PRO ET CONTRA. Вольные рассуждения о русском радикализме

Тем не менее, сверху было давление, и важно проанализировать его стимулы и последствия, чтобы понять положение русского общества в шестидесятые годы XIX века. В Манифесте о заключении Парижского мира в 1856 г. Александр II пообещал русскому народу возможность «наслаждаться плодами своего труда», а вскоре после этого, в его знаменитом выступлении перед представителями дворянства Москвы, он сказал, перекликаясь с Радищевым и Герценом, что «лучше отменить крепостное право сверху, чем ждать, пока оно начнет уничтожить себя снизу». «Господа, я слышал, что среди вас циркулируют слухи о том. что я намерен отменить крепостное право: это неправда, и вы можете сообщить это всем и вся. Но, к сожалению, вражда между крестьянами и их землевладельцами существует, и это причина уже уже случавшихся неповиновений землевладельцам. Я убежден, что рано или поздно мы должны это сделать. Я думаю, что вы согласны со мной».

Первой реакцией на инициативу царя, однако, было лишь оцепенение, даже у того дворянства, которое предпочитало ужас реформ, как сказал Юрий Самарин в минуту откровенности, «преждевременные действия правительства, а также людской гнев», в то время как другие предположили, что «вся проблема была придуман людьми, у которых нет недвижимого имущества: ученые, теоретики и сыновья духовенства» (Муравьёв).

Действительно, из документов, сопровождающих процесс подготовки окончательного урегулирования, следует, что смесь из страха и беспокойства захватила умы дворянства. Они знали, что реформа будет азартной игрой, но надеялись, что это будет игра, которая принесёт богатым дивиденды. Страх, как мы увидим, скоро распространится на правительство, которое, когда дело доходило до практического решения, никогда не ставило под сомнение важнейшие интересы дворянства. Однако правительство, в частности, министр внутренних дел Сергей Ланской и его ассистент Дмитрий Милютин, вместе с такими откровенными защитниками освобождения крестьян, как брат и тётка царя, само по себе было инициатором реформы.

Способ, которым всё урегулировалось был прост. После неоднократных напоминаний и увещеваний правительства, дворянством различных губерний были сформированным комитеты по подготовке проектов документов об освобождении крестьян. Проекты были переданы центральному комитету, заседающему в Санкт-Петербурге, состоящему по большей части из чиновников, чьей обязанностью было сравнить эти проекты и разработать окончательную схему, которая была бы представлена на утверждение в Государственный совет, верховный законодательный орган царя. Затем это утверждалось царём и его манифестом, который публиковался сразу же.

История провинциальных комитетов очень поучительна, так как она показывает как трагическое отсутствие солидарности с людьми, которых дворянство лишало свободы, так и поразительное несоответствие между тем, что дворянство исповедовало и что делало на самом деле. Это очень характерно для режима Александр II, любое действие которого вязло в песке неэффективности и увиливания.

Было бы совершенно неправильным представлять, что никто не действовал по убеждению, и что все комитеты состояли из жадных сторонников старой экономики. Был естественный всплеск разговоров и споров; не было напряженности только между комитетами и правительством, а также между различными комитетами и между членами внутри комитетов. Были «либеральные» и «консервативные» тенденции. Сам факт того, что такой важный вопрос был поднят на открытой и свободно обсуждаемой основе создал интеллектуальное брожение. Этот фермент затронул многие слои общества, обладающие здравым смыслом нового сознания. Это было понятнее и весомее по сравнению с захлестнувшей всю страну показухой. Но при всём этом, даже самым осторожный исследователь не может избежать грубого и обескураживающего факта, что старый социальный уклад утвердился, представляя собой острый вопрос о влиянии социальной детерминации на характер человеческих идей и поведения.

