скачать книгу бесплатно
Гаота не помнила, что в точности происходило в последние мгновения той ее жизни. Что-то провалилось в трясину ужаса, что-то было скрыто от нее тентом, во всяком случае, пока он не был сорван, и она вдруг увидела, что повозка неподвижна, ни лошадей, ни отца, ни сестер – нет, а у основания дозорной башни кружится вихрь тел, в котором мелькают звериные загривки, оскаленные пасти и сверкает узкий, чуть изогнутый меч. Потом все распалось на мгновения. В одно из них какой-то голый мускулистый человек копался в сундуках повозки, набивая мешки. В другое – двое таких же голых людей связывали Гаоте руки и ноги. В третье она успела разглядеть истерзанных лошадей, изломанные, разодранные на части трупы отца, сестер и как будто руку матери с зажатым в ней мечом. Рука была оторвана, хотя и лежала на груде из нескольких звериных туш.
Один из голых людей взял этот меч, с некоторым усилием расцепил мертвые пальцы, отбросил обрывок руки в сторону, подошел к Гаоте и, прошипев: «Двенадцать братьев и сестер пали из?за тебя, мерзкая маола! Двенадцать!» – почти ткнул ей его в лицо. Наверное, не ткнул, потому что и это мгновение не было последним.
Потом как будто случился сон, в котором она лежала на спине огромного зверя и еще четыре зверя с закрепленными на спинах мешками бежали рядом. И горы на западе в просветах леса становились все ближе, а сам лес – все темнее и гуще, и это видение оставалось сном вплоть до того мгновения, когда из зарослей орешника полетели стрелы и не-волки кубарем полетели в лесной овраг, где им тоже не нашлось спасения. Последний, который нес Гаоту, будучи уже пронзенным стрелой, повернулся к девчонке, чтобы разорвать вынужденную наездницу, но не успел. Сверкнув над ее головой, узкий меч снес башку зверю. А потом она разглядела за светлыми прядями странные голубые глаза и услышала голос, который сказал ей:
– Живая. Странно. Или тебя кто-то очень любит, или слишком сильно ненавидит.
– Некому любить… – прохрипела она чуть слышно и провалилась в темноту.
Теперь же этот самый голос звучал у нее над самым ухом и повторял:
– Гаота. Вставай. Пора идти в город. А нам еще нужно обязательно размяться и перекусить. За окном солнце, как ты и обещала.
Их было трое. Юайс, Глума и Колан. Светловолосый воин, который двигался словно скользящая по речными струям рыба. Прекрасная охотница, напоминающая вылепленную из мышц упругую статуэтку. Невысокий, улыбчивый крепыш. Они вытряхнули добычу не-волков и, выбрав то, что могло, по их мнению, пригодиться освобожденной пленнице, снарядили ей мешок. Гаоте казалось, что ее сон продолжается, хотя бы потому, что эти трое вроде бы не произносили ни слова, и даже те слова, которые вымолвил при ее освобождении Юайс, остались единственными. Они двигались вокруг нее как тени, и странным образом именно это и успокаивало ее, потому как не могло быть настоящим. Она ехала на лошади впереди Глумы, придерживая на поясе меч матери, который так же молча нацепил на нее Юайс, спала, как и ее спутники, на травяной постели или лапнике, получала время от времени в руки миску с каким-нибудь варевом, почему-то собирала валежник для костра. С ней обращались как с равной, и она даже начинала чувствовать себя равной, хотя бы потому, что научилась понимать спутников без слов. Но ее новая жизнь все еще не началась. Она по-прежнему словно спала, и даже как будто смотрела на саму себя со стороны и удивлялась, что она все еще может ходить, ехать на лошади, разговаривать сама с собой, готовить еду, спать – после всего того, что с нею случилось. Иногда ей казалось, что они уходят от преследования, несколько раз ее спутникам приходилось схватываться с какими-то тварями, но она уже не видела этих схваток, только догадывалась. Всякий раз с ней оставался Колан и ждал, когда все закончится, едва заметно досадуя, что он вынужден исполнять роль охранника.
В конце того ужасного лета, хотя ужасным-то все-таки был самый конец весны, отряд охотников добрался до полуразрушенной крепости в горах.
– Крона, – назвал ее Юайс, и это было второй раз, когда он заговорил вслух.
