Странствия Парсифаля

– Ты стала меньше жужжать, – рассеянно отметил Изгнат, шагая по пригороду в сторону леса. Спускался вечер. Окна в домах были тёмные и пустые.

– Мы жже с тобой симбионты, вззаимно приспосабливаемся. Ты тожже стал показзывать себя зздравомыслящим человеком, раньше зза тобой такого не наблюдалось. У тебя есть мысли, что будешь говорить жженщинам?

Изгнат признался, что никогда не был силён в дипломатии и переговорах и не уверен, что ему вообще стоило соглашаться, хотя, конечно, выбор за него сделали пчёлы. Мелиссы не согласились и напомнили про удачный диалог с дворником. И вообще, не стоит менять лошадь, как только увидишь, что она проигрывает скачку. Поэтому нужно оседлать надежду и стремиться к заветному финишу. И так далее.

– Ужже ночь, – сказали пчёлы, – давай ззайдём в дом, иначе ззамёрззнем.

Лукавое множественное число деликатно включило Изгната в состав роя. Путешественники, по выбору пчёл, свернули к обложенному кирпичной кладкой старому деревянному домику на три окна. Пройдя через просторные сени, они вошли в коридор. Справа была крохотная кухня, впереди чулан со всяких барахлом, слева была гостиная, она же спальная для взрослых, а дальше виднелась детская. Окна были заставлены портретами народных и заслуженных передовиков культуры, на стене висела черно-белая фотография молодожёнов около автомобиля «Победа», около двуспальной кровати стоял опустошённый буфет. На полу были разбросаны фарфоровые статуэтки, флаконы с духами, – вызвавшими любопытство у пчёл, – красивые наручные часы и предсказуемо порванное жемчужное ожерелье. Жалкое зрелище: когда-то мелкие знаки внимания, признательности и любви, сейчас они не смогли стать даже эмоционально заряженными экспонатами коллективной травмы.

Изучив кухню, Мелиссы прилетели крайне довольные и сообщили, что хозяева не были бы против поделиться своим мёдом, исполнив святые законы гостеприимства. Изгнат нашёл в чулане старый матрац с подушкой-думкой и лёг на полу. Пчелы сформировали плотный комок на кровати и, пока Изгнат устало засыпал, рассказывали о том, как прилетавшие по обмену опытом заокеанские колорадские жуки и кактусовые огнёвки делились впечатлениями от своих симбионтов. Они говорили, что под влиянием политики по стиранию границ между искусством и бытом многие стереотипные персонажи из тамошних драм стали критериями при выборе персонала. Например, на самые ответственные поручения теперь отбираются наиболее строптивые, неуживчивые, эмоционально нестабильные и не способные подчиняться приказам работники. У нас этого боятся, требуется дисциплинированность и превосходство чувства долга над своим мнением. А там не так, там умеют управлять обществом более тонко, как москиты жужжат. Они говорят, нужно в карьере продвигать истериков, потому что истерику нужен господин, чтобы его критиковать и его не слушаться, но в итоге сделать то, что нужно, и даже больше. Поэтому господину тоже нужны истерики, потому что кто ж ради него безумство храбрых будет совершать? Под эти психоаналитические этюды Изгнат изнурённо заснул. Снились ему переговорные площадки, где господа во фраках и начищенных до блеска ботинках выжидательно смотрели на него и ждали от него истерику, но ему хотелось спать, что он лёг под флипчартом и превратился в насекомое. Тогда господа стали довольно улыбаться и переглядываться, – похоже, достигнув желаемого.

Наутро Мелиссы сообщили ему тревожную новость.

