Глубина

– Будем госпитализировать, – голос был уже не такой сухой.

– Я не согласен, – в моих планах было провести это время дома, с женой, которая меня разукрашивала бы в зелёного леопарда. – Я отказываюсь от госпитализации.

– Вы сами себе не принадлежите. Вы собственность государства. Что вам скажут, то и будете выполнять, – он встал и пошёл к выходу. – За мной.

Вот так я оказался в импровизированном изоляторе, потому что штатного изолятора в госпитале не существовало. На следующий день передали сумку с едой, сигаретами, вещами и книгами от жены. Она была в шоке от того, куда я попал. Следующие две недели я провёл в белой палате, не притрагиваясь к больничной еде, перекусывая тем, что передала жена. В основном я курил и читал. Курить выходил в туалет, который был тут же, в палате, вставал на унитаз ногами и выдыхал дым в вентиляцию. Мне курить разрешила туда медсестра.

– А можно покурить? – я задал вопрос ещё в первый день.

– Я не курю, – ответила, потупив взгляд, медсестра.

– Да я не про это, – я широко улыбнулся и усмехнулся. – Где я могу покурить?

– В туалете. Там есть вентиляция. Только аккуратно. И я вам ничего не говорила.

– Конечно.

Через две недели меня выписали. Я приехал домой, где меня встретила жена:

– Ты сколько килограммов потерял? – она меня рассматривала со всех сторон.

Военные штаны и правда на мне болтались, как половая тряпка на старой деревянной швабре. В зеркале видно было измученное лицо с тёмными кругами под глазами.

– Я не знаю, – моё отражение меня даже заинтересовало.

– Вот так, ушёл на вахту, а пришёл через две недели, – она обняла меня сзади и посмотрела в глаза в зеркале. – Как вот тебя можно оставить без присмотра?

– Видишь, как оно получилось, – я улыбнулся ей в ответ.

В начале автономки почти весь экипаж может переболеть какой-нибудь простудой, потому что кто-нибудь принесёт её с берега, а в закрытом пространстве, без доступа к свежему воздуху, легко любая зараза переносится. В этой автономке я не заболел, зато перед ней, когда у нас были проверки, что-то схватил. Мне нужно было встать на ноги за один день, болеть было некогда. Я тогда сменился с дневной вахты в 12 часов дня, пошёл в каюту и лёг на койку.

– Сан Саныч, ты ничего не перепутал? – в каюту зашёл командир боевой части. – У нас проверка после обеда, все неустанно готовимся.

– Сергей Васильевич, если я сейчас не отлежусь, потом слягу на больший срок, – я присел на койке. – Поэтому лучше сейчас.

Он развернулся и вышел.

По понятным причинам не мог он мне открыто дать разрешение. Я отлежался и за сутки встал на ноги. Так болеют многие, потому что других вариантов нет. Болезнь практически всегда на ногах, с коротким перерывом на койке в каюте, с какой-нибудь парацетамольной дрянью в кружке в лошадиных дозах.

Строй должен быть всегда заполнен.