Руины древних, покрытых мхами стен едва проглядывали между вцепившихся в скалы горных сосен. Внутри единственной, сохранившейся на половину высоты башни горел костер, возле которого сидели незнакомые Гаоте охотники и еще кто-то, непохожий на охотника. Это был чуть грузноватый мужчина среднего роста. В отличие от охотников, он был одет не в короткий котто, а в длинный плащ, словно осень уже наступила, да и всем своим видом напоминал скорее торговца.
«…или лекаря», – подумала Гаота и почувствовала, что слезы, кажется, скоро отыщут дорогу к ее глазам. Она не слышала, о чем Юайс говорил с этим человеком, но тот, прихрамывая, подошел к ней через час, взял ее за руку и спросил:
– Как тебя зовут?
– Гаота, – удивилась сухому звучанию собственного голоса девчонка.
– А меня зовут Брайдем, – грустно и как-то по-родственному пробормотал человек. – Теперь я отвечаю за тебя.
«Перед кем?» – хотела спросить Гаота, но вопрос так и не прозвучал, или она произнесла его неслышно, потому что вскоре она уже сидела перед этим грузным человеком на его лошади, чтобы более чем за месяц преодолеть другие полторы тысячи лиг и оказаться уже не в Тэре, а в другом месте. Завершить длинный путь, минуя крупные города и села, останавливаясь в деревнях и на хуторах. Переправиться через широкую реку Курсу, которая из?за тумана на мгновение показалась Гаоте морем. Заглянуть в синие воды Чидского озера, с опаской поплутать между мертвых холмов Рэмхайнской пустоши, чтобы наконец спешиться у врат странной крепости, зажатой между чудных – как будто собранных из шестигранных стержней – отвесных скал, подбираться к которым пришлось по узкой извилистой дороге.
– Рэмхайн, – сказал ее спутник, который, конечно, оказался гораздо разговорчивее охотников, но тоже за всю дорогу вряд ли произнес больше полусотни слов. – Так называются эти горы. Они красные, но не обращай внимания, красными становятся мхи осенью. Летом они были зелеными. А эта крепость называется Стебли. Или, как все чаще, – Приют Окаянных. Она очень древняя. Такая же древняя, как и Крона, где черные егеря передали тебя мне. Но мы потратили двенадцать лет, чтобы привести это место в порядок. Теперь ты будешь здесь жить. Это место для тех, кто хочет обрести надежду.
– Зачем она мне? – спросила Гаота.
– Все так говорят, – пожал плечами Брайдем. – Пошли. Теперь это твой дом.
– Пошли, – кивнула она, но еще не ожила.
Она не ожила и уже внутри крепости, когда впервые в жизни получила крышу над головой и даже отдельную комнату, в которой вместе с ней жили две ее ровесницы. Шевелились безмолвными тенями. Она их едва замечала. Не ожила, когда впервые столкнулась с другими детьми, в первый год в Стеблях их было немного, меньше двух десятков. Не ожила, когда поняла, что ей предстоит прожить в этом доме несколько лет, и эти дети, и несколько наставников, с которыми знакомил ее Брайдем, будут заменять ей отца, мать, сестер и неродившегося брата. Ожила она только тогда, когда вместе с первым снегом в крепости появился новый наставник.
– Он будет заниматься с вами следоведением, правилами охоты, противостоянием и некоторыми другими науками, – объявил Брайдем, после чего пригласил нового наставника в учебную келью. Вот тогда и началась новая жизнь Гаоты. Увидев Юайса, она рванулась с места, обняла охотника и зарыдала.
– В самом деле, солнце! – заметил Юайс, шагая по деревянному тротуару мимо деревянных же заборов, которыми на окраине Граброка ограждался каждый дом.
– А ты разве не чувствовал? – не поняла Гаота, сторонясь, чтобы дать промчаться мимо них белоголовому мальчишке с вытаращенными глазами, и прикрывая рукой короткую мантию с вышитым золотым колесом, которую пришлось надеть по настоянию Юайса.