– Дружок, мы стали меньше жужжать не потому, что освоили человеческий язык, хотя это тоже есть. Главное в том, что наши жизненные сроки подходят к концу. Кто-то из нас уже готов переродиться в цариц и дронов, по-вашему трутней, а остальным хватит сил только на то, чтобы обустроить улей. Здесь есть защищённый чердак, внизу есть мёд, это очевидный выбор. Дальше тебе идти одному. Дальше тебе нужно справляться одному. Когда у нас появится новое поколение, они сначала убьют цариц, трутней и принцесс, а потом найдут тебя. То есть найдем, наш ро́евый интеллект будет тот же.

Делать нечего, дальше Изгнат отправился один. Подходя к окраинам, он понял, что никогда при свете дня не видел лес со стороны города. Сады, сквозь которые он прошёл в первый день, были где-то слева, а прямо по курсу поднимались лесистые горы, украшенные дубовыми, еловыми, пихтовыми, кедровыми и липовыми кронами. Странно, что не было берёзок: без них лес выглядел достаточно хмуро. Странник нашёл тропу и пошёл вперед, позволяя лесу поглотить его.

Вопреки его наивным ожиданиям, сначала несколько часов, а потом и весь день следования тропинке ни к чему не привели. Она петляла, подобно извилистой речи демагога, между валунами, валежником и берлогами, а порой непредсказуемым кузнечиком перепрыгивала через ручей. Под вечер оголодавший изгнанник устроился на ночлег под еловой лапой на коврике из старых иголок. Засыпая, он чувствовал чуждость этого мира в отсутствие Мелисс. Проснувшись, он решил пойти к садам, где можно было добыть фруктов. Ближе к полудню он услышал впереди женские голоса. Юркнув в заросли, юноша тихим шагом, похрустывая нечаянными ветками, стал пробираться вперед.

Наконец сквозь куст он увидел полянку, где обосновалось около полутора десятков женщин. Каждая из них смастерила себе под ветками или на деревьях между крупными рогатками личные уголки, которые они украсили по своему вкусу. Все были чем-то заняты, но это был не привычный праздничный труд. Женщины вернули себе различие между рабочим и личным временем, общественной жизнью и досугом. Исчезли массовые праздники и вернулись маленькие ритуалы – тихие архитекторы священного в мире, который забыл, как его называть. Кто-то читал духовные тексты или старых поэтов, кто-то записывал нахлынувшие чувства и обдуманные впечатления в дневники, некоторые, взявшись за руки, негромко пели старые протяжные песнопения. Иные сплетали из осенних цветов венки, и было понятно, что это дело занимало только их руки, а не мысли. Одна молодая беглянка уединилась с коробочкой в руках и что-то со слезами ей рассказывала, – наверное, в коробке был пепел кого-то близкого. Казалось, что все они наслаждались замедлившимся, а то и вовсе остановившимся временем, когда стало всплывать, в чём личное предназначение, а священное вернулось в их жизни. Если бы рядом были Мелиссы, они бы подсказали юноше, что в воздухе висел тот запах, который возникает тогда, когда человек понимает, насколько он был заперт раньше, и какие большие вещи у него были отняты. Посередке поляны была накидана куча камней, украшенных виноградными листьями и кедровыми шишками. На вершине горки была установлена глиняная чашка с фитильком, от которого исходил медовый аромат с мягкой кокосовой сладостью и оттенком влажного сандала. Этот запах навевал тоску о далёком море, которое вечернее солнце щедро обжигало бронзовым огнём.

Изгнанник потихоньку попятился, вышел на дальнюю обходную тропинку и пошёл дальше, к садам. Однако, его путешествие опять прервалось. Впереди он услышал голоса, на этот раз мужские. Пришлось опять прятаться в кусты.

По тропинке шла делегация ветеранов. Их сопровождали осы, придававшие шагам стариков призвук лязгающего металла. В первом ряду шагал тот самый матрос, который вчера – или позавчера? – выступал на шаретте, а рядом дворник. Шли они не торопясь, поэтому юноша мог потихоньку идти рядом, отмахиваясь от мелких осенних мошек и подслушивая деловой разговор.

