PRO ET CONTRA. Вольные рассуждения о русском радикализме

В результате, было много споров о средствах уменьшения площади земель, отведенных крестьянам; но, когда Панин унаследовал Ростовцеву, гармония между дворянством и правительством была восстановлена, и за ним последовали ужины с дружескими речами с обеих сторон о священных и нерушимых правах частной собственности. Даже Милютин и Кавелин предложили это дворянству: они договорились, что землевладельцы должны получить компенсацию не только за землю, на которой жили крепостные, но и за самих крепостных «в соответствии с местными текущими ценами» (Кавелин), и Кавелин писал, что «классовые различия – это феномен, общий для всего человечества с самого сотворения по наши дни. Очевидно, что неравенство классов устанавливается не по обстоятельствам, а по самой природе человека и человеческой натуры». «Прискорбно», продолжил Кавелин, что люди «придумывают либертарианские теории равенства, которые наполняют историю слезами и кровью, и безоговорочно отрицают всё неравенство, которое является основным законом человеческой натуры». И он пришел к выводу, что земельная реформа освободит российское общество «от мечтательных теорий равенства, от отвратительной зависти и ненависти к высшим слоям общества и вытекающей из них социальной революции».

Редакционные комиссии, центральный комитет и, наконец, Государственный совет, перед которым была поставлена задача сформулировать принципы и методы проведения земельной реформы, постепенно вносили изменения в пользу землевладельцев. Единственный вывод, который можно сделать из законов об освобождении в последней редакции, что всё задумывалось не для крестьян, а для землевладельцев, и, в частности, для тех, чьи поместья лежат в чернозёмном поясе или других плодородных районах, и кто составлял большинство. Так проявились все неясности и неопределенности Александра как политика. В каком-то смысле, они положили конец деградации крестьянства в России, и крестьянин стал теоретически подотчетен только закону, Его больше нельзя было ни купить, ни продать, но сам он мог покупать и продавать, и владеть собственностью, даже если ограничения права собственности были связаны с его принадлежностью к деревенской общине, которые теоретически исключали возможность распоряжения землевладением на частной основе. Он лишил хозяина власти заставить его работать, не платя ему зарплату; но в теории было признано, что он не может быть свободным, если у него нет средств к существованию. На первый взгляд все это, похоже, бросало вызов принципу рабства. Но, перестав быть «субъектом» землевладельца, он стал для всех естественным, платящим налоги, чудовищем, несущим бремя в человеческой форме, или «рабочим скотом», используя термин, под которым Нижегородский областной комитет решил определить безземельное крестьянство. Реформа не смогла решить проблему, которая должна была быть решена, как было признано в знаменитой «Тверской резолюции» 1862 года, а до этого сам Милютина был один из главных архитекторов освобождения крестьян: «Я убеждён», – писал он, – «что в настоящее время люди не могут не только выполнить задачу, которая лежит перед ними, но даже понять её». Даже намного позже, официальная комиссия под руководством экс-министра внутренних дел Валуева признала в служебной записке 1873 года, что положение подавляющего большинства крестьян «остается после освобождения либо тем же самым, либо значительно ухудшилось», крестьянин остался в подчинении системы принудительных контрактов, которая оказалась не менее фатальным источником кабалы, чем его предыдущее состояние. Вместо обретения того, что они считали своей свободой, он просто были спровоцированы требовать её. Едва ли есть более поразительный пример доминирующей роли экономики в российской истории порабощения человека, чем эта замена экономической зависимости правовым принуждением. Это неудивительно, что марксистские историки сочли этот период столь продуктивным для своих рассуждений.