Походил к концу только первый месяц осени, солнце пригревало, и Граброк неожиданно оказался полным увядающей зелени, которая, умирая, расцвечивала город желтым и красным, застилая листьями раскисшую от глины улицу, стены и крыши домов, но впереди уже блестели камни мостовой, да и деревянные ограды там же обращались каменными, и дома выползали ближе к дороге, поднимаясь на два, а в отдалении даже и на три этажа. А уж за ними, совсем рядом – высилась башня королевского замка, правее ее изгибал древнюю спину узкий каменный мост, за ним темнела низкая стена городской цитадели, а чуть дальше сверкало на солнце золотое колесо на колокольне недостроенного храма.
– Ты в конце года на испытаниях будешь то же самое у наставника спрашивать? – поинтересовался Юайс, прищурившись вслед пробежавшему мальчишке.
– Зависит от наставника, – фыркнула Гаота. – Раньше тебя ведь это не беспокоило?
– Считай, что именно поэтому я и выбрал тебя, – сказал Юайс. – Успеваешь лучше других, пропуск занятий тебе не повредит.
– Только поэтому? – надула губы Гаота.
– Ты долго спала нынешним утром, – заметил Юайс. – Пришлось и разминку сократить, и поесть наскоро, и все равно упущенного времени не возвратишь. Посмотри, народ уже идет по домам. Хозяйки возвращаются с рынка. А у нас еще дел невпроворот. Я уж не говорю, что надо сначала заглянуть в мертвецкую…
– Ну конечно, – вздохнула Гаота. – Как не начать день с чего-нибудь радостного?
– А ведь нам тут придется несладко, – заметил Юайс, пропуская мимо ушей раздраженную ругань бабки, охаживающей хворостиной козу. – Гораздо труднее, чем я предполагал, когда мы только подъезжали к городу. Так что будь осторожна. Но мы должны управиться быстро. Через двадцать дней тут не протолкнешься. Паломников набежит несколько тысяч. Городок-то, конечно, не маленький, но вряд ли больше пары десятков тысяч жителей.
– Ты не ответил, – буркнула Гаота, уступая дорогу дородной горожанке, которая не преминула прошипеть что-то раздраженное. – Три года назад просто молчал. Теперь говоришь, а на самом деле опять молчишь.
Юайс остановился, взглянул в заблестевшие глаза спутницы:
– Не узнаю? самую озорную воспитанницу Приюта Окаянных. Где твои шуточки и смешки? А я только радоваться начал, что ты вновь стала сама собой.
– Откуда ты знаешь, какая я сама собой? – спросила Гаота. – Ты же меня не видел настоящей.
– Ты теперь настоящая, – сказал Юайс. – А три года назад ты была как открытая рана. К тебе прикасаться было страшно, не то что говорить с тобой.
– А теперь уже можно прикасаться? – Она выпрямилась, даже приподнялась на носках, чтобы хотя бы доставать до груди наставника.
– Если только розгами, – усмехнулся Юайс.
– Мне прямо сейчас заголиться? – с готовностью развернулась Гаота.
– Послушай! – Он положил руку ей на плечо. – Ты можешь относиться ко мне как к отцу, как к старшему брату, как к другу, но для меня ты и в самом деле словно родной человек. Я даже сам не могу понять, как так вышло. И это, признаюсь тебе, мешало мне взять тебя с собой. Брайдем настоял. Сказал, что ты будешь полезнее прочих, потому как здесь следует больше слушать, чем говорить. А ты умеешь слушать. И слышать.
– Не только, – снова надула губы Гаота.
– Надеюсь, твое «не только» не пригодится, – улыбнулся Юайс и двинулся дальше по улице. – Но ты должна понимать, что мы приехали сюда не развлекаться. – Светловолосый вновь стал серьезным. – В городе и в самом деле творится что-то очень гнусное. Та магия, которая заставила мертвого Цая ползти по траве… Я никогда с подобным не сталкивался. И этот дракон – это всего лишь один из листков, опадающих с огромного дерева.
– Драконов нет, – поспешила за наставником Гаота. – Во всяком случае, в пределах Арданы они не появлялись больше тысячи лет. Да и сведения об их появлении в прошлом довольно туманны. Никто не знает точно, драконы ли были с той стороны или наведенное колдовство? Во всяком случае, ни одного сохранившегося скелета дракона нет. Я не пропускала ни одного занятия Роута, особенно когда он наставлял нас в зверологии.