День 55

Вдруг кто-нибудь умрёт? Кто-то из тех, кто остался на берегу, кто ждёт меня или вовсе не ждёт, даже не знает, где я. Вдруг кто-нибудь не дождётся? Я включу телефон, а в экран монитора ударится сообщение: «Саша, у нас беда», а следом ещё одно: «Тот-то умер». Я слишком отчётливо вижу эту картину, которая всплывает у меня виде холста, на котором Иван Грозный убил своего сына. Я слишком отчётливо представляю потерю. Я представляю, как я выхожу на швартовку, в числе первых ощущаю свежий воздух, ощущаю вибрацию телефона во внутреннем кармане, потому что звук нельзя включать, даже уже на подходе к базе. Я вижу уже родные берега, большое скопление людей на причале, больше всего там чёрного цвета, видны разноцветные воздушные шары, чьи-то дети, чьи-то жёны. Я чувствую, что нет в этом скоплении людей никого, кто встречал бы или ждал меня. Меня не дождались. Телефон настойчиво вибрирует, принимая новые и старые сообщения. До меня дойдут не все сообщения, потому что есть срок давности отправки, месяц что ли, если за месяц сообщение не дошло, то оно потерялось где-то в радиоволнах, потонуло, захлебнулось, ушло на дно радиоэфира. А в том сообщении тоже было что-то важное. И когда я достану телефон из внутреннего кармана, дотронусь пальцами до экрана, оживлю его спустя больше, чем два месяца, сообщения будут сплошными некрологами. Жены больше нет, она умерла, не дождалась, попала в автокатастрофу. Матери больше нет, потому что годы не щадят, финал выдался на моё отсутствие. Брат попал в какую-то передрягу, где его убили. Отец допился до инсульта и не проснулся. Меня никто не ждёт. На берегу никто не ждёт. Все их лица стоят передо мной в один ряд, молча смотрят мне в глаза, ждут. Я чувствую, что ждут. Я буду нести все эти потери сквозь жизнь неподъёмным грузом, как огромный мешок с цементом на плечах. И вроде этот мешок можно положить на какую-нибудь тачку, но я буду тащить на себе, чтобы чувствовать тяжесть, чтобы не забыть. Чтобы никогда не забыть.

Дни стали какими-то бесцветными. В календарях уже много крестиков, больше половины, крестики тоже устали, поэтому они уже не такие уверенные, как были в первой половине автономки. Крестики сами задумались, опустили голову вниз, идут по дням, ни о чём не думая. Импровизированная подводная лодочка на общем календаре тоже устала, борта её истрепались, утратили чёрный цвет. «Когда усталая подлодка из глубины идёт домой». Она ещё не идёт домой, скитается в глубине.

Дни стали какими-то бесцветными. И появились повторы. Может быть, они были и раньше? Возможно. И внутри как-то бесцветно и пусто. Сны о чужих близких смертях повисают грузом, как свинцовый пояс водолаза. Что это такое? Это специальный груз, чтобы добавить отрицательной плавучести, чтобы легче можно было погрузиться, не всплывать случайно. И сны эти с мыслями так же придавливают всего меня, не дают всплыть, не дают вдохнуть свежего воздуха – а его здесь и так нет – но хотя бы разогнать глупые мысли, найти мысли умнее, веселее, красивее, беспечнее, теплее, чтобы новые мысли вызывали стремление жить, а не желание лечь и умереть.

Дни стали какими-то бесцветными, как бумажный клей, которым склеиваешь и не видишь отчётливо, что склеил, а что нет. Хочется хоть на секунду вырваться из этого оцепенения, оцепления из дней в окружении глубины, вырваться и вдохнуть полной грудью. Воздух постепенно кончается, лёгкие уже немного волнуются, подёргиваются в отсутствии воздуха уже 55 дней. Наш нырок продолжается. Длительный заплыв под водой без воздуха, без света, без звука, без вкуса, без тепла.

Я помню, что мне в детстве отец сначала предложил пойти учиться после школы в академию ФСБ.

– Дядя Андрей поможет, пойдёшь? – он смотрел мне прямо в глаза, ожидая только положительного ответа.

– Угу, – я не мог из себя выдавить «да», хотя хотелось вообще произнести «нет».

Но дядя Андрей не помог, академия осталась где-то в грёзах, и тех отцовских, а не моих.

– Может быть, на подводника?

Я только улыбнулся в ответ, потому что служба на подводной лодке для меня была сродни полёту в космос – непонятна, недостижима, призрачна, как мираж в далёкой и неизвестной пустыне.