– Значит, Афанасий Лукич скрипку разбитую в музей принёс? Эх, несознательный элемент, мог бы чего менее ценного порушить. А про делегата нашего не слышно?

– Не, как в воду канул. Поговаривают, что его этот, бродяга пришлый, загубил, а то может и бабы наши сдушегубили.

– А он кто вообще такой был, откуда? Я не разглядел.

– Да вроде с пасеки, раз с пчёлами. Некоторые говорят, что они с этими жужжалками так породнились, что те на пролетарских лицах и руках норки себе смастерили, чтобы, значит, не расставаться, пока не трудятся.

– Это хорошо, – прогрессивно и с низовой инициативой.

– План какой у нас, когда доберёмся?

– Если по классике, то, конечно, сначала нужно бы запустить пионеров, чтобы они исполнили «Взвейтесь, кострами», обратились бы, так сказать, к эмоциональной составляющей материнских сердец. Потом бы вышла молодёжь, и ладно бы так, с задоров и сиянием в глазах спела «Комсомольцы-добровольцы». Это бы и наших приободрило, и тех. Надо использовать агитационный потенциал искусства на всех уровнях, наполнить коллективный духовный резервуар, из которого потом будем черпать убедительность наших аргументов.

– Э, Кирилыч, не заговаривайся. Какие наши и те? Это наши женщины, обманом уведённые в леса, держись правильной линии.

– А ты меня не учи, я ж сказал: «по классике». А тут случай другой. Надо вежливо постучаться в их задремавшую под виноградом и орехами совесть и объяснить их заблуждения и неправоту.

– Надеюсь, у них там сковородок под рукой не будет, объяснять женщинам их неправоту, на это даже герои Гражданской не решались… Ты слышал?

Ветераны обернулись в сторону, где следовавший украдкой Изгнат споткнулся о выступавший корень и свалился в гущу пожухлой листвы.

– Лис, наверное, или барсук какой. Кто их знает, эту живность индивидуальную. Мы почти пришли, живот втянули, плечи расправили, пятьдесят лет долой.

Ветераны с осами всё с тем же металлическим звуком вошли на поляну с женщинами, но отсюда их не было слышно. Некоторое время спустя к ним присоединились подошедшие из города товарищи с немногими комсомольцами.

7.

Хромающий Изгнат, облепленный заплесневевшими листьями, паутиной и прилипшими коконами с разными личинками, нашёл корягу, которую можно было обратить в костыль, и тоже пошёл к поляне. Чтобы сейчас ни произошло, скорее всего, это придаст смысл его нахождению в этой эпохе.

Когда он подходил, он услышал знакомый голос женщины, которая несколько дней – или недель? – выступала в тужурке не митинге.

– По-вашему получается, что мы должны бороться за своё право на личное молчание и без конца проигрывать? Опять всё отдать коллективу и, как вы стали говорить, «межличностному взаимодействию», «я и ты», опять без конца создавать праздничную атмосферу, даже когда хочется плакать, просто так, потому что далёкое озеро неслышно зовёт, прийти да помолчать вместе с ним?

– Марья Прокофьевна, мы с вами столько праздничных концертов провели, столько юных сердец впечатлили и вдохновили на дальнейшее преображение быта, как же вы теперь можете отказываться от всего хорошего, чего мы сообща достигли? Неужто нам нужно вернуться в город, собрать вокруг себя пионеров и комсомольцев и сказать им: мы долго заблуждались и шли не туда. Поэтому всё услышанное в детстве не воспринимайте всерьёз, прошлое отменились. Мол, наши отцы и матери заблуждались, а надо было слушаться дедов и продолжать щи лаптем хлебать. Оставить наши светлые, наполненные радостным шумом, улыбками, звонкими речёвками праздники и вернуться в глухие леса к замшелым алтарям, где пауки бегают да мух ловят. Так, Марусенька наша Прокофьевна, теперь предлагаете, да?

