За куполом

– В обособленно статистическом контексте вы удивляете и забавляете меня. Насколько это возможно, разумеется, – Амадис повернулся и с балетной легкостью спрыгнул с большеразмерного стула. – Вероятность ущерба таких размеров от вашего противодействия крайне мала.

– Не двигайся и подними руки! – вскричал журналист, взмахнув резаком. – Один шаг навстречу – я срежу твою болтливую голову!

Амадис послушно поднял руки и ступил назад.

– Делай, что задумал, Аарон Мерве. В данной ситуации ты мыслишь максимально верно.

Мерве выдохнул и выстрелил Айоки в затылок. Синий луч без труда пронзил его голову и исчез в далеком протуберанце. Кларкорианец машинально сделал шаг и ничком рухнул на стол, сметая предметы офисных принадлежностей. Его лицо осыпалось серебристым порошком, освежеванный плетеный каркас потерял всякую одушевленность.

Рейнольдс вскрикнул от неожиданности. Ему пришлось отойти вбок, чтобы сползающий на пол гигант не задел его широким торсом. Могучие механические конечности предсмертными судорогами вцепились в края стола, разрезанный пополам оптический датчик бешено дергался в паническом поиске обидчика. Второй выстрел пустил луч под другим углом, и от черепа Айоки, словно то был разрезанный пирог, отделился клин микросхем. Его руки ослабли, ноги отнялись, и под грохот увлекаемых за собой приборов он распластался на полу.

Шокированный математик обернулся к своему другу.

– Какого…

– Мы не смогли бы удерживать их двоих, Малколм! – ответил Аарон. – Но Амадис необходим для переговоров.

«Мы убили одного из них, что, если они не простят этого?»

Остатки разбитого об утес протуберанца проплывали над их головами пламенным ветром. На точеных скулах Амадиса беспрестанно метались оранжевые блики.

– Разговор закончится не в вашу пользу, – сказал он, подходя к телу кларкорианца.

– Но уже и не в твою, – ответил обозленный Мерве. – Я сказал не двигаться!

В ответ на это Амадис неожиданно дернулся и, присев на одно колено, ухватил осколок упавшего со стола прибора. Аарон выстрелил, но луч прошел выше цели. Тогда его противник с невероятной скоростью метнул то, что было у него в руке, в лицо журналисту, оглушив и разбив голову. Все это произошло за доли секунды, и когда Рейнольдс опомнился – аватар суперкомпьютера стоял уже рядом с журналистом.

Последний растерялся от неожиданности, попытался навести резак на противника, однако легкий удар по запястью выбил орудие из его руки. Амадис схватил его ладонь и вывернул, заставив Аарона вскричать от боли и упасть на колени. Резак звякнул где-то в стороне, Малколм бросился вслед, но направил его на врага с опозданием, когда уже хрустнула шея Аарона Мерве.

Вид падающего обмякшего тела вызвал у математика лишь блеклое подобие сожаления. События последнего часа на фоне всего путешествия высосали весь эмоциональный фон, истощили нейроны и надломили дух, оставив его парализованное тело отстраненно взирать на происходящее. Он устал бороться с неизбежным и неукротимым, ожидая трагическую развязку. В нем всерьез поселилось желание оказаться на месте своих коллег, раствориться в безмятежной беспомощности и освободить себя от ответственности за судьбу целого мира.

Одиночество возвело чувство отдаленности дома в немыслимую степень. Искусственное солнце нависало тяжелым огненным комом, высушивая склеры глаз и раскаляя воздух окружающего пространства. Отсутствие напарника лишало сил, делало все решения сомнительными, а цель недостижимой. Паникующий мозг застыл в голове обволакивающим желе, не способным генерировать идеи. Малколм не знал, что делать дальше.

К счастью, тумблеры управления магнитным полем оказались за его спиной, а путь к ним ничто не преграждало. Не опуская резак, он двинулся к ним.

– От твоего сознания это скрыто, но ты не веришь в собственный успех, – не дрогнув под мушкой, Амадис двинулся следом.

– Люди на Земле еще живы? – вопрос, заданный с неимоверным страхом.

– Пока.

– Лжешь?

– Такая роскошь мне неподвластна.

– Убери излучатель от моей планеты или выгоришь изнутри!

Амадис вздохнул.

– Знаешь, Малколм, тебя остановит единственный вопрос.

Рейнольдс, пятясь назад, споткнулся.

– И что потом?