«В прошлом, как правило, две партии боролись в наших провинциях», писал Салтыков-Щедрин в своей «Сатирической прозе» как своё собственное наблюдение в качестве активного члена провинциального бюрократического слоя, «партия отставного предводителя дворянства и его преемника; обе стороны занимались исключительно застольями с выпивкой в домах соответствующих покровителей. Их борьба не была политической вообще. Сегодня говорят все и обо всём, иногда кажется, что мир утонет в потоке слов, стонов и шума. Мы теперь все реакционеры, у нас есть ярые либералы и умеренные либералы; у нас даже есть люди, которые согласны со всеми и надеются как-то проскользнуть посредине. Теперь у нас есть два основные партии; реакционеры и либералы (естественно, умеренные). Трудно судить о том, чего хотят реакционеры или что хотят либералы. Но если настаивать на определениях, то это такая же хорошая догадка, как и в любое другое: первое – реакционно- либерально, а второе – либерально-реакционное». Менее сатирический взгляд покажет, что расхождения в рекомендациях провинциальных комитетов были обусловлены лишь разными экономическими условиями в различных регионах.

Ни один крестьянин не участвовал в работе комитета и ни один не был консультантом по вопросу его предполагаемой свободы. Крестьянство в каждом регионе был якобы представлено двумя делегатами. Они были назначены губернатором, высшим местным органом правительства, и были набраны из рядов землевладельческого дворянства, как и председатели комитетов (провинциальные предводители дворянства) и другие делегаты, собранные уездными дворянскими собраниями. Дело в том, что работа комитетов сопровождалась оргиями, гала-ужинами с тостами за Александра и речи в честь «славного русского дворянства», – все это была плохая подготовка к тому, что один из ораторов назвал «нашей высшей жертвой на алтарь общего блага». «Масса самовосхвалений и патриотических выступлений, произнесенных делегатами в ходе эти действия оставляют болезненное впечатление; а просветленный либерал Константин Кавелин назвал всё это таким «памятником неискренности».

Кроме того, всегда была горстка недовольных обедневших землевладельцев, живущих на нескольких дюжинах душ, которая чувствовала себя уверенно, что бы ни случилось, и, понимая, что несмотря на все тревоги, система будет продолжать действовать от их имени; и они были поддержаны в этом самим царем, который, не смотря ни на что, готов был пойти на любые политические уступки дворянам, и торжественно объявил в 1859 году и, повторно, в 1861 году о своей решимости защищать их экономические интересы. В данных обстоятельствах не удивительно, что ни один из 1377 местных членов комитетов, какими бы ни были их предрассудки, не выступал против старого порядка во всей его полноте. В XVIII и в начале XIX века представление о том, что «души» могут быть легко и выгодно обменяны на породистых собак, конечно же, было кивком в сторону нелепого и неэкономичного анахронизма. Дворянству нужна была реальная прибыль от их поместий, или, как выразился Юрий Самарин: «дворянство пришло к пониманию необходимости более внимательно относиться к своим делам, увеличивающим их доходы». Менее прогрессивные считали такие доходы зависимыми от удержания как можно большего количества земли и увековечивания барщины в той или иной форме. Они полагались на «натуральную» аграрную экономику, которая, говоря словами Павла Киселёва, «работала сама по себе» без помощи какого-либо центрального органа власти. Эти идеи доминировали в некоторых самых важных комитетах (например, Санкт-Петербурга и Москвы), и одним из их главных и самых благородных представителей был Юрий Самарин, аферист и убеждённый противник крепостного права, но и столь же убеждённый защитник барщины. Он, вместе с другими славянофилами или близкими к славянофилам членам дворянства центральной России, был очень подозрителен в отношении всего, что могло бы способствовать усилению дифференциации и индустриализации российского общества, потому что такая тенденция выкорчевывала крестьянство, уничтожало примитивную простоту и разрывала органичные узы традиций, почтения и долга.