Я не хотел быть военным. Я сопротивлялся, как мог. Из-за того, что я был младше всех в классе на год, я не проходил обязательную постановку на учёт в военкомат в 10 классе. Это было половиной успеха. Я запланировал идти с моим одноклассником в институт каких-то там водных коммуникаций, на какой-то факультет, связанный с проектированием или строительством. В общем, подготовился я, несомненно, хорошо. Я врал родителям, что прохожу все эти медицинские комиссии, необходимые для поступления в военное училище. Врал по-чёрному и никуда не ходил, просто слонялся без дела по городу, убивая время. Мне нужно было дотянуть до конца апреля, чтобы уже невозможно было поступить, потому что заявление на поступление подавалось до каких-то десятых или двадцатых чисел апреля. Я успешно врал и оттягивал время до конца апреля.

Родители узнали, что я никуда не ходил. Как? Да я уже не помню. Но у них в рукаве оставался козырь – знакомства отца. И эти знакомства позволили подать заявление после окончания сроков приёма. Я проиграл. Помню, как писал кучу психологических тестов в городском военкомате, пока отец разговаривал со своим знакомым в соседнем кабинете. Я проиграл. Меня ожидала карьера военного. Потом была медицинская комиссия в областном военкомате, на которой меня не хотели пропускать из-за дистрофии.

– 45 килограммов – это дистрофия, – медсестра говорила тяжёлым серьёзным голосом.

– Для его возраста нормально, – так же тяжело и серьёзно отвечал терапевт, взрослый мужчина с накинутым на военную форму белым халатом.

Я проиграл. Мне вручили повестку на прибытие в учебный лагерь под Питером. Туда мы поехали вдвоём с отцом, он меня сопровождал. Я хотел поступить на штурманский факультет. Хотя по правде хотел опять же не я, а отец. Наши родители всегда в воспитании хотят воплотить собственную мечту, исправить собственные ошибки в жизни. А ошибки ли это? Просто в жизни так сложилось, жизнь не ошибается, люди не ошибаются, просто выбирают другие пути. Мой отец служил командиром катера в звании старшего мичмана. Он хотел, чтобы его сын стал офицером. Никто меня ни о чём не спрашивал, считалось, что в 16 лет собственного мнения быть не может.

Я не поступил на штурманский факультет. Я завалил экзамен по физической подготовке. И мне предложили 2 варианта – ехать обратно домой или поступить в техникум. Домой я возвращаться не хотел, потому что непонятно было, что можно делать целый год. И я решил пойти в техникум. Попал на ракетчика. На подводника. Это был неожиданный поворот. Родители со мной тогда пару месяцев не разговаривали, потому что я не поступил на высшее. Мать мне долго орала в трубку о том, что они с отцом сделали всё для меня, а я вот такой неблагодарный. Ещё долго после этого они думали, что я где-то жёстко попался, нарушил правила, дисциплину. Потому что отец знал, что у меня проблемы с физической подготовкой, он принял упреждающие меры в виде разговора с принимающей комиссией или с кем-то ещё. Но всё пошло не по его плану.

Теперь я служу на подводной лодке. Моя дистрофия давно прошла, занятия по физической подготовке не выглядят для меня чем-то угрожающим, ужасающим, непреодолимым. Я прочувствовал службу на подводном флоте сполна – количество выходов в море давно перевалило за второй десяток. Все мои давние знакомые, из детства, из школы, удивляются, когда узнают, где я работаю. И я сам порой удивляюсь тому, где нахожусь.

И сейчас я удивляюсь тому, что уже прошло 54 дня автономного плавания. Я уже забываю, как выглядит берег, моя квартира, моя жена. Что она сейчас делает? Она скучает по мне? Она ждёт меня? Она вспоминает обо мне? Для неё время так же тянется? Так же связывает по рукам и ногам, пытается не выпустить из своих крепких объятий, медленно отпуская день за днём прочь? Она так же долго не может уснуть? Смотрит вверх, ища возможность уснуть? Считает часы? Считает дни, разбивая их по 4 часа, потому что одна смена вахты столько длится? Пусть она спит спокойно. Пусть не держит меня постоянно в голове. Всего лишь 75 дней меня не будет рядом. Всего лишь 75 дней она не увидит и не услышит ничего, что было бы тесно связано со мной. Всего лишь 75 дней длится эта автономка. Ничего не случится за эти 75 дней.