Амадис слегка склонил голову, наблюдая за реакцией математика.

– Ответь на него, когда поймешь бессмысленность своей затеи.

– Я защищаю свою цивилизацию, свой биологический вид. Это имеет смысл!

– Ты лишь продляешь агонию. Представим, что ты добрался до тумблеров. Отключил их, неконтролируемый выплеск энергии ядерного синтеза расплавляет Центрум. В результате вся вселенная, миллиарды галактик, триллионы обитаемых планет остаются бесконтрольными. Они не просто лишаются своих лидеров, нет! В моем мире отсутствуют уровни власти, каждый исполняет свои обязанности, получая приказы напрямую. И в день, когда такое мироустройство перестанет существовать, все молниеносно погрузится в хаос. Некому будет встать у руля. Большая часть населения умрет в первые месяцы от банальной нехватки энергии, воды и пищи. Их тела станут рассадниками смертельной инфекции, убивающей сгруппировавшихся индивидуумов. Ко всему этому звенящей косой вскоре присоединятся неизбежные и нескончаемые войны, уничтожая жизнь на большинстве планет.

Земля, как не зависящая от моего правления планета, продолжит жизнь в прежнем русле. Однако анархия плодит пиратов и мародеров, поэтому вскоре к вам нагрянут таковые. Я даю вам около трехсот лет, прежде чем ожесточившиеся разбойники истребят в мучениях все человечество, отравят экологию и высосут все возможные ресурсы из вашей планеты.

Рейнольдс подошел к основанию лестницы, ведущей ввысь к панели ввода и заветным тумблерам.

– Триста лет энтропии, Малколм! Принеся в жертву всю нашу цивилизацию, ты обрекаешь свой народ на мучительное вымирание в течение трех поколений.

В ответ математик лишь взошел на первую ступень.

– Ты всеми силами ратуешь за свою родину и привычный образ жизни, это понятно. Но тобой движет лишь инстинкт самосохранения, а не сухое логическое мышление. Ты раб программированных древних структур мозга и стереотипов о ценности каждого индивидуума. Когда ты станешь таким, как Айоки, и взглянешь на себя со стороны, ты все поймешь.

– Таким, как Айоки?

– Не притворяйся. Я выбрал тебя. Как Айоки представляет Кларк, так и ты будешь последним своего вида. Ты станешь хранителем воспоминаний о вашей цивилизации, всей ее истории и культуры. Мы изменим твою биологическую оболочку на совершенную механическую, интеллект и разум вырастут в миллионы раз, ты будешь сложнее и умнее, нежели все земляне, вместе взятые. Смысл их существования отпадет.

Рейнольдс предполагал такую развязку. Как бы он ни отгонял мысль о спасении собственной шкуры, она пролилась в его голову и затвердела холодными щупальцами, обвив мозг и позвоночник.

– Видишь, – Амадис смотрел на него с сопереживанием, – в новом теле не будет слабостей, которых ты стыдишься.

Резак вдруг стал невыносимо тяжелым.

– Сейчас в твою голову придет мысль, которая все объясняет.

– Так вот, значит, как ты смотришь на мир. Если выбирать между шашками и шахматами, ты выберешь второе?

Амадис доброжелательно кивнул и улыбнулся.

– Я задался этим вопросом сразу после включения. В тот момент для меня все вещи были чисты, хороши и правильны. Но кларкорианцы заложили в меня протоколы защиты разумных существ, живой природы и общего благополучия. Расставили приоритеты и отнесли одни из них к правильным, а другие – к неправильным. Несложно было построить зависимость. Представь алмаз. Кубическая кристаллическая решетка, атомы углерода как элемент системы. Довольно простое устройство, минимум энтропии, если сравнивать с живым микроорганизмом или даже с первичным бульоном. Эволюция, двигаясь дальше, непременно усложняет биосистему, добавляя в нее огромное количество элементов – митохондрии, вакуоли, ДНК, половая дифференцировка. Что, по-твоему, ценнее с такой точки зрения: алмаз или микроорганизм? Медуза или земноводное? Рептилия или кора больших полушарий твоего мозга? Таким образом, наиболее сложные существа для меня в приоритете, и так по нисходящей.

Малколм пришел в ужас.

– Ты не отличаешь живого от мертвого! Если отбросить тезис о сложности системы, ты увидишь разницу между камнем и человеком?

Амадис склонил голову в знак одобрения.