Оброк, в отличие от барщины, по мнению Самарина, стимулировал расслоение крестьянского общества, внедряя квази-капиталистические отношения денежной экономики. Поддержание органичных отношений между землевладельцем и крестьянином (в том числе под надзором полиции) способствовало сохранению русской души от испорченности подрывным, мошенническим, стригущим и формализующим дух буржуазным обществом Западной Европы. Более внимательное изучение фактов, однако, показывает, что в патерналистских настроениях русских землевладельцев было очень мало естественной близости к людям, которыми они правили, даже когда у них были благие намерения. Они могли возводить поместья, как, например, Алексей Хомяков, друг и учитель Самарина, по выгодной цене, используя по его собственным словам, «неумолимые подати и повинности», но они не смогли создать органичное общество, что бы это ни означало. Никто, наверное, не чувствовал этого более остро и больно, чем Лев Толстой, который был полон решимости «установить человеческие отношения с крестьянами», но должен был признать (в своем дневнике и в «Утре хозяев») непреодолимое отчуждение и отсутствие взаимопонимания между землевладельцами и «народом».

Более прогрессивные комитеты (Тверь, Калуга, Харьков), которые были в меньшинстве, настаивали на удалении феодальных ограничений и необходимости капитальных вложения в сельское хозяйство. Многие из них бедные, но доброжелательные землевладельцы, желавшие капитулировать в обмен на большую компенсацию, которая бы основывалась не столько на стоимости земли, сколько на стоимости услуг крестьян, живущих на земле, или их способности платить арендную плату. Но большинство землевладельцев были единодушны в отношении освобождении крестьян как меры, которая превратила бы крестьянина в работника, либо в сельском хозяйстве, либо в промышленности, без предоставления ему любого права собственности на любую часть земли. В то время как крестьянин выражал свое отношение в часто цитируемой фразе «Я принадлежу тебе, но земля принадлежит мне», ответ его хозяина звучал примерно так: «Когда ты больше не принадлежишь мне земля, на которой ты будешь жить, больше не будет твоей».

На протяжении всех этих обсуждений вопрос о качестве земли оказался не менее важен для влияния на рекомендации комитетов. Неудивительно, что те землевладельцы, чьи поместья лежали в богатом чернозёмном поясе (Воронежская, Тамбовская, Курская, Орловская губернии, Полтава, Екатеринослав, Херсон, Таврида и часть Рязани и Симбирск) почти без исключения поддерживали освобождение крепостных без земли. Их поля мало страдали от эрозии, возделывание было дешевым и требовало мало инвестиций. «Наш ценный товар», заявил князь Черкасский, член группы Самарина, «не должен отчуждаться». Эти землевладельцы даже не возражали против предоставления крестьянам полной личной свободы без выплаты компенсаций, пока они (землевладельцы) могли бы держать всё в руках и получить высокие надбавки за те участки земли, которые до сих пор использовались крестьянами; в то время как землевладельцы из бедных или промышленных регионов, ожидали возмещения, прежде всего, за потерю ценной бесплатной рабочей силы.

Менталитет дворянства из богатых провинций изящно проиллюстрирован Погодиным: «Можно было бы легко дать крестьянам серебряный рубль», – писал он – «обеспечивающий их водкой и добавить к этому исполнение „Тебе Бога хвалим“. Посчитано, что обработка земли с помощью наемных людей несравнимо более выгодна, так как этих людей нужно кормить только во время работы, а в остальное время они вполне могут и попрошайничать. Но если они принадлежат тебе, ты должен кормить их круглый год, всю сволочь, и стар, и млад». Но такое мнение кажется слишком нескромно циничным, чтобы его можно было принять всерьёз, как бы оно ни было близко к аргументам респектабельного среднего класса Англии, посвятившего себя идее взаимопомощи и христианской доброжелательности, но выступавшего против Фабричных Актов (Factory Acts), препятствовавших «свободе труда».

Один из самых активных и интересных персонажей прогрессивной группы был Алексей Унковский, предводитель дворянства и председатель Тверского комитета. Для него вопрос об освобождении крестьян был лишь одним из аспектов политики и экономического оздоровления России в целом, и он резонно противопоставил то, что он назвал «огромной системой злонамеренных действий, которая возвышается в России до достоинства государственного управления». Он представлял собой новый тип российского землевладельца, далекого не только от толпы обывательских провинциалов, но и от просвещённых славянофильских землевладельцев, которые сыграли важную роль в подготовке земельной реформы.

