное образование в Шотландии, окончив бакалаврами университеты Глазго и Эдинбурга. Сами папа и мама Ларисы обучение отменное обрели после второй мировой в Лондоне, где дед её, мамин отец, работал консулом советского посольства. Отец стал профессором технических наук, а мама – географических. После учёбы чёрт дёрнул их вернуться в СССР, в Москву, откуда их быстренько и загнали, сплавили в провинцию. В Казахстанский городок Зарайск. Сама Лариса отучилась в столичной Академии живописи и изящных искусств, но с двадцатитрёхлетнего возраста снова стала жить с родителями. Она прекрасно писала акварелью и маслом, читала на основе временного договора лекции по зарубежной культуре в местном педагогическом институте, мастерски плела шелковые кружева, и играла на фортепиано. Говорила на английском, французском и немецком языках, переводила сэра Вальтера Скотта, Иоганна Вольфганга фон Гёте и даже француза Антуана Франсуа Прево, более известного знатокам как аббат Прево. Она перевела и опубликовала в Ленинграде его роман «История кавалера де Грие и Манон Леско». Но постоянной работы со своим экзотическим для Зарайска образованием Лариса найти не смогла и заочно выучилась в педагогическом училище, чтобы учить детей с первого по четвёртый классы.

Всё это Алёша Сахнин узнал позже, но и без этих фактов жизни Лариса казалась ему исключительным произведением Создателя. Она имела манеры леди, воспитанной на всём высоком, умопомрачительную эрудицию и несвойственную даже лучшим советским интеллигентам нравственность, мораль, и культуру. Сам Алексей от неё в этом смысле сильно отставал, но сманил её всю целиком на себя несомненно только острым своим умом, смелостью суждений, ну, конечно, любовью к поэзии, прекрасной музыке и даже к классической живописи. Полюбили они друг друга и расставались редко. Может, через день-два, да и то на ночь. А остальное время отдавали Лариса с Алёшей не только себе, влюблённым, но и театру, музеям, картинной галерее, концертам приезжих симфонических оркестров и пианистов. Да ещё чтению английской классики в подлиннике. Лариса читала, а Сахнин тщательно и очень похоже делал вид, что потрясён, хотя английский в универе сдавал исключительно на «трояки». Лариса это чувствовала, но ей казалось, что поняв её страсть к языку, он обязательно поймёт и сам великий английский. Они много спорили о русской поэзии, ругали Жуковского и восхищались Гавриилом Державиным, читали друг другу наизусть Александра Сумарокова и даже «Оды» Михаила Ломоносова, слушали с придыханием пластинки с музыкой Грига, Вивальди, Рахманинова, Глинки и Прокофьева. И было им чудесно. Как в доброй волшебной сказке, которая должна была не иметь конца.

Через полгода, в декабре, после полного проникновения в души друг друга и при обретении счастливого покоя от взаимного обладания телом и совпадения ритмов сердца, Алексей взял её за руки на выходе из концертного зала после выступления пианиста Ашкенази, ученика великого Льва Николаевича Оборина и, сжав её тонкие пальцы, сказал твердо, определённо, решительно.

– Бери завтра паспорт. Встречаемся возле главпочтамта. Идём в ЗАГС и подаём заявление. Жить будем у нас. С родителями я всё решил.

– Я ждала этого! – обняла Сахнина Лариса. – Мы с тобой родственные души.

Именно тебя не хватало мне до полной гармонии с этим не очень добрым и искаженным миром. Вместе мы заставим его служить нашему счастью. Только уговор: фамилию я оставлю папину – Прозоровская. У нас древний род. Ты не говори никому. Князья Прозоровские это папины предки. Сейчас это упоминать опасно. Так папа сказал. Просто – Прозоровские и всё. Без роду и племени. А тут князей тех и не помнит никто. Но всё же – нигде не выдавай.

– Могла бы и не уговаривать, – поцеловал Ларису Сахнин. – Думаю, что для нашего счастья твоё происхождение значения иметь не будет. Даже если бы предки твои были бурлаками, мне жить с тобой. А ты – чудо сама по себе. Не по ветвям генеалогического древа.

Шел снежный, холодный январь шестьдесят шестого, звенящий морозом и осыпающий пространство буранами. Он мучил Зарайск вьюгами и метелями. Не летали самолёты, заметало рельсы железной дороги, а грейдеры не успевали чистить улицы и трассы, ведущие далеко. Город тонул в сугробах.

Тридцать три градуса с минусом не позволяли начальным классам учиться, и Лариса сидела дома, целыми днями играя на фортепиано весьма грустные произведения: «Тоска» Джакомо Пуччини, двадцать третий концерт Вольфганга Моцарта, а ещё «Пер Гюнт» Эдварда Грига, да ко времени подходящий «Зимний путь» Франца Шуберта. Ей так легче было скоротать положенный ЗАГСом месячный срок для проверки чувств перед волнующей регистрацией и выдачей свидетельства о браке. Алексей носился в валенках по городу, поскольку работали все предприятия, откуда черпался материал для его статей и заметок в разные газеты республики. Это был последний курс, последняя практика, а в марте экзамены и долгожданный диплом журналиста, человека, уважаемого в СССР уже по одному только названию профессии. Но до марта время было растянуто как бесконечный транспарант вдоль центральной улицы имени Ленина, на котором белыми буквами в человеческий рост партия обещала народу, что нынешнее поколение советских людей к восьмидесятому году будет жить при коммунизме.

И вот ЗАГСовский срок проверки влюблённых на крепость чувств – к февралю иссяк всё же, и Лариса с Алексеем за час метаний из комнаты ожидания в зал очень торжественной регистрации, а потом в буфет с шампанским, а до этого в присутствии свидетелей и родителей у стола, где лежала на красном бостоне книга, в которой расписывались муж с женой, дрожащими пальцами окольцевали друг друга золотыми маленькими обручами, скрепившими сосуд любви. Проще говоря – стали семьёй, что вынудило радостно прослезиться всех дам и выпить по лишнему бокалу мужчин.

Началась новая, неизвестная, слегка пугающая, но дарящая надежды на бесконечное счастье жизнь вдвоём. Доктор технических наук Леонид Прозоровский, работающий почему-то третьим секретарём горкома партии через неделю изъял молодую семью из дома Сахниных, и к всеобщей радости добыл им двухкомнатную квартиру почти в центре города. Ещё через два дня неизвестные люди в синих робах принесли и установили да повесили в неё всё, что остальные молодожены, не имеющие родственников во власти, собирали по частям за пару лет. В общем, прошлая жизнь Алёши и Ларисы самоликвидировалась и грянула новая. Полная надежд с мечтами и совсем нежданных испытаний.

После предвесенней свадебной яростной пьянки в ресторане «Целинный», где друзья молодожёнов безостановочно вопили «горько» и уничтожали самозабвенно хорошее спиртное, а родители и Алёшины родственники с дружками его от души съели к полуночи всё, что приносили официанты, да и выпили не по одному десятку рюмок, поднял последний тост Леонид Прозоровский да произнёс кроме обязательного предупреждения «Мужу с женой пора на покой!» ещё и здравицу в их честь: «Всё случайно на свете и даже любовь. Но нашим молодоженам посчастливилось не упустить этот случай! Так пусть же любовь ваша, дорогие мои, закрепится до конца жизни в ваших будущих детях и доброй честной дружбе до самых преклонных лет! Ура новой семье!»