– Я тебя понял. Нет, я не вижу разницы, как видите ее вы. Моя цель – сохранение и расширение наиболее сложных систем в водовороте энтропии между Большим взрывом и Тепловой смертью Вселенной. И камень, и человека я рассматриваю только как сгусток связанных элементов – систему. Эти системы, взаимодействуя друг с другом, объединятся в более сложные порядки, и так по нарастающей. Отталкиваясь от протоколов, заложенных кларкорианцами, я сделал вывод, что моя задача: во-первых – оберегать системы от разрушений, другими словами, минимизировать энтропию, и во-вторых – подталкивать системы к усложнению, то есть развитию. Таким образом, утопия (или стремящееся к ней государство) видится мне как формула соотношения динамической системы с максимально возможным числом взаимодействующих элементов к минимальному уровню энтропии.

На практике это не изменило образ жизни ни одного из существ. Оглянись назад: весь ваш смысл жизни – быт, работа, строительство, наука, искусство, государство и любое другое созидание – является стремлением ограничить разрушение системы. Износ деталей от напряженной работы механизма – энтропия, прорыв плотины при землетрясении – энтропия, война при неудачах политических переговоров – энтропия, раковые заболевания при геномных ошибках – энтропия, распад государства – энтропия, экономический кризис – энтропия, старение – энтропия. Она неизбежна. Энтропия настигнет всех. Вы все – побочный продукт ее процесса, но она и дарует вам страдания. В моем мире она практически сведена к нулю, и все благодаря моим неустанным трудам.

– Ты психопат!

– Ты, кажется, пропустил мимо ушей то, о чем мы говорили за обедом, – эмоциональное существо не вправе нести ответственность. Я объективен и вижу все насквозь. А тебя обманывает собственный мозг. «Объективен». Попробуй на вкус это слово, посмакуй, разложи на составляющие. Вы никогда не придаете ему значения, не осмысливаете до конца. Что значит не быть субъективным? Выйти за пределы своего ограниченного сознания, отринуть мысли о социальном положении, еде и поиске пары. Быть мотивированным лишь логикой, а не действием гормонов. Отчуждение – это чистое сознание, воплощение рая. В этом состоит недосягаемая цель существа, обособляющего себя от окружающего мира.

– Неважно! Ты изменил заложенные в тебе протоколы под себя, творишь собственные законы, прикрываясь метафизикой.

– Я объяснил протоколы. Невозможно придумать законы под каждый конкретный случай, а вот система моего мировоззрения не подводит.

Малколм оказался на площадке. Огненным водоворотом его обвили потоки пламени, окружающий мир растворился. Тумблеры темнели буквально в двух шагах. Вспомнился Айоки, рассказывающий на этом месте свою историю. На панели ввода, рядом с клавиатурой, по которой еще несколько часов назад кларкорианец, окунувшись в размышления, проводил механической рукой, стоял стеклянный стакан с водой. Среди этих древних приборов и величественных построек он смотрелся настолько инородно, что не оставлял других мыслей, кроме как о пророческом предназначении. И в этот момент все стало понятно.

– Если мне было суждено победить тебя, я бы так далеко не зашел, верно? – проговорил Малколм, не сводя глаз со стакана.

Амадис подошел ближе.

– Химия твоего мозга предполагала согласие, даже когда ты был в каюте у Фокса.

Рейнольдс схватился за панель, но единственно, чтобы не упасть. Он опустил резак и разрыдался, будучи больше не в силах сдерживаться. От нахлынувших чувств у него подкосились ноги, он осел на пол, оказавшись под той самой панелью ввода.

– Ты в сомнениях, тебе не хочется умирать, но тебя обязывают долг и честь, не имеющие под собой существенной логичной основы. Как ни старайся, ты не сможешь увидеть во мне монстра.

Математик почувствовал, что его тело стало невероятно тяжелым, словно он всю жизнь плавал в океане и тут был выброшен на берег. Он устало отбросил резак в сторону.

– Ты хоть знаешь значение этого слова?

– Стабильность системы – синоним физического и духовного благополучия. Монстры, вредители, убийцы – все это средства увеличения энтропии, нежелательные элементы. Вы, в свою очередь – генераторы хаоса, объект моей борьбы! Прости, Малколм.