– Драконы изучаются не только в зверологии, – заметил Юайс. – Хотя о причине отсутствия их скелетов я бы задумался. И не только их скелетов. И если ты сможешь разрешить эту загадку, я, пожалуй, буду считать, что весеннее следоведение ты сдала еще с осени. Но об этом чуть позже. Запомни главное – по договоренности с ближайшими королевствами Ата посылает тройки вроде нашей не просто для расследования дел, связанных с магическими происшествиями, а для расследования дел, которые могут иметь значение для всей Арданы. И это очень опасно. Каждому из нас грозит опасность. Если кто-то хочет навредить этой земле и этим людям, мы трое и ты вместе с нами – их злейший враг.
– Разве может кто-то вредить земле? – не поняла Гаота.
– Как тебе кажется: тот, кто поливает землю кровью, он вредит земле или умножает ее плодородие? – снова остановился и присел, рассматривая серые доски, Юайс.
– Ты сейчас про чью кровь говоришь? – нахмурилась Гаота. – И разве кто-то из троек погибал?
– Случалось всякое, – пробормотал Юайс. – Ты видишь?
– Что это? – присела рядом с наставником Гаота.
– Кровь, – показал на пятно Юайс. – Посмотри. Через шагов пять еще одно. А вот это, кажется, след…
На одной из досок виднелся кровавый отпечаток звериной лапы. Точнее, ее край. Пятка, один коготь. Прочее терялось в листве.
– Кто это?.. – прошептала Гаота. – Волк?
– Будем считать, что я не слышал твоего предположения, – строго сказал Юайс. – Хотя след и похож на волчий. Его обладатель не склонен к неторопливым прогулкам. Он быстр, стремителен, но способен бежать долго. Думаю, что это все же медведь. Не простой, как ты понимаешь. Ты можешь почувствовать, где он теперь?
– Нет, – вздохнула Гаота. – Там, в трактире, еще что-то ощущалось, а здесь уже нет. Я как будто в темноте. Город накрыт темным пологом. Можно, конечно, постараться…
– Темным пологом… – задумчиво повторил, поднимаясь, Юайс. – Подожди стараться. Кстати, год назад пропал защитник Мадр. А он был…
– Ведь не лучше тебя? – прищурилась Гаота.
– Не могу сравнивать, – сказал Юайс. – К тому же я его не знал. Видел мельком, не более того. Но он испытал многое, был опытным, значит, не мог пропасть по глупости. Держись все время за мной. Нос из?за моей спины без разрешения не высовывай. Слушай и смотри. Смотри и слушай. Иногда от внимательного взгляда зависит удача. Вот что ты вчера видела в зале? Скажи пару слов о тех трех едоках.
– Один не ел, а спал, – задумалась Гаота. – Тот, который назвался Басом.
– Не спал, а слушал, – не согласился Юайс. – Прислушивался да еще вел едва приметную ворожбу. Слушал, о чем мы говорим. Прислушивался к тому, что происходило за стенами трактира. Не прост этот Бас. Одежда неприметная. Лицо – не слишком приметное. Непонятно, настоящая у него борода и усы или приклеенные. И вот еще что. Пришел он пешком, а сапоги у него новехонькие. Мало мне встречалось путников, которые тащили бы за собой в мешке пару сапог, чтобы красоваться в них на постоялом дворе.
– Купил? – предположила Гаота.
– Не знаю, – покачал головой Юайс. – Еще двое?
– Мужчина в зеленом приехал на осле, – наморщила лоб Гаота. – Ему немало лет, но он еще бодр. Одет как торговец древностями. Только движется… мягко. Как Пайсина, когда преподает фехтование или борьбу. Ты, кстати, тоже так движешься. Или почти так.
– Третий? – заинтересовался Юайс.
– Толстяк в балахоне? – прикусила губу Гаота. – У него лекарская бляха на груди. Но она больше обычной. В два раза больше. Зачем? Чтобы ее было видно издалека? Да и балахон… Странно для лекаря. Неудобно.
– Вот! – погрозил Гаоте пальцем Юайс, отходя в сторону и давая очередной злой горожанке прошествовать по своим делам. – Смотри и замечай! Людей и птиц. Пусть даже люди в этом городе странно раздражены; может быть, испуганы. Деревья и дома. Ворожбу явную и неявную. Где твоя голова болит, а где болит невыносимо. Уж прости, придется немного потерпеть. Город странный. Трактир странный. Едоки в нем странные. Один хочет быть похожим на торговца, другой на лекаря. Третий сверкает новыми сапогами и останавливается в дорогом трактире, хотя одет в почти нищенский балахон и треух. Мы еще эту невесту Нэйфа не видели… Не останавливаются подобные паломницы в трактирах, только если… Не хотелось бы этого.
