Глубина

– Такие всегда были, – я ответил ему сквозь смех, потому что вспомнил этого лейтенанта.

– Зелёные вы ещё, – Иванычу смешно не было, он был каким-то даже задумчивым. – И слово держать не умеете – сегодня сказали, а на завтра как корова языком слизнула.

– Вот это ты откуда взял? – я не особо хотел с ним спорить, потому что занятие это бесполезное, но некоторые его слова и фразы всё же вынуждали к спору. – Я если сказал, то сделал.

– Не ты конкретно, а вы в общем – ваше поколение, – он гнул линию с каменным лицом. – Ничего для вас святого нет. Ходите все сюда в этот отсек, кто пожрать, кто посрать, кто в душ, как в какую-то гостиницу, – я понял, что Иваныча понесло совсем в другую сторону, наболевшие будни старшины трюмной команды, который вынужден по долгу службы продувать гальюны, убираться в душевой, впитывать в себя запахи камбуза, созерцать очередь в курилку в трюме. – Ещё до кучи и специалисты из вас никакие!

– Иваныч, ну ты уже перегибаешь, – меня задевали его речи о бестолковости людей вокруг, что он и меня под одну гребёнку с ними, и как гидрокомбинезон зажгутовал – жгут лёг плотно-плотно, внахлёст.

– Не перегибаю! Всё, иди! Я отсек осматриваю! – он сердито меня обогнул, так, что я почувствовал искрящуюся злобу.

Ну и чёрт с ним! Часть злобы и мне воздушно-капельным путём передалась, я резко открыл переборочную дверь, перелез в свой пятый отсек, закрыл дверь и максимально кремальеру до упора вверх поднял, чтобы тот, кто следующим пойдёт между этими отсеками, постарался, чтобы открыть. Дверьми на подводной лодке хлопать никак нельзя – акустическая этика. Плюс ко всему переборочная дверь весит не мало, мне кажется, что далеко за центнер. У переборочной двери есть такая часть – комингс-площадка – это круглый, абсолютно плоский и гладкий стальной пояс, на который дверь как бы ложится. На самой двери есть резиновая прокладка, которая, ложась на этот стальной пояс, добавляет герметичности. Кремальера – это устройство, которое прижимает переборочную дверь как можно плотнее к этой самой комингс-площадке. Таким образом, создаётся герметичность отсека.

Переборочные двери должны быть всегда закрыты и задраены на кремальеру. Это необходимо, чтобы при возникновении аварийной ситуации в отсеке ничего в соседний не перешло, в том числе и люди. Подводник должен остаться в том отсеке, где его застал сигнал тревоги, даже если это не его отсек, даже если в этом отсеке авария. И каждый подводник должен до последнего бороться с аварией, не позволить аварии распространиться в другие отсеки, даже ценой своей жизни.

Я стоял у этой переборочной двери с затянутой мной ручкой кремальеры, думая о том, что подводники являются особой кастой военнослужащих, что мы находимся на тонкой границе между жизнью и смертью, что нас от глубины и бездны отделяют какие-то миллиметры стали, что наш командир боевой части был прав, говоря: «Ближайший берег под нами, никто в аварии не выживет, все ляжем на этот берег». Ляжем, распухнув от гордости, выпучив невидящие глаза. Он прав, потому что вокруг ледяная вода, в которой нельзя прожить больше пары часов, а то и меньше. И за эти пару часов никто из спасателей не доберётся до этого места.

Зачем мне это понимание? Зачем осознавать, что отсюда невозможно спастись? Это похоже на фантастическое приключение космонавтов в далёкий космос, где нет ничего живого, где это живое пытаются найти, а вокруг только вакуум и тишина. Вокруг нас глубина и тишина. Только водой мы тоже не можем дышать, равно как и в вакууме. Принятие того факта, что мы не сможем выжить, если что-то случится довольно неудобно, потому что тяжело это сделать. Поэтому пусть эти мысли болтаются, как не привязанная ни к чему лодка на озере – всё равно либо у берега окажется, либо будет где-то на поверхности озера.