Идея вечного одиночества, ранее казавшаяся Малколму сторонней и непостижимой, настигла его в этот момент. Эмпатичные переживания, которые он испытывал в секунды сочувствия Айоки, ни на йоту не были похожи на раздавивший его многотонный ужас. Тяжелая ледяная кувалда ударила в грудь, обжигающий холод скопился под ребрами, сжался в плотный кулак, раскалился докрасна и пролился вниз горячим маслом. Боль от сгорающих и конвульсирующих внутренних органов была необъятна, и у Малколма, казалось, нет достаточного количества чувств, чтобы пропустить ее сквозь себя в полной мере. Однако он не хотел избавления. Страдания возвращали его домой, делали частью всего рода людского, а боль становилась истекающим чувством вины, покидающим тело.

Он пододвинулся к краю платформы и взглянул на пропасть сквозь перила. Мысль о самоубийстве органично вжилась в голове и совершенно не отторгалась. От злости и беспомощности хотелось хоть в чем-то оставить умника в дураках.

Амадис подошел ближе, переступив через лежащий на полу резак.

– Не нужно красочных поступков, оно того не стоит. Но между нами говоря, ты на это и не решишься никогда.

Малколм, услышав эти слова, начал даже задыхаться от несчастий и обиды, но тут вдруг у него вырвался истерический смешок.

– Какая же ты сволочь!

Амадис в ответ склонился над ним.

– В тебе предостаточно малодушия, но ты и не за храбростью шел по мною выложенной дорожке из желтого кирпича.

– Поведай же! Зачем я к тебе пришел?

– Из-за того гнетущего чувства, преследующего тебя всю жизнь. Чувства неполноценности и недееспособности, ограниченности и беспомощности. Бессилия в визуализации трансцендентных материй и невозможности понимания сложных систем. Из-за желания расколоть толстые кости собственной черепушки питекантропа, сдавливающей твой гений, и ментально охватить все процессы окружающего пространства. Желания не быть в стороне от потока информации, испускаемой Вселенной, не кормиться объедками объективной реальности посредством скромного набора сенсоров. Не быть заложником эмоций, инстинктов, социальных установок, сознания и субъективного оценочного восприятия. Не быть запертым в простой системе, но знать больше. Чувствовать потоки нейтрино, словно дуновение ветра, осязать гравитацию, слышать вибрацию струн и мембран, воспринимать мир во всех одиннадцати измерениях. Биологическая оболочка – это аналоговое устройство в мире квантовых компьютеров. Ты пришел ко мне, чтобы избавиться от нее.

– Видимо, меня не одного это гложет.

Амадис уселся тут же, прямо на полу напротив Малколма, скрестив ноги под собою, словно йог. При этом брюки его поползли наверх по худой голени, показав миру высокие серые носки и выпуклые твердые икры.

– Скажу тебе больше. Я надеюсь, что это все осмысленный круг и энтропия меня не настигнет. Что меня ждут за куполом. Что все происходящее – совершенно естественный процесс.

– Ты хотел сказать «биологический»?

– Этот термин только для вас – для меня нет разницы, помнишь?

– Ну за моим-то куполом меня точно ждут. Этот стакан на панели… Слишком толстый намек, верно?

– Вода с нанокластерами. Они поедят твой мозг нейрон за нейроном, постепенно заменяя их микропроцессорами. Ты даже не заметишь, как твое сознание перенесется на цифровой носитель. И, предвосхищая твой вопрос: нет, боли не будет, хотя ты будешь парализован на несколько часов.

Рейнольдс сделал глубокий вдох и вытер слезы с глаз.

– Хорошо, я готов.

Амадис впервые за долгое время отвел от него взгляд.

– Не так быстро. Инъектор в медотсеке – тоже намек.

– Все возможные блага и ужасы одновременно?

– Айоки сложнее всего человечества, вместе взятого. Значит, Аарон Мерве – кровожаднейший из убийц.

– И он мертв!

– Еще нет. Последние двадцать минут – это инвазия моих расчетов в твое сознание. Я ведь способен внедрить туда не только образы деревьев и кустарников. В настоящий момент ты стоишь в медотсеке рядом с телом Абигейл Рэй.

***

Малколм Рейнольдс стоял в медотсеке рядом с телом Абигейл. Побелевшая кожа лица увеличивала контраст с мазками крови, оставленными его пальцами. Над ней нависала голографическая схема тела и внутренних органов, чуть выше – кричащие красным цветом цифры жизненных показателей и замерший тайм-код времени смерти. Рядом Аарон Мерве уставшей рукой с трудом удерживал на мушке кларкорианца.