Поскольку правительство в основном заботилось об интересах землевладельцев (а где была задействована промышленность, там предпринимателей), оно не смогло, без возмещения ущерба землевладельцем, передать крестьянам землю, на которой они живут; но оно также боялось лишить крестьян их наследственных домов, садов и полей, чтобы дать им только «свободу птиц». Поэтому прибегнуло к неудачной уловке: притворяясь, что освобождает, оно объявило крепостного «временно обязанным» продолжать его барщину вплоть до трех дней в неделю или осуществлять платежи в течение двух лет, в первую очередь, вплоть до выделения ему земли, то есть его обязательства перед землевладельцем были явно определены. Платежи должны были продолжаться до тех пор, пока он не окупит стоимость отведенной земли (дома и поля), на которой он работал на протяжении поколений и которую он считал своей по праву. Другими словами, он, как и прежде, подчинялся своему землевладельцу и продолжал выполнять свои обычные «обязательства», выкупные платежи государству, которое, в свою очередь, выплатило компенсацию землевладельцу, и это продолжалось бы до середины двадцатого века, если бы не вмешались более катастрофические события и не одержали победу над плохо продуманной программой.

Крепостные, со своей стороны, несведущие в экономике, несмотря на то, что они имели традиционное отношение к освобождению, которое заставило их рассчитывать на то, что оно займет в России то же место, что и в Пруссии, в Польше, в Венгрия, и в целом в Австрии, считали, что их «обязательство» временное и уменьшающееся, в то время как не было уменьшения площади земли, предназначенной для их использования. Барщина и принудительные выплаты могли и действительно должны были быть отменены, в то время как крестьянская земля оставалась ненарушенной, все, что они знали, что земля принадлежала им, и что они принадлежали себе, хотя и знали, что они не должны принадлежать хозяину исходя из религии, что земля принадлежит Богу и право использования принадлежит тому, кто её обрабатывает. Собственность состояла не в том, с их точки зрения, чтобы владеть, а в том, чтобы работать на ней: они увидели источник своих перспектив.

Фактически, земля, выделенная крестьянам Актом об освобождении, хотя и варьировалась в размерах от района к району, оказалась в целом намного меньше, чем земля, которую они обрабатывали до реформы. Устав не только гарантировал землевладельцу неприкосновенность своего права на всю землю, но и позволил ему «порционировать» для себя от одной до двух пятых от земли, ранее занимаемой крестьянами, которые, естественно, рассматривая это как конфискацию. Кроме того, топографическая съемка была проведена таким образом, что крестьянам неизменно присваивались земли ненадлежащего качества, и так как часто они были лишены необходимого приложения (леса, луга, права на воду и т.д.), выкупные платежи превысили реальную стоимость земли на 50—75 процентов. Кроме того, доход, получаемый с отведённой земли, не покрывал того, чтобы обеспечить наложенные на крестьян финансовые обязательства, поэтому de facto5, и даже de jure6, крестьянин платил не только за землю, но и за свою личную свободу. Тщательное изучение работы провинциальных комитетов и редакционных комиссий показывает, что решение ни в коем случае не было универсальным, несоответствие между тем, что землевладельцы декларировали, и тем, что они на самом деле сделали, было реальным. Многие из них также открыто требовали и получали пенсию за потерю крестьянских услуг, а также за землю, даже хотя правительство сопротивлялось открытому обсуждению этого вопроса.

Кроме катастрофического морального эффекта, это привело к экономической катастрофе, к задолженности за выкупным платежам, которые накапливались регулярно, и которые приводили к разорению крестьянского хозяйства, обнищанию и пролетаризация сельской жизни. Даже Крестьянский банк, основанный в середине восьмидесятых годов и предназначенный для того, чтобы поддерживать тех, кто хотел занять больше земли, не смог обуздать процесс, и фактически стимулировал его. Тяготы «обязательств» были наравне с государственными налогами, и, хотя задолженности иногда списывались (например, в связи с коронациями), но при неуплате они наказывались конфискацией имущества или поркой, а также крестьянин мог быть подвержен принудительному труду. Правда, революция 1905 вынудила правительство списать долг целиком, но к тому времени у крестьян было собрано (без учета государственных крестьян государства и крестьян царя) 1.9 миллиардов рублей в выкупных взносах и процентах, что, с учётом девальвации рубля в ходе этих сорока четырех лет, превысило рыночную стоимость земли почти на три раза.

Для крестьянина несправедливость этой колоссальной операции заключалась в том, что вопреки кавелинскому прогнозу, эта схема должна была доказать, что она является плодородной почвой для классовой борьбы, но помимо того, что она морально несостоятельна на практике, операция провалилась.