Кто и зачем идёт на военную службу? Я шёл потому, что родители мне сказали, так как они не видели нигде перспектив, кроме как на военной службе, а я не хотел быть военным. Мичманы и многие контрактники – это оставшиеся после срочной службы военнослужащие, то есть те, кто не захотел возвращаться домой по каким-то причинам. Офицеры? С ними не совсем понятно. Кого-то патриотизировали в детстве и юношестве, кто-то уже в каком-то поколении военный или даже подводник. Патриотизм сложная и непонятная штука. Может быть, даже ложная. Он похож на пыльцу для аллергика – невидим, но раздражает рецепторы, выводя на какую-то реакцию. Мне самому просто интересно служить на самом сложном инженерном сооружении, находиться там, где большинство никогда не было и не будет. Я горжусь своей службой на подводной лодке – это скорее не патриотизм, а бахвальство перед моими родственниками и знакомыми, потому что, будучи откровенным дрыщом, я всё же стал моряком-подводником. На областной медицинской комиссии, когда я поступал в военное училище, мне терапевт сказал, что я не годен по недобору веса. Я даже не помню, как так получилось, что на это глаза закрыли. И в итоге я на подводной лодке, в своей пятой автономке. А как этим достижением можно не гордиться?

Где-то там за переборочной дверью, в жилом отсеке, Иваныч осматривает отсек, чтобы сон тех, кто спит в каютах не прервался от какого-то происшествия. Он тоже по непонятным мне причинам дослужил уже почти до пенсии, которая для нас наступает в 45 лет. Мы с ним принадлежим к разным поколениям, а конфликт поколений будет постоянным показателем – так же и мы когда-нибудь будем говорить, что в наше время трава была зеленее, люди красивее и сильнее, сами мы были не такими дерзкими и невоспитанными. Конфликт поколений похож на круговорот воды в природе – он вечен и неиссякаем, от него не избавиться, а скорее даже и делать этого не нужно, потому что без него невозможно прогрессивное движение вперёд. Всегда должны быть молодые и дерзкие активисты, которые идут наперекор старшим и их устоям в обществе. Прости, Иваныч.

Мы с Максом сегодня играли на гитарах – без фанатизма и отчаянности, просто чтобы услышать хоть что-то кроме шума вентиляции, открытых и закрытых переборочных дверей, шарканья тапок по линолеуму на палубе, голосов из громкой связи по кораблю, стука ложек и вилок по тарелкам, командных слов. Макс редко поёт, а если и поёт, то только что-то из Розенбаума, мой репертуар сильно отличается от его, присутствует в основном творчество современных исполнителей. В каюте, как правило, нас только двое, иногда командир дивизиона движения слушает наши импровизированные выступления. Колебания струн упираются в корпус подводной лодки изнутри, не выходят никуда за его пределы, затихают здесь же, в наших телах. Может быть, Глубина снаружи прислушивается, замерев и прислонив ухо к корпусу снаружи. Может быть, Глубине интересно слушать нас, она с нетерпением дожидается того момента, когда мы касаемся струн.

Может быть, Глубине так одиноко без нас.

День 47

Мы слишком мало передвигаемся здесь. Утром – для кого-то ночью – я перехожу из каюты в соседний отсек на развод, путь занимает около 15 метров. После развода мне остаётся пройти 3 метра до выгородки, в которой я несу вахту. За всю вахту я могу сходить пару раз покурить, что означает метров 30 в одну сторону, а, значит, в общей сумме 120 метров за вахту. Возможно, пару раз дойду до вахты на пульте живучести ракетного комплекса, где вахту несёт офицер, со мной это Юрий Евгеньевич. Путь к нему и обратно составит метров 30 от силы, то есть в сумме 60. Так, по промежуточному итогу за утреннюю вахту, которая заканчивается в 8 утра, я пройду 198 метров. После вахты вернусь в каюту – это ещё 15 метров, в сумме 213 метров.

После вахты утром я не иду на камбуз, пью чай в каюте, после чего ложусь спать. Что означает – 0 метров. Я просыпаюсь около 10:30, чтобы снова съесть овсянку и попить чай с бутербродами, иду курить, от каюты это 15 метров, и 15 метров обратно, в сумме 30 метров. Затем происходят всякие учения, на которых мы ходим и бегаем в отсеках, поэтому можно только прикинуть пальцем в небо – метров 200 за всё это время. Потом снова каюта и чай. Потом в курилку, опять те же 30 метров в сумме. Идём на развод к 15:40, оставляя за спиной 15 метров, снова 3 метра до выгородки. Днём покурю я только один раз, то есть 60 метров, до пульта живучести не дойду. На окончание дневной вахты у меня набегает – а точнее сказать нахаживает – 338 метров. Общий промежуточный итог – 551 метр.