Рыцарь фермерства, для которого земля была священной и наделявшей жизнь каким-то волшебным качеством правды. Действительно, это было более чем причудливо – приписывать такие свойства эродированной, обедненной почве. Точно так же, как и идеализировать крестьянство, живущее на грани голодной смерти в вечной борьбе с голодом и засухой. Но Тверь была коммерческим центром и местом расположения важных предприятий текстильной промышленности, и дворянство провинции могло бы повысить свое благосостояние за счет рационализации промышленности и сельского хозяйства, используя для этого дешевую рабочую силу. Тем не менее, хотя в конце концов он полностью уступил официальной позиции, шестидесятилетний Унковский проявил мужество, которое было редким среди современных ему землевладельцев и среди лизоблюдцев монархии. Более того, это было сочетание общественного духа с чувством долга, которым не повезло с их владельцем, так как он был помещен под наблюдение полиции и изгнан на короткий срок в отдаленные провинции. Он сражался на двух фронтах: против государственной опеки (несмотря на поддержку государства) и компенсаций за любые убытки, которые может понести дворянство, сдавая в аренду крестьянам землю; и против того, что он назвал «иллюзорной вольностью» крестьянского господства, т.е. свободы без земли, за которую выступают «наши феодальные землевладельцы намеренные увековечить самодовольство и беспорядочность во главе господствующего и нелепого иерархического порядка».

Унковский и его либеральная группа предпочитали свободу крестьянства как более благоприятное условие для развития эффективного и прибыльного сельского хозяйства. Но, несмотря на то, что они были вовлечены в новую социальную жизнь и экономические неизбежности, им было трудно приспособиться к буржуазному образу жизни и мыслей. До конца века, а в некоторых случаях и позже, им удавалось, как и декабристам и радикалам во время царствование Екатерины II, ощущение относительной свободы от давления времени и событий, неумолимых для людей занятых. Это касалось многих членов идеалистически образованного «среднего дворянства», которое Иван Тургенев и Лев Толстой сделали таким узнаваемым и очаровательным в своих романах, и даже мрачная картина Михаила Салтыкова-Щедрина совсем не преуспела в развенчивании. Возможно, будучи ленивыми, чувственными и снисходительными к себе, они, тем не менее, были относительно свободны от тягот зависти и личных амбиций. И все же даже Унковский колебался между идеей дворянства, осуществляющим естественную власть над лояльным крестьянством и «абсолютными правами сторонников частной собственности», независимо от социального происхождения владельца. Он в какой-то степени проявил себя как растущий покупатель буржуазного общества в России в шестидесятых годах, и это случилось под давлением Тверского дворянства по случаю его первой попытки изменить закон об освобождении, когда он отказался от «всех привилегий на своё имущество».

В конце 1859 года работа комитетов была завершена под аккомпанемент «Тебе Бога хвалим» перед чудотворными иконами и речей в честь дворянства и Императора, в которых, насколько известно, ни слова не прозвучало о крестьянине, чью судьбу решали эти комитеты. Только члены Тверского комитета наградили своего председателя Унковского золотой чашкой с выгравированным изображением помещика, склонившегося перед крестьянином, держащим поднос с традиционным хлебом и солью в знак благодарности за свободу и землю. Харьковский комитет выполнил свою задачу в христианской манере – всё было завершено молитвами и прошениями от имени своего монарха. За молитвами последовал праздничный вечер ужин и танцы для местного дворянства.