Что касается этих больших достижений, надо признать, что дворянство не получило от освобождения столько пользы, сколько оно могло бы получить; даже крупномасштабное сельское хозяйство в России оставалось относительно отсталыми и большинство землевладельцев не справились, во всяком случае до конца века, и не стали вкладывать деньги в улучшение сельского хозяйства. Значительные суммы, полученные в качестве компенсации, вернулись правительству в урегулировании задолженности по ипотечным кредитам, и многое было потрачено тогда или там, или в новых доступных столицах и курортах Западной Европы, на более приятные занятия. Растущая практика лизинга земли для крестьян, возможно, преобразовала помещиков, иногда претендующих на «аграрных капиталистов» или даже на «земельных ростовщиков», но это само по себе не могло способствовать улучшению в сельском хозяйстве, которое само по себе эффективно послужило бы интересам дворянства, так соблазнительно поддерживаемых архитекторами земельной реформы.

Как в экономическом, так и в административном плане, крестьяне продолжали, как и до освобождения, жить деревенскими общинами, а не отдельными хозяйствами или полноправными гражданами. Какими бы ни были присущие им социальные и моральные ценности, коммунальная система была предметом самой горячей дискуссия в России XIX века. Правительство и большинство землевладельцев имели сомнительную заинтересованность в её сохранении, несмотря на то что славофильская секция привела известные эзотерические причины в её пользу. По словам Ростовцева, чьи взгляды на этот вопрос были в целом приняты редакционными комиссиями, сельская община и ее административный орган, «мир», должна была служить «необходимой заменой сильного авторитета землевладельцев»; и «без общины – землевладельцы никогда не получат причитающиеся платежи и услуги и правительство не будет собирать налоги». Чтобы обеспечить надлежащее осуществление таких полномочий и скорейшее выполнение всех обязательств, деревенская община была передана под новую юрисдикцию района, в котором доминируют «арбитры» (мировые посредники), взятые из местного дворянства. Эти арбитры не обладали индивидуальной властью, какая была ранее у землевладельцев, но были узаконенными представителями землевладельческого «поместья». Таким образом, их влияние оказалось более распространенным, чем частный произвол феодальных отношений, и время от времени они даже вставали смелым фронтом к более реакционным позициям и феодалам своих собратьев-землевладельцев, а также правительства. Энгельгардт, известный русский земледелец и писатель-популист, чьё эссе «Из деревни» предоставляет важный исходный материал для изучения сельской жизни в России после освобождения, свидетельствует о неустанности «арбитров». Их деятельность нейтрализована в значительной степени новыми рудиментарные формы крестьянского самоуправления, предназначенными для выполнения некоторых административных функций, ранее принадлежавшие землевладельцам,

«Арбитр – это всё:» – пишет Энгельгардт, – «открытие школы, закрытие горшечных, сбор пожертвований – все исходит от арбитра. Если арбитр примет такое решение, то крестьяне будут объявлять о своем намерении иметь в каждом округе не только школу, но и университет, если арбитр так решит, то будет принята резолюция о том, что крестьяне определенного уезда, признавая преимущество садоводства, решили внести столько-то копеек в какое-то общество в Гарлеме на культивирование гиацинтовых луковиц; если арбитр примет такое решение, то крестьяне любой деревни будут пить водку в одном доме и не пить в другом».

Как следствие, крестьяне смотрели на арбитра с ужасом, так же как у них вызывала отвращение вся экономическая и административная система, якобы новая, но, по крайней мере для них, неотличимая от старой. Обманувшись в своих надеждах, они ответили реформе новой, почти беспрецедентной волной массовых восстаний. Но, прежде чем иметь дело с этим трагическим исходом освободительной деятельности Александра II, важно сказать о самом Акте об освобождении и о его приеме городским населением.