Сменяюсь с вахты, иду в каюту 15 метров, добавив 3 метра от выгородки, то есть 18 метров, после каюты иду на камбуз целых 15 метров, потом обратно 15 метров, потом в курилку 15 метров, потом из курилки 15 метров, потом 5 метров на доклад, и финальные 5 метров с доклада. Промежуточный итог – 88 метров.

Обладая минимум средним общим образованием, даже парочкой начальных классов, можно просуммировать написанные цифры и получить, что в сутки я прохожу 845 метров. Что такое эти самые 845 метров? Да всего лишь в магазин пару раз сходить за весь день, а всё остальное время оставаться на месте. То есть пройти 845 метров за день – это не самый подвижный образ жизни.

Поэтому многие специально выделяют себе время, чтобы просто походить. Например, Руслан. Он служит с нами в ракетной боевой части, мы живём в одной каюте. Заступает на вахту с 8 до 12 вечером и утром. И вечером он всегда ходит от переборки до переборки по средней палубе отсека. Средняя палуба является проходной палубой, поэтому все знают, что Руслан нахаживает метры и километры, чтобы ноги не забыли, как ходить. Сами посудите – если 2 месяца так мало передвигаться, то любое расстояние больше двух километров уже может стать испытанием. А у нас только путь от корабля до посёлка занимает 3 километра.

После какой-то из автономок нас по странному стечению обстоятельств не в отпуск отправили, а на сдачу нормативов по физической подготовке. Никого не волновало наше нахождение в замкнутом пространстве в течение двух месяцев. Сдавали мы подтягивание, бег на 100 метров и бег на 3 километра. Было трудновато. Помню, как я уже добежал до финиша, ноги задеревенели, лёгкие рвались наружу за воздухом, которого за полярным кругом не очень-то и много, к финишу подбегал наш химик по имени Игорь. Мы его сразу поймали после пересечения финишной черты, потому что ноги отказались его слушаться. Только финишировав, он закричал: «Нооооооогиииииии!!!» И сделал пару шагов на абсолютно прямых ногах, которые не мог согнуть. Это было смешно и страшно одновременно. Контролёр со стороны дивизии даже глазом на это не повёл. Стойко переносить все тяготы и лишения – мы все эти слова подкинули в воздух, как праздничный салют. Поэтому мы просто ржали, как кони с того, что Игорь повалился на наши руки после финиша, а Игорь спустя какое-то время засмеялся с нами. Физические нормативы мы тогда плохо сдали.

Я сегодня подумал о том, что стоит тоже выделить себя время, чтобы просто ходить, чтобы ноги не подвели на земле. Чтобы я мог подняться из корпуса подводной лодки на пирс. Чтобы я мог на этих ногах подойти к жене. Чтобы я смог твёрдо стоять перед ней и обнимать. Чтобы она не поддерживала моё падающее тело. Чтобы тяготы и лишения не надломили меня, как тростинку. Я сегодня подумал об этом и сразу же попробовал. Сказать могу только одно – очень скучно и странно вышагивать дистанцию 15 метров от стенки до стенки. В бассейне даже и то больше, но там почему-то по-другому воспринимается дистанция, нежели на берегу. Я попробовал представить, что я в бассейне – брасом ныряю и выныриваю, хватаю воздух, молочу ногами, руками разгребаю перед собой. Вместо кафеля подо мной линолеум бледно-зелёного цвета, вместо тумбочек – двери переборочные, вместо разграничительных кружков из пенопласта ракетные шахты. И по времени, как в бассейне – вышагивал целый час. Ноги и правда налились тяжестью, ведь больше сорока дней я ходил только 845 метров день. Мой заплыв на сегодня завершился, правда, я даже не посчитал, сколько было метров в этом заплыве. Мне кажется, что было несколько километров. Около пяти-шести. Хорошо, что я не закричал, как Игорь: «Нооооооогиииииии!!!»