– Чего не хотелось бы? – прошептала Гаота. – И что такое «явление»?
– Боюсь, скоро узнаешь… – пробормотал Юайс и вдруг улыбнулся. – Так что выбираешь? Кем сочтешь меня? Отцом или братом?
– Другом, – буркнула Гаота. – А Глума как к тебе относится? Как к отцу или к брату? Ты замер вчера вечером во дворе, когда увидел ее жеребца. Я, правда, не сразу его узнала…
– Глума? – нахмурился Юайс, как вдруг за спиной Гаоты раздался крик:
– Господин защитник! Господин защитник!
По тротуару бежала, размахивая руками, рыжеволосая и конопатая, как фионское яблоко, Иска.
– Господин защитник! – Девчонка остановилась возле Гаоты, перевела дух и прошептала: – Судья велел тебе не заходить ни в мертвецкую, ни к горшечнику, ни на рынок, ни в трактир Юайджи, а срочно идти к храму.
– Что случилось? – спросил Юайс.
– Прибежал посыльный из храма! – налила глаза слезами девчонка. – Ночью на заднем дворе опять был дракон! Сожрал свинью! И сжег самого сэгата! При свидетелях!
Глава 3
Дойтен
Граброк был невеликим городком для всей Арданы, но считался весьма приличным для ее небольшой части – королевства Сиуин, уступая столице числом жителей лишь в четыре раза, а близкому Гару – в два. Но Гар лежал уже в тэрских землях, а для Сиуина Граброк с его не слишком грозной, но все же цитаделью, ратушей, пока еще не достроенным новым храмом, летним королевским замком, немалым количеством каменных домов да древним, тщательно сберегаемым мостом был весьма заметным источником прибытка и славы. Еще бы, лежал он ровно на полпути между Тимпалом и Тэром, так что ежегодное шествие паломников, сопровожающих священный ковчег, в котором хранились обломки колеса Нэйфа, не только проходило через Граброк, но и останавливалось в нем на половину дня, так что все окрестные и приезжие торговцы ждали заветной даты словно прихода щедрого дарителя и богатого урожая, тем более что праздник начинался с началом шествия и длился целый месяц, а то и два. Чего уж говорить о королевских мытарях, ведь переход по древнему, сохраняемому более тысячи лет мосту через узкую городскую речушку стоил монету серебра! Оно, конечно, деньги немалые, да и бесплатно можно было перебраться по деревянным мосткам или, при особой спешке, задрать порты и войти в холодную осеннюю воду, вряд ли где речушка Дара имела более полутора локтей глубины, но дело-то было в том, что на всем священном пути от Тимпала до Тэра только этот мост и оставался в подлинном виде. Мост через широкую и полноводную Курсу в Тэре перебирался уже раз пять, да и все прочие мосты и здания давно обратились в развалины или вовсе рассыпались до фундаментов и возродились новоделом. Разве только сама дорога осталась прежней, да величественный Черный Храм в Тэре был собран строго из камней проклятой Черной Башни, которая обрушилась тысячу двести восемьдесят лет назад и погребла под собой и самого Нэйфа, и его проклятого губителя, но храм-то не башня! Как ни крути – никак не свидетель древности. А мост – вот он. Тот самый. Ни камешка свежего. Зато уж трясся над ним весь город. Да что там, все королевство! Ходили слухи, что немало увечных и калек избавились от собственных недугов на этом мосту. Множество несчастных излечились от страшных болезней. Вроде бы даже имелись случаи возвращения зрения слепым, впрочем, доподлинно об этом сказать было невозможно. Как обычно в подобных случаях, вымысел перемешивался с явью, но с верой и горькое яблоко могло показаться сладким, так что паломники порой переходили через священный мост туда и обратно не один раз, а пока хватало монет. Зато приезжие богачи готовы были заплатить и золотой, чтобы постоять на площадках над мостовыми быками, пока проедет через древнее сооружение повозка с ковчегом да промелькнет прикрученная к одному из колес деревянная фигура, изображающая святого Нэйфа. Оттого же каждый год чуть ли не за месяц до шествия в Граброк наведывался брат короля Сиуина Диус. При дворе его так и называли – герцогом граброкским, хотя конечно же никакого герцогства в Сиуине не было, не по сиуинским далям роскошь. Все королевство – пять сотен лиг с севера на юг, да три сотни с запада на восток в самом широком месте. Хотя, с другой стороны, взять то же королевство Кэча: всего лишь в два раза больше Сиуина, а герцогов или баронов в нем – пальцев рук не хватит, чтобы перечесть.