У нас всех уже шалят нервы, весьма предсказуемо. Сегодня утром меня менял на вахте Саша, которого в народе называют Балда. Я про него уже мельком упоминал.

– Хочешь, я сейчас заплачу? – это были его первые слова, когда он пришёл меня сменять.

– Что ты несёшь? – но меня уже мало что удивляло.

– Смотри, я сейчас реально заплачу, – он заглянул мне в глаза.

Лицо его стало красным, он не дышал, тужился изо всех сил. Мне было смешно, но я вместе с ним не выпускал наружу воздух из себя. Он так тужился около минуты. Итогом явилась скупая маленькая слеза, выскочившая из левого глаза. Балда задышал так, будто он только что пробежал три километра, очень быстро, не сбавляя темп.

– Видал? – его лицо разрезала широченная улыбка, будто след от топора в бревне.

– Видал! – я не выдержал и в голос засмеялся так, что у меня через некоторое время заболел живот.

Нас всех пора выпустить на свежий воздух. Нам всем пора выпустить скопившийся воздух внутри нас. Мы становимся раздражительнее, нетерпимее. Вокруг одни и те же лица, вокруг один и тот же пейзаж. Гудение приборов уже не улавливается слухом – это гудение приросло к железу вокруг, стало неразличимым, единым. Мы похожи на финальный удар по струнам электрогитары, которая подключена к усилителю с эффектом перегруза. Знаете, как это? Вместо затухания сигнала начинается процесс самовозбуждения этого самого сигнала. Непонятно? Пример с юлой. Она крутится ровно, а когда заканчивается энергия, с помощью которой происходит вращение, юла начинает покачиваться, шатание становится сильнее, пока не происходит падение на бок. Так и мы. Спокойны до поры. Нас тоже скоро начнёт расшатывать, главное удержаться.

День 58

Я не понимаю, что происходит. Были когда-нибудь в театре? Когда уже прошло представление, сыграли на бис, отгрохотали овации, букеты легли вповалку под ноги артистам, занавес опущен. Все люди уже вышли из зрительного зала, вы видели спину последнего выходящего, который скрылся за дверным проёмом, оставив за собой тишину. И вас. В одиночестве. И внутри такое ощущение, что сейчас занавес поднимется, зрители прибегут обратно, расталкивая друг друга на пути к местам, артисты выйдут на сцену, приклеив уставшие улыбки на лица, как фальшивые усы. И снова будет представление. Но всего этого не происходит. Внутри тянется ожидание, а представление уже закончилось, вокруг звенит комаром тишина, а вы не понимаете, что происходит и что делать. И представьте, что вы не можете покинуть этот зрительный зал, сидите и ждёте неизвестно чего. Это трудно сделать, потому что мы все ошибочно думаем, что будь, мол, я на его месте, то сделал то-то и то-то. Но что вы сделаете, если нельзя покинуть пустое место? Что вы сделаете, если бессильны? Что вы сделаете, если ничего сделать не можете?

Все эти прошедшие и грядущие дни – неотвратимы и безысходны. Мы заперты внутри обстоятельств и расписания. Хочется, чтобы было что-то ещё, что-то не похожее на происходящее вокруг, что-то иное, более интересное, да хотя бы просто другое. Но ничего не происходит. Мы заворачиваем за угол, а там та же дорога, такой же угол, за который нужно повернуть, за ним всё повторяется.

В детстве родители говорили, что нельзя одному ходить в сопки. Такие походы совершаются за полярным кругом, как правило, за грибами и ягодами, на охоту, рыбалку – места дикие, стоит отойти на пару-тройку-пятёрку километров от города. И эти сопки похожи друг на друга – покрыты карликовыми деревьями, ковром из мха и каких-то кустарничков, усыпаны камнями и валунами, очень много озёр и луж между этими сопками. Очень легко заблудиться в этом неповторимом единообразии. Одному нельзя было ходить, потому что шансов заблудиться намного больше. Люди ходили сутками вокруг одной и той же сопки, не могли понять, куда же идти, думали, что идут по направлению к дому, что выход вот-вот-вот рядом, а это оказывался лишь очередной поворот, который вёл к ещё одному, уже в тысячный раз пройденному, повороту.