Согласно первоначальному плану, встреча должна была состояться между представителями дворянства и правительства. Для дворянства это был неловкий момент, и почти вплоть до кануна Революции они придирчиво отшатнулись от сотрудничества с бюрократией. Это, безусловно, касалось отношения с представителями центрального правительства в провинции, где любое самоуважающее и разумное дворянство, за исключением необходимости, воздерживалось от взаимодействия с губернаторами провинций, хотя, по выражению одного из членов Сената (Юрия Соловьева), «землевладельцы ожидают увидеть в губернаторах достойных людей, богатых и доброжелательных, готовых исполнить желания дворянства, особенно тех из них, кто имеет влияние». Но это также было в некоторой степени верно и в отношениях с высоко сидящими в столице функционерами, которых они, как правило, считали выскочками. Однако любое пренебрежение здесь было неуместно, так как большинство из этих функционеров сами были частью дворянства или аристократии. Во всяком случае, центральный комитет, занимавшийся разработкой проектов освобождения крестьян, а точнее, редакционные комиссии, которые подготовили работу комитета, состоящего из грозного контингента состоятельных землевладельцев, некоторые из которых (князь Паскевич и граф Шувалов) были заклятыми противниками земельной реформы. Другие (Самарин и князь Черкасский) выступали за реформу, но едва ли могут рассматриваться в качестве агентов бюрократии. Председатель, генерал Ростовцев, правда был простолюдином с большим здравым смыслом, лояльностью и с отсутствием такта или культуры, но он умер в начале 1860 года, когда его сменил министр юстиции, граф. Панин, для которого реакция была не просто политикой, но душевным состоянием, поведением, как воплощение власти кнута. Он признался по известному случаю, что «как крупный землевладелец я считаю, что вопрос освобождения крестьян это частное, семейное дело землевладельцев».

Русская бюрократия, творение Петра I, преобразовалась в соответствии с более современными требованиями Александра I и расширена в огромных пропорциях Николаем I, и была пропастью, известной как béte noire4 и посмешище русской литературы и политической мысли, её члены жили в автономном, раздутом собственном мире, и они покорно зависели от власти; неизбежно, они были вне контакта с крестьянами не менее, чем с либеральной частью образованного меньшинства, Система, как и всё, имела тенденцию воспроизводить бюрократию, создавая единообразный тип и отбивая охоту всех форм оригинальности и экспериментальности. Губернаторы провинций и администрация центрального аппарата правительства были стабильными, безопасными, а порой и недобросовестными людьми, которые были одержимы удовлетворением самых низменных страстей и желаний. Сенатор Дмитрий Хрущёв, чья позиция была упомянута в документах, касающиеся земельной реформы, считал, что в конце пятидесятых годов «24 из 45 губернаторов должны были быть уволены: из них 12 был известные „жулики“, ещё 12 обладали сомнительной честностью и полной неумелостью; из оставшихся 21, 10 можно было бы и потерпеть, 9 были довольно хорошими людьми, и только 2 можно считать образцовым. Такие выдающиеся люди, как князь Михаил Воронцов, губернатор Новороссии, были почти аномалия. У министров, как правило, не было мозгов и когда, в исключительных случаях, они превосходили традиционные стандарты, министерская разведка устраивала им серьезные неприятности». С другой стороны, государственные должности старших и средних чинов часто занимали люди с необычайными способностями и энергией, и по крайней мере один член крестьянской комиссии, Николай Милютин, помощник министра внутренних дел, принадлежал к этому слою.

Милютин был выдающейся фигурой в российской истории, потому что он представлял, во всяком случае, в своей публичной деятельности, тип беспристрастного администратора, сочетающий в себе огромные знания, уступчивость, бюрократическое мастерство, достоинство и искреннюю убежденность. В отличие от Ростовцева, который добросовестно исполнял свой долг в подготовке реформы и следовал любым другим приказам Императора, Милютин делал это из чувства долга и доверия к делу. Александр и слушал его, и не доверял ему; люди, близкие к царю, считали его «крипто-красным» или якобинцем, и дворяне открыто обвиняли его в «коммунизме». Позже он стал любимцем либералов. На самом деле, похоже, только одно из этих обвинений остается в силе. Милютин был что-то вроде монархического якобинца. Он верил в необходимость «поднять угнетенную массу народа и поставить их на ноги», но он полагался на неограниченную власть царского государства, способного выполнить задачу беспрепятственно, среди прочего, в соответствии с требованиями дворянства. Как сказал марксистский историк Покровский, «надеждой Милютина была замена государственного рабства феодальной „зависимостью“. Он мечтал о бесклассовой государственной власти, бесстрастной и неумолимой, как сама судьба». Ему не нравилось дворянство и за свою долгую бюрократическую карьеру в экономическом департаменте министерства внутренних дел, он ознакомился в полной мере с тем, что он назвал «помещичьими безобразиями», хотя он был достаточно реалистичен, чтобы увидеть, что они неизбежны. Неудивительно также, что дворянство в свою очередь ненавидело его.