Ходьба не так популярна на подводной лодке, как силовые упражнения. Многие взяли с собой гантели. Многие просто подтягиваются. Хотя нет, подтягиваются не многие. Вот гантели популярны. Молча тягают железо в скрытых от посторонних глаз местах. Потеют и разминают мышечную массу. Есть один знакомый из другого экипажа, он раньше служил в спецназе, занимался каким-то боевым искусством. Кулаки у него были похожи на боксёрские перчатки – костяшек на пальцах не было видно совсем. Он тоже одно время усиленно в морях и автономках тягал железо. Пока на одной комиссии ему не отметили на ЭКГ аритмию. Когда стали разбираться – я, если честно, не помню, что за диагноз у него был – сделали обоснованный вывод, что все эти силовые упражнения в закрытом пространстве без нагрузки на двигательно-опорный аппарат хотя бы в виде ходьбы, приводят только к ожирению сердца. Если говорить совсем просто – будешь тягать гантели, сердце не выдержит.

И сердце не выдержало. Служил у нас матрос по фамилии Мусатов, а по имени Андрей. Матрос этот не был образцовым военнослужащим – пил в своё свободное время, жены и детей не имел, служебная квартира была просто стенами в обоях, потолками в побелке, полами в краске, минимум мебели и каких-то стараний. Мусатов был турбинистом, про которых говорят, что они плечисты, а он был низкого роста, не сильно-то и плечист. В одной из командировок в учебный центр стало Мусатову плохо, подошёл он к своему командиру дивизиона отпроситься. Я напомню, что регулярно Мусатов пил, поэтому командир дивизиона не сильно ему и верил. Оказался Мусатов в санчасти, а после непродолжительного пребывания там оставил и санчасть, и землю. Умер Мусатов. Вскрытие потом показало, что умер он от инфаркта. Это был второй инфаркт, а первый он перенёс на ногах. Всё как положено – все тяготы и лишения. И были потом наказания начальников-командиров за то, что потеряли бойца, за то, что произошло это в мирное время.

Я вспоминаю Мусатова, сидя на вахте, время 17:27. Жизнь штука простая, но непонятная. Неизвестно, за каким поворотом тебя будет ждать знак «Стоп», неизвестно, где дорога закончится обрывом. У многих подводников нет пути в тёплую и уютную старость, наполненную отдыхом от суеты и прочими пенсионерскими прелестями. Мы выходим на пенсию в 45 лет. Это же показатель, да? Почему именно в этом возрасте? Всё просто – тяготы и лишения можно переносить пока есть силы, а с такой службой, да за полярным кругом, сил после 45 лет не остаётся на то, чтобы покорять моря, разрезая глубину.

И наши семьи сопровождают нас, как свечу в руке, наблюдая, как заканчивается запал, тает воск, пламя догорает. Свеча же просто горит и не знает, что вот уже через секунду пламени не станет, только снаружи это можно увидеть. Так и мы. Так и нас. И меня тоже ждёт жена на берегу, ждёт мою пока горящую свечу. Что нас с ней ждёт впереди? Она донесёт этот огонёк? Сквозняк не задует ненароком? Без оберегающей руки шансов догореть до конца намного меньше, потому что один неожиданный порыв ветра – и всё, только темнота. Глубина темноты.

Внутри чёрного горбатого дельфина собрались отчаянные люди, которые не смотрят в будущее, которые не берегут свои силы, не оберегают свою жизнь. Мы просто переносим тяготы и лишения. Нам приказали – мы выполнили. Ведь в этом и есть суть армии. Сила заключена в дисциплинированности, беспрекословности исполнения приказов. Нам не нужно задумываться, нужно только исполнять. И у каждого командира есть свой командир. Это большая пирамида – слой за слоем, этаж за этажом, как свадебный торт, который не разрежут, а будут наслаждаться внешним видом.

Нам приказали инфаркт на ногах перенести – «Есть!» Нам приказали отставить вопросы – «Есть!» Нам приказали не спать – «Есть!» Нам приказали не есть – «Есть». Наша жизнь чётко делится не на «белое и чёрное», а на «приказали и выполнили». Без этого деления нам было бы сложно служить в рядах Вооружённых Сил.

Я горжусь тем, что я моряк-подводник. В моей семье никто не служил на подводной лодке, тем более атомной, тем более на стратегическом крейсере. Среди моих друзей, знакомых из круга гражданских лиц тоже никто не знаком близко с подводниками. Это непростая и сложная военная служба, это почётная военная служба. Мы прячемся сейчас где-то в глубине, на неизвестной широте и долготе, неизвестный берег под нами и где-то далеко от нас берег настоящий. Мы прячемся, чтобы ответить на сильный и неожиданный удар любой страны. Мы теряемся в глубине, чтобы не было повадно хоть кому-то позарится на внешние очертания нашей Родины. Мы теряем своё здоровье, свои силы, свой разум для того, чтобы нашим семьям и многим семьям других можно было продолжать спокойно жить. Не факт, что мы пройдём с ними вместе путь до самого конца, гораздо важна дальнейшая перспектива, где существует светлое и безмятежное будущее, где нет ни войн, ни потерь, ни горя, ни печалей.