Так и в наших стальных стенах, под искусственным солнцем, зажатые глубиной, мы бродим по кругу, накаченные транквилизаторами из прошедших дней, застывшим взглядом упёрлись в какую-то непонятную точку, не понимая, что происходит.

Должен же быть новый поворот?

День 59

Никакого нового поворота нет.

День 60

Никакого нового поворота нет.

День 61

Никакого нового поворота нет.

День 62

Никакого нового поворота нет.

День 63

Никакого…

День 64

…нового…

День 65

…поворота…

День 66

…нет…

Нам как-то говорили, что в нынешнее время погибает очень много военнослужащих, хотя время даже не военное, обычное мирное время. Людям всегда не хватает ужасов и боли. Сейчас слишком спокойное время, поэтому имеет место какая-то массовая истерия на тему кровавых ужасов. Мы идём в кинотеатры и хотим посмотреть фильм, в котором будет море крови, боли и смерти. Мы ищем в социальных сетях кровавые видео, пожираем их глазами, сами того не осознавая. Наши природа требует крови и уничтожения. Люди убивают друг друга и калечат без повода. Всегда так было. Всё отличие во времени – сейчас мы выглядим более цивилизованно, напялили трусы, носки, брюки и футболки, играем социально приемлемую роль. А в душе творится ад кромешный, от которого даже у Данте и Босха все волосы повыпадали бы и глаза б ослепли.

Меня всегда поражали истории на общих построениях в дивизии или в так называемых Подводных силах. Я приведу практически дословный пример речи, обращённой к военнослужащим. Только заменю нецензурные слова на, скажем, «цветочек». Эта речь не является какой-то уникальной, скорее это собирательный образ. Итак.

– Вам, «цветочек», что не ясно!? – динамики рвутся от перегруза, голос пролетает раскатом грома над огромным строем военнослужащих, поделённых на квадраты и прямоугольники экипажей. Чайки кружатся где-то над береговой линией, словно боясь сесть на камни, в принципе опуститься на землю. – И это в мирное, «цветочек», время! Вы, «цветочек», зачем вообще, «цветочек», себе покупаете, «цветочек», все эти машины!? Вы, «цветочек», зачем напиваетесь, «цветочек», до кровавых, «цветочек», соплей!? Никакого, «цветочек», чувства меры! За последние десять, «цветочек», лет умерло столько военнослужащих в нашем, «цветочек», гарнизоне, сколько не умирало, «цветочек», за это же время в горячих, «цветочек», точках!? Вам, «цветочек», не живётся спокойно!? И вчера, «цветочек», очередной «цветочек», не вынесший лёгкости бытия, «цветочек», попал в аварию на личном, «цветочек», автомобиле. Ещё и в состоянии, «цветочек», алкогольного опьянения!

Эхо раскатывается по всей базе, заглядывая в самые дальние уголки, проникая в каждую щель, в каждую трещину, натыкаясь на каждую песчинку и пылинку. Долетает даже туда, где лежит изгрызенный землёй и робкой травой тридцатилетний асфальт, а в его трещинах распускается мать-и-мачеха своими жёлтыми наивными цветочками. Никто не смеет даже пошевелиться в строю и спугнуть это эхо. Никто не смеет кашлянуть или что-то пробубнить себе под нос.

– И этот, «цветочек», военнослужащий ещё является и, «цветочек», образцовым! И что же нас, «цветочек», ждёт дальше!? Вы мне, «цветочек», скажите товарищи командиры!? Ещё несчётное количество, «цветочек», двухсотых!? Заплаканные, «цветочек», лица родственников!? Укоряющие, «цветочек», слова о том, что мы, «цветочек», не сберегли отца или брата!? Кому нужны, «цветочек», эти объяснения, если, «цветочек», гроб закрыт!?