Высочайший Манифест был провозглашён 19 февраля 1861 года (старого стиля), но «революция сверху» была провозглашена публикацией во всех газетах, провозглашением в всех церквях, вывешиванием на стенах домов столиц и провинциальных городов, и зачитываема во всех деревнях. Примечательно, что Акт избегал термина «освобождение», заменяя его эвфемизмом «улучшение условий крестьян» или «новая организация крестьянского образа жизни». Документ изобилует напоминаниями о евангельских наставлениях и обязанностях верности. Толстой в письме Герцену написал об указе, что «мужики не поймут ни слова из этого: и мы не должны верить ни одному слову».

Была проведена тщательная подготовка, чтобы превратить освобождение в великое национальное событие, и с самого начала он стал обрастать богатой мифологией. 28 февраля Погодин написал о предстоящем акте в петербургской газете «Северная пчела»: «Есть ли в истории Европы – нет, мира – событие, более чистое, возвышенное, благородное, чем это событие, равное или сравнимое с этим? Найди его, покажи мне! Русские люди! Русские люди! На колени! Слава Богу, за это возвышенное, несравненное счастье! За эту славную страницу, украшающую наша родная история!» «В назначенный день», пророчествовал Погодин, — «крестьяне выйдут в своих кафтанах, и пойдут со своими женами и детьми в воскресной одежде, чтобы поклониться Богу. Из церкви крестьяне пойдут крестным ходом к их землевладельцам, предложат им хлеб и соль, глубоко поклонятся и скажут: «Спасибо, Ваша честь, за щедрость, которую Вы подарили нам, нашим отцам и нашим праотцам; да пребудет Твоё милосердие и не оставляет нас в будущем, пока мы будем Твоими навеки слугами и работниками».

Другой писатель, консервативный журналист Ермолов, восклицал о «восторге», который реформа вызвала «у лучших русских», о «трепете благороднейших русских сердец» и о «прекрасных плодах поэтического гения», которые появятся «от вновь обретенной народной свободы».

Эти прогнозы не могут быть оценены отдельно от одновременно неуклюжих мер, принятых правительством за кулисами основного процесса. Как и в 1858 году Александр выразил Ланскому свой страх, что «когда новый устав будет введен в действие, люди осознают, что их ожидание, т.е. свобода, как они её понимают, не было выполнено: не будет ли это моментом разочарования?» Чтобы предотвратить революционный взрыв, в рамках Центрального комитета по разработке проекта устава в январе 1859 года, в присутствии царя, было принято решение отправить «доверенных лиц» в различные части страны «для руководства и сохранение общественного порядка». Им должны были быть даны «широкие полномочия действовать в определённом деле от имени Государя», Позже, накануне провозглашения, Александр приказал «отправить в каждую губернию генерал-майора или aides-de-camp7 из эскорта Его Императорского Величества», чьим долгом было бы «сотрудничать с губернаторами провинций для поддержания мира и порядка». В то же время срочная «передислокация войск» проводилась по всей стране для оказания помощи властям в деле подавление возможных крестьянских беспорядков. Эти меры не были завершены до 19 февраля, что, в числе других причин, привело к задержке публикации Акта до 5 марта. Короче говоря, правительство видело инаугурацию своего реформирования как своего рода военную операцию. Это сподвигло Герцена высказаться против «освобождения плетью опричниками „Освободителя“ и импровизированными палачами». Сильная реакция Герцена и еще более бескомпромиссное отношение, принятое его союзниками или преемниками внутри России – людьми, которым посвящена основная часть этой книги – может быть лучше оценена, если мы внимательнее рассмотрим преобладающую атмосферу в стране в это время.