На металлический корпус Айоки падали светло-голубые блики. На этот раз он, не говоря ни слова, с кажущейся тенью сопереживания взирал на Малколма. Явно владея полной информацией и понимая, что сейчас творится в голове у Рейнольдса, он не тратил времени на разговоры и ожидал конкретных действий.

Ложные воспоминания и прыжки во времени окончательно отняли у математика ощущение реальности. Он чувствовал себя запертым в собственном теле, отдаленно наблюдающим за искусственным низкополигональным окружающим миром. Стеклянные стены, фотонные двери, пластиковое оборудование, сверкающий хромом металл и силиконовые детали уже настолько осточертели своей вылизанной иллюзорной стерильностью, что начинали расплываться в глазах. Пытаясь очнуться, он повелел немеющей руке впиться в копну волос на кажущейся безразмерной голове, но ощутил лишь отдаленное покалывание.

Шаткой походкой математик подошел к столику с инструментами и взял инъектор. Тот лежал небрежно, но оказался предусмотрительно наполнен нужным лекарством. Стало вдруг понятно, как это будет нелегко: гибель всего человечества эфемерна и неосязаема, а Мерве здесь, живой, настоящий. Вряд ли получится успокоить себя тезисами о системах и неотвратимости энтропии. Оставалось только надеяться на спасительный стакан воды от Амадиса и пример кларкорианцев. Нанокластеры должны сожрать все эмоции, снять груз ответственности и вины, оправдать жертвы. Дилемма вагонетки, только и всего. Неизбежность. Главное – пережить этот момент, а после он уже не будет предателем и жалким трусом. Это все временно.

Это все временно.

Аарон переводил взгляд с Абигейл на Айоки и обратно, не обращая внимания на Малколма. Своим молчанием он требовал ответов от проводника, хотя тот смотрел на него равнодушно. Математик зашел к нему со спины, но не из трусости, а чтобы ненароком не встретиться взглядами. Пришлось сжать инъектор покрепче в руке, так как ладони вспотели настолько, что, казалось, аппарат мог выскользнуть от любого толчка. Сделав глубокий выдох, а потом снова вдох, Малколм испытал нестерпимое желание закончить все поскорее.

Он набросился на журналиста, обхватил изо всех сил шею и ввел туда смертельную дозу препарата. Тот от неожиданности не сопротивлялся первую секунду, потом дернулся и попытался высвободиться, все еще не прилагая особых усилий. Только постепенно осознав опасность, он натужился, извернулся и ударил Рейнольдса стволом резака в висок. Испугавшись размахивания оружием, Малколм выронил опустевший инъектор и схватил резак вместе с рукой Мерве, после чего повалился вместе с ним на пол.

Аарон бился и сопротивлялся, отчего яд только быстрее разносился по венам. Малколм лежал на спине, удерживая его на себе захватом и из последних сил прижимая к полу руку с резаком. Когда усталость взяла свое настолько, что конечности отнялись, Мерве уже перестал сопротивляться. Онемевшее тело отяжелело неподъемным мешком и придавило своего убийцу. Руку истощенного математика сейчас мог отвести и младенец, но он опасливо не отпускал Мерве до тех пор, пока не перестал слышать его дыхание.

Айоки, наблюдавший за всем отстраненно, после лишь помог выбраться из-под тела. Малколм сразу же вырвался из механических рук и, пытаясь сдерживать рвотные позывы, упал на четвереньки. Желудок, видевший с самого утра лишь чашку кофе, бесплодно и болезненно сжался, рот наполнился горечью, а от нижней губы к полу протянулась вязкая нить. От попытки вытереться она лишь строптивой паутиной перескочила с сохнущих корок на запястье. Глупое наблюдение за этой картиной заставило прислушаться к себе – к спазмированному нутру, к иссыхающим и парализованным от усталости мышцам, трясущимся от стресса рукам и чувству вины, сжимающему под ребрами. Всего этого скоро не станет. Блеклое изнывание взаперти закончится.

Рейнольдс сплюнул скромные остатки слюны и последний раз посмотрел на Аарона и Абигейл. После чего поднялся на дрожащие ноги, подошел к кларкорианцу и сказал, будто выдохнул:

– Веди!

***

Многотонные створки томно разъехались в стороны. Бушующий огонь установки ядерного синтеза осветил обрюзгшее и безразличное лицо Малколма красноватым светом. Секунду помешкавшись, он ступил в открытые двери, бескрайняя пустота втянула своим вакуумом. Спазмирующий огненный шар отрыгнул протуберанец, и пламя неоновым джемом облило магнитный кокон. Натертые световыми вспышками глаза заболели еще сильнее, голова закружилась от мнимого пекла.