Мы сами выбрали свой путь. Мы молча и с достоинством переносим все тяготы и лишения. И нашим семьям приходится тоже переносить лишения и тяготы. Мы единый строй из непоколебимых единомышленников. Наша жизнь принадлежит не нам, а всем тем, кого мы защищаем и оберегаем.

Глубина! Глубина!! Глубина!!! Ты слышишь?

Глубина, ты с нами?

День 51

Сегодня день Мурманской области. Я вырос в суровых заполярных условиях и очень люблю Север, потому что очень плохо переношу жару. Для меня любая температура, которая выше 23 градусов со знаком плюс, уже является жарой. А в Мурманской области снег может даже в июне пойти. И он шёл, когда я только приехал по распределению служить в Гаджиево. Летом большую часть времени не жарко, а прохладно и даже холодно – столбики термометров не поднимаются выше 12 градусов. Тогда было начало июля. Я не помню, сколько показывали термометры, но я точно шёл по улице в шинели и белой фуражке. У моряков есть несколько форм одежды. Летняя, она же под номером 3, подразумевает под собой брюки, кремовую рубашку, чёрную куртку на молнии и белую фуражку или чёрную пилотку. Зимняя, она же под номером 5, представляет собой этот же набор, только сверху ещё шинель, а на голове зимняя шапка. Осенне-весенняя, она же под номером 4, может представлять собой либо 3, либо 5, но с чёрной фуражкой. Белую фуражку с шинелью я в июле надел впервые.

В тот июльский день я был удивлён, когда посмотрел дома в окно. Сопки вокруг были покрыты зеленью, никаких сугробов не было, дороги были обнажены до асфальта, а сверху сыпал крупными хлопьями белый снег, похожий на внутренности порванной перьевой подушки, как будто там, над серыми и плотными облаками кто-то устроил подушечный бой, разорвав все подушки. Выпавший снег практически сразу таял, превращаясь согласно законам физики в воду, но до того, как он касался земли, он успевал залезать в глаза и нос, успевал падать на плечи, накрывая заботливо звёзды на плечах. Я как-то видел в новостях, когда в США в каком-то штате выпал снег, где он обычно не выпадает, правительство объявило режим чрезвычайного положения. Летом за полярным кругом снег не имеет обычая выпадать, а мы молча шли на службу, сетуя только на то, что шинели будут мокрыми, от них будет вонять, как от промокшей собаки.

Сегодня день Мурманской области, потому что настал 51-й первый день, а число 51 означает на автомобильных номерах как раз родной регион. И этот день сегодня только у меня. Вспомнилась сегодня на вахте программа про лото, где ведущий некоторые числа каким-то образом называл или обзывал – были там всякие гуси, стульчики, перчатки, валенки, дедушкины «соседы» и что-то ещё. Число 51 он вроде бы никак не называл, поэтому эта цифра будет иметь принадлежность к Мурманской области.

Я заметил, что в глазах сослуживцев стал появляться лёгкий оттенок усталости. На разводе вахты нам обычно зачитывают статью из замечательной книги красного цвета под названием «Руководство по борьбе за живучесть» и краткий рассказ какой-либо аварии, произошедшей на подводном флоте. Перед этим чтением обязательный опрос личного состава вахты на знание своих обязанностей. Я до сих пор никому не отвечал по поводу своих обязанностей, потому что вахтенным офицером заступает мой командир боевой части, а он знает мой уровень знаний.

Так вот, об усталости.

Эта усталость у всех в глазах – офицеров, мичманов, матросов. Это опасное чувство, потому что притупляет бдительность, а нам всем необходимо быть бдительными. Потому что вокруг нас глубина, сдавливает в своих объятиях, как маленький ребёнок взрослого кота, а кот всё терпит и терпит, понимает, что не может ответить. Вот и мы – не можем вырваться, не можем освободиться, только стиснув зубы продолжаем терпеть. Но если всё время держать сжатыми зубы, то челюсть начнёт сводить. Вот и с терпением та же штука – свело, как мышцы. От того и усталость.