Об этом, а также о кубке молодого вина думал Дойтен, когда проснулся, хлебнул холодной воды из ковша, подвешенного на бок кадушки, выставленной служками у дверей комнаты, умылся, оправился, оделся, нацепил на пояс меч, задвинул подальше под топчан ружье, поклонился дающему храпака в своей постели судье Клоксу, хмыкнул, отметив, что ни Юайса, ни Гаоты в комнате уже нет, и спустился в обеденный зал, где отдал должное томленному над углями фазану и сразу двум кубкам вина, закусывая это великолепие жареным сыром и снокскими хлебными палочками.
Трапезничать пришлось в одиночестве; не мог же он счесть за компанию аккуратную, затянутую во все черное, исключая полоску белого платка опять же под черным, монахиню. Ни одно шествие не обходилось без этих невест Нэйфа, которые, впрочем, были немногочисленны и считались диковинкой. В толпу они никогда не лезли, держались поодаль, лишь бы священный ковчег мелькал перед взором, но ни ко Священному Двору Вседержателя, ни к Храму Присутствия, который тоже с уважением относился к почитанию святого Нэйфа, ни даже к скупому на обряды и открытому для всех Храму Ожидания Воли Всевышнего не относились. Числили себя за выдуманным кем-то Храмом Очищения, у которого не то что ни одной часовни не имелось, но даже ни одного молельного дома. Или Дойтен о них не слышал. Зато он явно видел, что монахиня хоть уже и была не слишком молода, оставалась чиста лицом и стройна станом, можно было бы и подмигнуть, и разговор завести, спросить, к примеру, правда ли, что невесты Нэйфа проводят служение ему в беспрерывных молитвах, а как достигают просветления, то убивают себя в его славу? Сколько их уже накопилось за гранью этого мира, таких невест? И куда он их там, у престола всевышнего, девает? Какого демона они там ему нужны? Но монахиня смирно отправляла в рот ложку за ложкой обычного бобового супа и не обращала на усатого усмирителя ни малейшего внимания.
– А ну-ка! – подозвал Дойтен конопатую девчонку, что подскочила к его столу, чтобы унести опустошенное блюдо. – Как тебя там…
– Иска! – пискнула племянница трактирщика.
– Где кто? – наморщил лоб Дойтен. – Быстро и по порядку.
– Дядя на конюшне, тетя на кухне, Амадан во дворе с метлой… – начала перечислять девчонка.
– Стоп! – оборвал Иску Дойтен. – Я о жильцах.
– Ну… – замялась девчонка. – Ваш спутник, господин палач, печальник… или защитник который, он с молодой спутницей во дворе. Они… машут мечами. Еще и палки попросили, две метлы сняли с рукоятей. И Амадан там же с ними, путается под ногами. Они велели готовить им завтрак. А вот охотники и прибыли вчера далеко за полночь, да и с утра удалились, считай, по-темному. Травник Бас тоже ушел в город с рассветом, не стал трапезничать. Да и целитель Корп долго не спит. Он уже месяц у нас живет. По всему городу лекарствует; говорят, что многим облегчение принес. Лекарей-то не стало у нас. Уехали все куда-то. Так что он – нарасхват…
– А этот? – почесал нос Дойтен. – Как его?.. Весь в зеленом да с седыми кудрями?
– Тоже ушел, – улыбнулась Иска. – Он хороший. Добрый. Улыбается редко, но сладости приносит с рынка всегда. Чуидом его кличут. Но я ничего о нем не знаю.
– Сладости – это хорошо, – кивнул Дойтен. – А скажи мне, прекрасная Иска, кто бы мог меня проводить в город? Надо походить по улицам, навестить кое-кого, а я в Граброке три года не был, начал забывать уж, что здесь и как. Может, кто из твоих братьев? Не обижу!