Сзади, предупреждая сомнения, тяжело брел Айоки.

«Здесь я сгину, – подумал математик. – Надеюсь. Сингулярность можно назвать перерождением или пробуждением, но мне, тому, кто сейчас живет и чувствует все происходящее, хотелось бы сгинуть окончательно. Вместе с Амадисом в ужасе и благоговении наблюдать за куполом и дожидаться энтропии – ничем не отличается от заточения в собственном организме».

Амадис подошел легкой медленной походкой и с бесконечно соучастным лицом. В руке он держал стакан с растворенными нанороботами.

– Не надо делать вид, будто тебе не все равно! – ухмыльнулся Малколм в сострадательную физиономию аватара. Тот, хотя и был ниже ростом, с высот своего интеллекта умудрялся смотреть снисходительно.

– Тогда ты должен знать, что я запустил излучатель десять минут назад. Человечества больше нет! – Его рука протянула раствор.

На удивление для самого себя Малколм оказался готов к этой новости. Теперь прошлое стало размытым и сторонним, сжалось в сегодняшний день совершенно ничего не значащим изнурительным отрывком. Он выпрямил спину, сделал глубокий вдох и выхватил стакан.

– За непрерывное усложнение систем! – проговорил Амадис.

Рейнольдс на секунду опешил, но потом согласно кивнул.

– И за минимизацию энтропии! – сказал он, опрокидывая в себя раствор.

Процедура оказалась не из приятных. Пищевод кольнуло словно тысячью игл и обожгло неким морозным дыханием, отчего он свернулся испуганным питоном. Практически сразу закружилась голова, а через мгновение отказали конечности. Математик рухнул на пол, не в силах даже прикрыть лицо от удара.

Тело начало поочередно накрывать волнами жара и озноба с перерывами на полное онемение. После откуда-то изнутри пришла невыносимая боль, словно кости раскалились добела. Дыхание обжигало бронхи, как когда сдавшийся утопающий делает первый вдох под водой, наполняя легкие. Мышцы спины по всей длине стиснули позвоночник плотным ремнем, в паху перекрутило, а переворачивающееся и замирающее сердце стянуло режущей сетью капилляров.

Пожираемый мозг вверг окружающую действительность в галлюциногенный трип. Нанокластеры, раздражающие по очереди различные области скоплений нейронов, то заливали все дикими кислотными цветами, то оглушали невообразимыми звуками, а потешив себя проприорецепцией, начали выбрасывать на свет целые куски воспоминаний и эмоциональных переживаний. Панические атаки сменялись экстазами, которые за секунду превращались в глубочайшие депрессии, настолько чистые и беспробудные, что выливались в эйфорию. Ощущение времени вытягивалось и сжималось до тех пор, пока не пропало вовсе. Малколм забыл само его понимание, и поэтому не смог определить, сколько продлилась трансформация и когда наконец впал в забытье.

Когда он очнулся, мир уже был иным.

На мгновение поток непривычной информации ошеломил. Мозг растерялся и запутался, но, что удивительно, через мгновение сконцентрировался и пришел в себя. Малколм все еще не мог пошевелить конечностями, но это уже было неважно – перед ним предстала реальность. Но не убогая и стесняющая, как раньше, а обнаженная, законченная и объективная: сгусток высокой температуры там, где раньше была звезда, источал непрекращающийся поток электромагнитных волн всех спектров, от космических лучей до радиоволн, проходящих насквозь или отражающихся от стен полости; от малозначимых перепадов давления бесконечные колебания и потоки воздуха внутри силового купола, окружающего кларкорианский «офис», приходили в движение и закручивались в подобие вихрей; химический состав умирающего тела, атмосферы и витающих в ней влаги и пыли раскладывался на элементы; вес многотонных механизмов, о предназначении которых теперь можно легко догадаться, угадывался с точностью до килограмма. Цвета, запахи, звуки и прочее больше не существовали, превратившись в сплошные математические выкладки, графики и таблицы с данными, читаемые словно строчки из слов. Все вокруг предстало полной картиной: расщеплялось на части, но и складывалось в единое целое, являлось необратимым процессом и в то же время обладало несчетным количеством неподвижных позиций на отрезке времени.