Когда стихает эхо, слышны только далёкие голоса чаек, которые всё так же пугливо кружат над береговой линией. Внутри всё как-то замерло, потому что есть правда в этих словах. И злость даже какая-то подкатывает к горлу от того, что кто-то совершает глупые поступки, приводящие к печальному финалу, а страдаем мы. Ведь тот, кто попал в аварию уже ничего не слышит, не чувствует, ему безразлично происходящее. А мы впитываем в себя все эти летящие молниями слова, будто сами в чём-то виноваты.

– Я, «цветочек», ещё раз повторяю! Командирам, «цветочек», произвести дополнительный, «цветочек», инструктаж. Ещё раз, «цветочек», нерадивым донести правила по, «цветочек», технике безопасности! И с понедельника, «цветочек», в объединении будет объявлен, «цветочек», организационный период! Вольно!

Этот финальный аккорд аж зазвенел в ушах – организационный период, что означает чёткое выполнение мероприятий по распорядку дня. Мне кто-то говорил о том, что если посчитать всё время, в которое мы должны укладываться при выполнении тех или иных мероприятий по всем уставам, приказам, регламентам, то в сутках должно быть около 30 часов, а по простым математическим подсчётам становится понятно, что земных суток будет не хватать на то, чтобы выполнить всё чётко в соответствии с регламентирующими документами. И как мы так служим? Да вот молча.

Глубина за бортом всё так же молчит, я проверял. Ничего нового не происходит, всё в соответствии с корабельным расписанием. Мне кажется, что мы сами стали разговаривать меньше, внутри уже накопилась неприязнь к друг другу, хотя точнее – это усталость друг от друга. Разговаривать от этой усталости хочется всё меньше и меньше, и меньше, и меньше. Не хочется видеть все эти лица, лица, лица. Хочется всплыть на поверхность и разойтись в разные стороны, лечь на разные курсы, разойтись бортами.

Сегодня в курилке всплыли несколько историй (вместо нас самих) на поверхность молчания, запустив круги на воде. Одну историю рассказал техник-химик, который нам постоянно дозиметры перед выходом в море выдаёт. Эти дозиметры мы носим на рабочей одежде, не снимая, а после с них снимут показания полученной радиации и запишут в специальную книжечку учёта доз. Хотя эти дозиметры не имеют никакого отношения к его истории. Так вот, он рассказал историю про такого же техника-химика, но из другого гарнизона – из Видяево. Кстати, в этом городе функционирует единственный в этих широтах аквапарк. Он там появился после трагедии с Курском. Рассказ мой получается рваный, потому что воспоминания дёргают за рукав, пытаются отвлечь, забрать всё внимание на себя. Надо не вестись на их провокации. В этом Видяево тоже база подводных лодок, только они ходят немногим меньше нас на морские прогулки. И тот самый техник-химик вернулся из такой редкой прогулки домой. Он очень сильно соскучился по дому, жене. По алкоголю. Когда он напился, то по непонятным причинам решил, что его жене хватит жить на этом свете и убил её ударом ножа в шею. На следующий день он не помнил ничего из произошедшего, а когда ему поведали всю эту историю, то он не мог во всё случившееся поверить.

– Его забрали в психушку, – нас было четверо в курилке, время на часах было 5:15. Трудно было сразу определить вечера или утра. Гудела вентиляция, дым медленно уходил из курилки, словно уставая слушать все эти речи. – Происходят порой странные вещи.

Глубина всё так же молчала. Она впитывала в себя все эти наши истории и переживания, забирала наши эмоции, оставляя без ответа. Глубина?