На разводе командир боевой части стоял напротив меня, задавал вопросы по специальности, которые он никогда не задавал на разводе, да и не место этим вопросам на разводе. Выпытывал у меня с какой скоростью вращаются гиромоторы в гироскопах. Я с усталостью отвечал. И вот, что интересно, что я не смог понять – то ли усталость от 50-ти суток под водой, то ли от того, что разводили на вахту рано утром.

Незадолго до этой автономки, я был допущен к несению дежурства по боевой части. Эта вахта примечательна тем, что её несут только офицеры, потому что на борту полный комплект из карандашей одного и того же цвета, вкуса и заточки. Непонятно о чём я? О ракетах, конечно же. Мичманы несут дежурство по боевой части только в случае, если это оружие отсутствует на борту. Я был единственным мичманом на тот момент, кого допустили до несения дежурства по боевой части, и был единственным, кто фактически дежурил. Поэтому командир боевой части меня не опрашивал на разводе в автономке.

Когда я заступал на дежурство по боевой части во второй раз, произошла не очень хорошая ситуация. Был июнь, на улице было даже тепло, и даже светило солнце, что довольно редко для Заполярья. Мы возвращались от штаба дивизии на корабль после развода суточного наряда всей дивизии. Корабль находился почти у самого дальнего причала, идти нам нужно было минут 30. У меня начала болеть голова, я подумал, что это какое-то давление. Спустился вниз, внутрь горбатого дельфина, заварил себе кофе, выпил его, думая, что поможет облегчить головную боль, как-то раз такое помогало. В этот раз не помогло.

Стал переодеваться. Перед зеркалом в каюте увидел какие-то пятна на теле. Почему-то подумал, что это какая-то аллергия, скорее всего, даже на кофе. Решил подняться на причал и позвонить доктору.

– Я тебе Кашпировский что ли? – ответил мне доктор на мой вопрос о красных пятнах на теле. – По фотографии и телефону лечить не могу.

Короткий у нас вышел разговор. Я снова спустился. Голова не проходила, увидел такие же пятна на руках. Понимание происходящего отсутствовало.

– Да у тебя крапивница, – добрый вахтенный в отсеке подсказал с улыбкой. – Она же ветрянка. Теперь придётся дома отлёживаться и зелёнкой краситься.

Доктор сказал, чтобы я собирался и шёл в госпиталь, потому что ветрянка для взрослых – это не тот же процесс, который проходит беззаботно в детстве. Я вызвал на корабль Юрия Евгеньевича, который был совершенно не рад причине своего появления на корабле в выходной день. И поплёлся в госпиталь, который находился в посёлке.

На дежурном посту в госпитале я сказал, что у меня температура и подозрение на ветрянку.

– У нас сейчас осмотр солдат срочной службы, подождите на улице, – лицо дежурной медсестры излучало то ли презрение, то ли неверие. – А то мало ли молодняк ещё заразите.

Я вышел на улицу. Солнце забежало за облака, которые набежали в свою очередь неизвестно откуда и в огромном количестве, заняв всё небо. Я закурил. Дым тянулся наверх, к своим большим собратьям, но ему было не суждено забраться так высоко. После третьей затяжки курить перехотелось, потому что стало неожиданно противно.

Через минут 5 вышел дежурный врач.

– Подойдите, – я подошёл. – Что у вас? Показывайте свои пятна, – медсестра всё передала. – Ясно. Ждите.

И он скрылся обратно в зелёных коридорах госпиталя. Кстати, почему больничные стены в своём большинстве кремовые или зелёные? Я продолжил стоять на улице, размышляя о цвете стен. Голову сдавило в висках, я чувствовал, как состояние ухудшается. Я простоял на улице полтора часа с момента прихода в госпиталь, меня этот факт стал раздражать.

– Вы понимаете, что у меня температура? Что я стою на улице в таком состоянии уже полтора часа? – я ворвался в кабинет дежурного врача, на меня пугливо уставился срочник, а доктор с презрением смотрел через очки.

– Подождите, я сейчас закончу, – его голос был сух. Насколько я помню, он был в звании подполковника.

Когда он измерил мне температуру – она оказалась 39,8 – его глаза расширились и поползли наверх, как ртутный столбик термометра. Видимо, он до последнего думал, что я блефую или пытаюсь закосить. Он куда-то при мне позвонил, доложил.