– А тебе какой нужен? – поинтересовалась Иска. – Кач или Брог?
– А кто их разберет, – пожал плечами Дойтен. – Три года назад они вроде тебя, под столом возились. Давай того, который поболтливей.
– Тогда черный, – кивнула сама себе Иска и выбрала один из двух висевших у нее на шее глиняных свистков. – Качем его зовут. Сейчас прибежит. Но я предупредила, если что. Уши прожужжит до печенки!
– Послушай, – заинтересовался Дойтен, когда трель свистка заставила вздрогнуть монахиню и взметнула невидимую до поры пыль с косых стропил. – А что это у тебя за ядовитая для ушей штучка? Продай-ка мне эту свистульку. Пара медяков устроит?
– Так они вместе и одного не стоят… – удивилась Иска. – На торжище их связками расторговывают. Почему же пару?
– Потому что, – с сожалением покачал головой Дойтен, выкладывая на стол два медяка. – Иначе ты, дорогуша, никогда из-под стола не вылезешь.
Кач и в самом деле оказался изрядным болтуном. Именно таким, какой и был нужен Дойтену. Конечно, сначала мальчишка засыпал вопросами самого усмирителя, начиная с того, трудно ли служить палачом и как лучше казнить негодяев – мечом или из ружья, продолжая о том, отчего Дойтен не идет в мертвецкую, где самое интересное, а отправляется прогуливаться по городу, и заканчивая тем, почему он не взял с собой ружья и зачем у него на поясе справа под кисетом висит железный щиток шириной в две ладони. Вопросы усмирителю не слишком понравились, но все говорило о том, что парень должен был нести в себе кучу сведений о жителях города и событиях, в нем происходящих. Так что уважить мальчишку следовало, и Дойтен не спеша поведал тому кучу самых страшных палаческих секретов. В том числе и то, что никакой он не палач, а усмиритель, что усмирять кого-то приходится редко, обычно удается обходиться увещеванием, а уж от ружья так и вовсе немного толку, потому что, пока его зарядишь да наставишь на противника, тебя самого утыкают стрелами и порежут ножами и даже, может быть, успеют намазать тебя на хлеб. Что же касается железки на боку, которая под кисетом, то она висит не просто так, а предохраняет усмирителя от увечий. Отчего, к примеру, ни в королевском войске Сиуина, ни в дружине Тэра нет ни одного ружья? Оттого, что самый немудрящий колдун всегда сумеет пустить в нужное место искру, которую не удержишь ничем. А уж запалить порох противнику – это же святое дело! Так вот железка предохраняет брюхо усмирителя от увечья, если взорвется или вспыхнет вот этот самый кисет. «А если ты спросишь, почему же я все-таки не отказываюсь от ружья, – со всей важностью выговаривал Дойтен, – то отвечу я тебе так – есть такие твари, что их и из ружья нелегко уложить. А насчет мертвецкой, то у каждого свой хлеб. Если надо поклониться бургомистру да получить от него посильное содействие, а потом взвесить узнанное, найденное и увиденное, чтобы принять какое-то решение, то без судьи никак не обойтись. Если надо что-то разузнать, найти и увидеть, тут как раз нужен защитник. Но защищать-то он должен не судью или, прости меня, святой Нэйф, палача, а как раз тех, на кого может быть возведена напраслина. Его задача – установить истину и уберечь от кары невинных. А вот уже кара – это на усмирителе. Только казнить ему никого не приходится, поскольку никакой он не палач. Казнить или миловать – это дело королей. А вот остановить того, кто останавливаться не желает, либо усмирить того, кто не хочет мира, – как раз его дело. И тут, братец, порой без ружья не обойдешься, хотя меч-то и еще кое-что у усмирителя тоже всегда с собой».