Вторую историю рассказал техник-турбинист. У них в турбинном отсеке бывает очень жарко, настолько жарко, что там можно находиться только в трусах и майке. На подводной лодке выдают разовое бельё – оно светло-голубого цвета, даже небесного. Никогда не носил это бельё, хотя оно очень практичное – из чистого хлопка. Снова съехал мой рассказ в кювет. Так вот. Этот техник-турбинист рассказал о матросе из их дивизиона, который вернулся из очередных морей домой, к жене. Матросу этому было двадцать с небольшим лет, и жене его было столько же. Они сидели и выпивали. Он ревновал жену ко всему вокруг, к каждому вокруг. И в какой-то момент стало этому матросу до боли обидно, что его жена холодна к его речам, поэтому он ей пригрозил своим самоубийством. «Валяй», это было единственное слово в ответ, после которого он взял ремень, вышел на лестничную площадку, встал на перила, привязал ремень в лестничном пролёте за эти самые перила. Жена в это время наблюдала, скорее всего, даже с некоторым презрением и недоверием, потому что она не думала, что муж её может покончить с собой. Довольно быстро эта картина с привязыванием ремня к перилам ей надоела, и она зашла обратно в квартиру. Матрос же довёл дело до конца – залез в петлю. Он на самом деле не собирался вешаться, просто хотел напугать жену, которая почему-то не испугалась, но алкоголь сделал завершающий шаг – он пошатнулся на перилах и соскользнул в пролёт, повиснув в петле. Матрос не смог выбраться из петли, не смог обратно закинуть ноги на перила, не смог найти опору, чтобы выжить. Странный и глупый суицид.

Глубина продолжала молчать, хотя истории были одна мрачнее другой. И внутри меня была какая-то угрожающая тишина. Эти истории не трогали, не задевали, не вызывали сожаления. Эти истории были наполнены отчаянием людей, которые заблудились, потерялись, которых испытала Глубина. И которые не прошли эту проверку.

Третью историю рассказал боцман. Когда мы выходим в море, то не всегда находимся в подводном положении, часть курса мы проходим в надводном положении, тогда можно подняться в ограждение рубки подводной лодки и покурить на свежем воздухе или просто вдохнуть свежего воздуха. В ограждении рубки всегда стоит трёхлитровая жестяная банка, в которую отправляются окурки. В автономке мы не имеем такой возможности – глотнуть свежего воздуха – а этого так не хватает, особенно уже спустя 2 месяца. Воздух внутри подводной лодки уже истрепался, его пора обновить, его пора простирнуть в морской свежести. История боцмана была как раз про свежий воздух. Это произошло в одном экипаже, на одном из выходов в море. Служил в этом экипаже старый старший мичман предпенсионного возраста, этот выход в море для него должен был быть завершающим в его военной карьере. Этот старший мичман достаточно устал от военной службы, его начальство тоже устало, но от него, поэтому сильного контроля за его действиями не было. Этот старший мичман решил подняться и позвонить, когда подводная лодка находилась в надводном положении. Вообще мобильные телефоны запрещены на подводной лодке, перед выходом в море их всегда сдают. Но кто сказал, что при этом невозможно иметь запасной? На выходе в море в экипаже всегда присутствует представитель ФСБ, который, в том числе, отслеживает тех, кто неаккуратно звонит в ограждении рубки. Этот старший мичман, зная о таком повороте дел, решил спрятаться подальше, и по узким проходам между прочным и лёгким корпусом удалился на приличное расстояние от верхнего рубочного люка так, что путь занял больше 10 минут. Перед тем как подводная лодка погружается, командир, уходя с мостика, громко голосом объявляет погружение. Это первое. Перед тем как подняться в ограждение рубки, каждого поднимающегося записывают. Это второе. Обо всех предстоящих тревогах и учениях известно заранее. Это третье. Этот старший мичман не выполнил и не заметил ни одного из этих пунктов. Верхний рубочный люк был задраен, подводная лодка начала погружение, а старший мичман так и находился между прочным и лёгким корпусом. Он себя догадался привязать к арматуре, чтобы тело не пропало. Говорят, что жене по телефону он тоже правду сказал о том, что не сможет вернуться из этого похода, когда уже ощущал погружение подводной лодки и стремительно подбирающуюся бурлящую холодную морскую воду.