Хотя многие очевидцы оставили ценные записи о днях до и после 19 февраля, они в основном являются политическими мемуарами, написанными спустя годы после событий, с неизбежными рационализациями, позитивными или негативными оценками, возникшими post factum8. Но есть важный документ, который передает преобладающее настроение, и рассказывает со всей прямотой и откровенностью о том, что на самом деле произошло и как люди реагировали, документ не публиковавшийся до революции, так как был изъят и хранился в архиве Третьего отделения, и был озаглавлен «Записки современника о 1867 г». Автор, Эраст Перцов, был процветающим землевладельцем и виноторговцем, сплетником и острословом с любопытным нравом, некоторым литературным мастерством и значительным даром наблюдения. Похоже, у него были широкие связи в среде правительства и чиновников, представителей дворянства, генералов, владельцев заводов и торговцев. Более того, у него была привычка смешиваться с толпой, чтобы погрузиться в самую середину людских настроений. Он выражал довольно сильное неодобрение политических взглядов Герцена, определённую привязанность к царствующему монарху, несмотря на некоторые злобные замечания о «пустоте головы» Александра и его чрезмерной увлеченностью охотой и «разводом» (отсыл, возможно, к одному из поздних увлечений Александра княгиней Екатериной Долгорукой, что привело его к окончательному отчуждению от императрицы Марии Александровны, жесткой и фанатичной женщине, чья чрезмерная религиозная набожность была либо последствия, либо способствующей причиной того, что её муж заводил любовниц). Но Перцов пишет массу лестного лизоблюдства о царе, в котором «аристократы, купцы, чиновники и солдаты соперничают друг с другом». Он, величайший «скандалист», считает генералов ответственными за осуществление крестьянских реформ и за защиту «величественной персоны самого императора». «Эти храбрые солдаты», говорит Перцов в одном. из своих более мягких памфлетов, «носят военную форму, но никогда не нюхали пороха и свежий воздух морали раздражает их ноздри. Они видели всю свою службу сквозь чернильницы на своих столах, участвуя в военных кампаниях против здравого смысла, просвещения и русской орфографии».

Перцов рассказывает о том, как в канун 19 февраля члены правительства «почувствовали холодную дрожь между лопатками и ещё до восхода солнца приняли поспешные, скрытые меры, чтобы встретить ожидаемое крестьянское восстание. Кроме виртуальной мобилизации армии и полиции, мастерские получили специальные заказы на прутья для порки, которые были срочно отправлены в беспрецедентном количестве в различные части столицы и ее окрестностей. Владельцам фабрик в Санкт-Петербурге полиция дала специальную инструкцию, чтобы увеличить рабочее время так, чтобы рабочие были слишком утомлены для обдумывания любых опасных действий. Некоторые уважаемые источники рассказывают, как в ту ночь в Зимнем Дворце слонялась бледная, испуганная, беспокойная фигура Императора. Также рассказывали, как сразу после прокламации высшие чиновники приказали всем купцам поблагодарить Александра за новоиспеченную свободу и то, как владельцы фабрик, с помощью полиции, арестовывали рабочих, если они не выражали свои чувства лояльности к царю».

Загадочная «она» стала общепринятым синонимом «свободы» среди обычных людей.

Генералы и адъютанты, ответственные за контроль осуществления устава, осуществляли свою деятельность с помощью огромных сундуков, наполненные копиями Акта и огнестрельного оружия для личного пользования «по своему усмотрению и с целью морального убеждения и стимулирования ментального соответствия». Трусость бюрократов видела зарождающееся восстание в каждой бедной крестьянской девушке, стоящей в одиночестве в степи.

В главном Перцов не мог проявить ничего, кроме апатии среди людей в столице. Их ответы были уклончивыми: «Я неграмотный, я не читал эту штуку, но я слышал вчера, что для домашних крепостных (дворовых) будет свобода через два года, но для крестьян не будет никакой на долгое время». Или: «Я ходил на литургию, что-то вроде Указа был зачитано, но я мало что слышал: они сказали, что мы должны все ещё ждать „ее“, а пока как есть». Или: «Конечно, я начал читать, но в толк ничего не взял; это все написано для господ, а не для нас». «Не знаю, правду ли люди говорят, но кажется, что нет никакой свободы» «Это все, что я мог услышать 5 марта из запечатанных губ народа», – заключает Перцов.

Один землевладелец объявил: «Гора породила мышь»; в то время как высокопоставленный чиновник, будучи информированным о народном молчании, воскликнул: «Черт возьми! Эти скифы – все еще живы, или они мертвы исторически?»