Кач слушал спутника раскрыв рот; наверное, он продолжил бы расспрашивать его несколько дней, но Дойтен, подправляя пальцами остроту усов, понемногу сам начал расспрашивать парнишку, и вскоре тот вовсе забыл о вопросах и запустил собственную болталку в полную силу. А послушать было что. Оказалось, что петух у горшечника и в самом деле начал нести яйца, но никто не уверен, что это был петух, а уж теперь, когда горшечник спьяну срубил той птице голову, верить в это продолжала только жена горшечника, иначе ей пришлось бы поверить в то, что муженек врал ей напропалую. Арка между часовней и новым храмом и в самом деле дала трещину, но дракон ли на нее взгромоздился или артельщики, что клали камень, плохо сделали свою работу, теперь уж и не узнаешь. Тем более что артельщики-каменщики все из дальних мест, и на арданском из них изъясняется один только вожак. И дракона никто не видел, а что корова у сэгата пропала, так платить надо нанятым работникам, тогда и пропадать ничего не будет. Часы на ратуше тоже встали не просто так: их кузнец остановил, чтобы почистить перед шествием. Остановил, да пропал, как в воду канул, самым первым пропал среди всех бедолаг, хотя его-то тело как раз и не нашли. Сын у него остался. Как раз к артели строителей в храме и прибился, потому как мать его померла еще лет десять назад. А вот все остальное – правда. И бортника зверь разорвал в лесочке, и двух дозорных на улице, и бабу-молочницу, и старика-сапожника. С Цаем уже шесть тел лежат на льду в мертвецкой, что в подвале ратуши. И никто из них не шевелится и никуда не идет. Хотя если они все были под такой же магией, как Цай, которого вчера защитник мечом приткнул, то могли и прийти к ратуше. Только непонятно тогда, отчего они там все и попа?дали. Или у них завод, как у часов, кончился? Места-то, где их убили, по их же кровавым следам и нашли! Интересно, их там хоть привязали в мертвецкой или так держат? А если они опять зашевелятся? Жуть ведь такое в подвале ратуши иметь! И как только бургомистр не вздрагивает, когда по лестнице поднимается? А толку от черных егерей – нет никакого. Ночами не спят, а вот Цая-то уже при них зверь освежевал. И погань какая-то над рекой летает и стонет. И призрак являлся горожанам. Так не ночью, а белым днем. Но не растворяется он, а на лицо просится. Идет, скажем, по площади обычный человек, старичок какой-нибудь, вдруг – раз, и лицо у него наперекосяк делается. Это его призрак присобачил, стало быть. А рожа у того призрака – и днем-то можно в штаны напустить! Говорят, что он вроде скелета, кожей обтянутого. Только глаза сверкают, и улыбка от уха до уха…
До полудня бродили Дойтен с Качем по Граброку. Из Молочной слободы перешли в Стрелецкую, где Кач махнул рукой и показал Дойтену лесочек за околицей, в котором место гибели бортника обнаружилось. Перебрались через речку Дару, разделяющую город на две части, по камням и мосткам у самых северных ворот. Заглянули в Суконную слободу, добрались до будки сапожника, который как раз теперь лежал одним из трупаков в мертвецкой под ратушей, осмотрели ее со всех сторон, поковыряли ножом пятна крови. Переговорили с едва стоявшим на ногах хмельным плотником в Колесной слободе, расспросили его о страшном призраке, который не только при нем лицо тихого старичка перекосил, но вроде бы и вопросы оторопевшему мастеру задавал: верит ли он, плотник-колесник, что если к выгнутому им колесу привязать человека да катить его шесть сотен лиг от Тимпала до Тэра, то он и на полпути еще жив будет? Посмотрели то место, где был убит первый из ночных дозорных, потом зашли на Пекарскую улицу, где Дойтен прикупил сверток горячих пирогов с кашей, которые они вместе с Качем тут же и употребили, запивая кушанье один вином, а другой молоком, купленными у лавочника, что красил ставни на своей лавке. Весь город прихорашивался, и хотя раздраженной руганью странную парочку из бравого храмового старателя в мантии и щуплого мальчишки окатывал каждый второй горожанин, предстоящий праздник чувствовался. Особенно на том самом тракте, по которому вскоре должна была пройти толпа паломников из Граброка в ближний Гар.
Однако осенний день добрался до полудня и пополз к вечеру, и набивший живот пирогами Кач вдруг спохватился и начал уже хныкать, что пора бы ему и вернуться в трактир, иначе перепадет ему от отца пара горячих, когда Дойтен остановился у домика на самом краю Кузнечной слободы и подмигнул Качу, который явно подумывал, как бы сбежать от утомившего его палача:
– А теперь, парень, подожди меня здесь. Надо мне кое-кого навестить. Три года не заглядывал. А будешь умницей – и от отца тебя прикрою, и дам тебе подержаться за рукоять моего меча.