Милютин был не один в своем противостоянии дворянам. Ланской, его начальник в МВД, человек гораздо меньших способностей и характера, был столь же откровенен. По поводу известного меморандума Александра «Взгляд на положение крестьянского вопроса в настоящее время» он выразил опасение, что дворянство может оказаться грозным препятствием для планов правительства и изобразил провинциальные комитеты как банды тупых и невежественных деятелей, стремящихся обмануть правительство в собственных интересах. Александр с характерной для него робостью, уступил кампании против «первенца земли российской». Он был напуган не только бунтарством крестьян, но также и неожиданным стремлением к независимости среди дворянства, чьи «конституционные желания», он описал как «вульгарные подражания иностранным памфлетистам, отличающиеся полным незнанием наших родных обычаев и крайней незрелостью мысли».

Следует отметить, что ожидание неминуемой земельной реформы привело к кратковременному снижению крестьянских волнений, и в течение некоторого времени само правительство чувствовало себя вынужденным защищать интересы крестьян – не из-за каких-то мистических связей между царем и «народом», но для того, чтобы компенсировать предательские олигархические пристрастия дворянства. Ситуация представляла некоторую аналогию с известным альянсом между Короной и Палатой Общин против аристократии в Англии. Для достижения своей цели и укрепления своих позиций, губернаторы взяли на себя роль благотворителей и выступали за владение небольшими земельными участками, принадлежащими свободному, но послушному крестьянству, хотя события показали, как это обычно бывает в таких случаях, мнения благотворителя и бенефициаров в отношении сущности блага могут различаться. Впервые с тех пор, как декабристы создали брожение в высшем обществе, которое было бы немыслимо в рамках навязанного единообразия системы Николая I и которое обретало силу (с перерывами) на протяжении всего царствования Александра и его преемников, особенно в связи с землёй или деятельности правительства на местах.

На этом фоне первая встреча пресс-секретарей провинциальных комитетов и членов Правительства не предвещала ничего хорошего, тем более что комитеты представляли в основном черноземные регионы. Ходили слухи среди землевладельцев, вовлечённых в «бюрократические интриги» что и царь, и правительство поняли, что дворянство было дважды обмануто и оказалось правым в какой-то мере. Как пожаловалась одна группа землевладельцев, «мы оказались в унизительном, действительно нелепом положении». Унижения, по общему признанию, превысили все пределы, даже если принять во внимание, что многие из благородных делегатов вели себя высокомерно и бестактно, но они были вынуждены зависнуть в прихожих; им было запрещено вступать в общение между собой или встречаться в группах; они не были приглашены для обсуждения чего угодно, и их основная роль заключалась в том, чтобы докладывать местные условия.

Однако обнаружилось, что этот конфликт, с его многообещающими драматическими последствиями, превратился не более чем в бурю в стакане воды. Ланской, несмотря на на Милютина, и окружение Александра, известное в просвещенных кругах, как «аристократическая камарилья», вскоре поняли, что дворяне были не мятежными священниками, а принадлежали к их собственной нации, и были частью одного и того же порядка. «А ты действительно веришь, что мы позволим тебе закончить это дело?», один член губернского комитета (граф Бобринский), заметил Милютину, «меньше месяца пройдет, прежде чем вы вылетите в трубу и мы будем на твоем месте». События, и прежде всего, сам Акт об освобождении, доказал правоту Бобринского. Вскоре Александр торжественно подтвердил, что считает себя в первую очередь частью дворянства и что, по его собственным словам, «все, что можно сделать, чтобы защитить прибыль землевладельцев было сделано», хотя он и продолжал сопротивляться идее ограничения его абсолютной политической власти.