Тем временем Император, «в счастливом настроении после его паники позапрошлой ночью», показывался своему народу и ездил целыми днями в тройке по Невскому со всей семьей, в сопровождении сильной военной охраны. Люди останавливались, снимали шапки, крестились и шли дальше молча. Полиция продолжала вызывать дворников для новых инструкций о том, как они должны вести себя, когда Его Величество проходил перед домами, находящимися в их ведении: они должны были выйти на улицу и кричать «Ура!» Кроме того, им было приказано“ подстрекать других к выражениям. благодарного чувства. Но Перцов замечает, что „с тех пор как народ уже давно искоренил привычку публичного самовыражения, планы полиции полностью провалились. Только самые лучшие из лучших и напуганные носильщики кричали «ура!»

Петербургские газеты и другие официальные источники содержат рассказы о знаменитом событии, когда крестьянские рабочие большого металлургического завода в Петербургском районе массово вышли на спонтанное представление царю хлеба и соли («на золотом подносе!») в знак благодарности за свободу. Перцов был очевидцем того, что на самом деле произошло, и его версия подтверждается другими независимыми доказательствами.

Любой, кто знаком с политическими условиями девятнадцатого века России, должен знать, что никакого спонтанного массового проявления любого рода невозможно было представить себе при наличии царя: если бы это произошло, это привело бы к массовым арестам и избиениям. Фактически, инициатива пришла от самого царя, и были проведены подготовительные работы генерал-губернатором Санкт-Петербурга Игнатьевым и директором фабрики (Василий Полетика, фигура достаточно известная среди русских промышленников XIX века), который решил устроить демонстрацию и пригласил других промышленников присоединиться к нему, написав обращение, которое один рабочий должен был прочитать царю и которое должны были подписать все рабочие. Большинство из них были, конечно, неграмотные и при подписании документа умоляли своего хозяина не обманывать их, потому что они считали, что это какая-то ловушка, втягивающая их в неприятности. («Батюшка, не подведи нас под что-нибудь худое, не погуби!»). Чтобы успокоить их страхи, Полетика направил демонстрантов в Невский монастырь, где они нашли «случайное собрание священнослужителей» в праздничных одеяниях. Кто-то слышал, как в толпе говорили: «Если бы только сегодня они бы перестали бить мужиков! В конце концов, они пришли сюда, чтобы отблагодарить Государя». Когда появился царь, Перцов услышал крики «ура!», а хлеб и соль на золотом подносе был должным образом преподнесен, на что Александр ответил: «Спасибо, что не забыли меня», а потом добавил известную фразу: «В радость или не в радость вам вы были освобождены: это не мой поступок, но дворян, ваших хозяев. Молитесь Богу, чтобы все закончилось счастливо!» Когда в толпе Перцов спросил нескольких демонстрантов, почему они пришли, услышал в ответ: «Если хозяева приказывают, как ты можешь не пойти?»

За примером Полетики последовали другие. «Преувеличения», – продолжает Перцов, – «имеют заразное качество в России, где они распространяются от человека к человеку со скоростью молнии, увеличиваясь в процессе как в отношении объема деградации человеческого достоинства и числа тех, кто разлагается». Другим удалось собрать не только мужиков, но и крестьянских женщин и детей из различных деревень. Мальчики несли хлеб и соль, а девочки дарили цветы императрице. Перцов подслушал чьё-то замечание в известном петербургском салоне, «что было почти невозможно без смеха смотреть на этих мужикообразных белых негритянок, которые ехали впервые в жизни по Невскому проспекту в нанятых экипажах, торжественно держа перед собой изысканные диковинные цветы, названия которых они даже никогда не слышали». Перцов говорит, что в конце концов все это приобрело такой явно меркантильный и фарсовый характер что Александр, к его чести, положил конец суматохе. И когда редакторы газет спроектировали серию банкетов в честь освобождения, царь отказался от участия, хотя Перцов предполагает, что это было связано с чрезмерно затяжным и изнурительным характером этих мероприятий, которые «отвлекали его от охоты и разводов». Чтобы компенсировать их разочарованное желание выразить свое «холопство и ноголизание», патриотические редакторы перешли к следующему этапу царепоклонения, с новыми силами и усердием в их статьях, которые Александр, как известно, почти никогда не читал.