– Да бросьте уж свой радостный шум куда хотите. Я, может, всю жизнь хотела не Маруськой да Марьей Прокофьевной быть. Может, во мне, например, Аманта жила, которая хотела бы у скамей великих учителей сидеть и быть любовницей тайных истин, а не боевыми подругами отдельно взятых ударников фабричного станка и театральной маски. А это – не замшелый алтарь, а знак того, что не всё в жизни рутина или праздник, а есть третьей, зов с другой стороны берега, который только в ночном лесу слышишь и к этому берегу дойдешь, только если за спиной мечтающие крылья будут резонанс задавать. Мне уже о многом глупо и смешно мечтать, но о дали дальней буду мечтать, пока дышу.

– Вы же понимаете, какой спектакль сейчас наблюдают товарищи в других общинах? Они смотрят на нас, показывают своими мозолистыми пальцами и кивают – вот, мол, посмотрите, теперь у них лесная любовь проснулась, мотыльковый резонанс. Это…, – поперехнулся собственной слюной Виктор Кирилыч, – что, что в нашей пролетарской культуре смогло стать питательной почвой для самого изуверского мещанства? Смотрю на вас и тоже хочется вспомнить всех богов и позвать их, чтобы стали свидетелями, какой позор вы на всех нас навлекли!

В это время опирающийся на корягу, извалянный в лесной подстилке Изгнат прихромал на поляну. Взгляды всех собравшихся устремились в его сторону.

– Так-так, пожаловал. Из какой ты берлоги вылез, хтоническое божество? – ехидно прокомментировал Виктор Кирилыч, – ох и накуролесил ты, брат.

– Я хочу сказать, – без предисловий и не обращая внимания на непрошенный стариковский сарказм начал – как мог – лесной гость, – что ваш праздник давно стал не праздник. Для кого и что вы показываете? Для государя своего, который вы и есть? Скука. Женщины вам настоящий праздник принесли. Теперь вы, как всегда мечтали, стали зрелищем для всего мира, чего вам ещё надо? Разве не это ваше наследие, других удивлять? Только достижениями не удивишь, они у каждого есть. Как вы хотите быть героями без историй?

– Ты пришёл не знай откуда, с чужой почвы, которая питала тебя явно не тем, чем наша земля вскормила нас, и учишь нас, что у нас не так? Может быть, в твоей стране всё хорошее можно получить только через страдание, борьбу, то есть чтобы кто-то мучился и погибал, и только после этого может быть праздник. Это буржуазная завороженность потерями да травмами, а значит, злом! И что ты сделал с нашим делегатом, с пчёлами, которого мы отправили на переговоры? Ты убил его? Признавайся, мерзавец, саботажник, мерзкий сатир!

Отчаянная злость охватила Изгната от накопившейся в его жизни несправедливости. Оправдываться было бесполезно, но можно было отомстить случайным встречным за непонимание, которое проявил родной мир.

– А вы не мерзкие? Когда гусеница пожирает листву, она мечтает стать бабочкой, чтобы своей красотой извиниться перед деревом за прошлое и будущее. А вы, ваше общество – это гусеница, которая мечтает всегда оставаться гусеницей и бесконечно пожирать листву, одновременно танцуя ножками канкан. Это и есть ваше наследие и достоинство, о которых вы так беспокоитесь, – поднимать по три ножки в ряд. Ничего вы вашими праздниками и коллективными действиями не преобразуете, а только ткёте новую завесу на замену порванной. Потому что сколько бы вы коммунизмов ни построили, всегда останется что-то еще более серьёзное, чем то, на чем стоит общество. Вот к нему женщины пошли, выйти за границы вашего карнавала. А тот, с пчелами, я был, и никого я не трогал, – невпопад закончил Изгнат.

– Объявляется закрытое совещание, – отчеканил Виктор Кирилыч голосом, похожим на удары чего-то тупого о жестяную банку. Ветераны, пролетарии, комсомольцы, осы сгрудились на краю поляны и тихо загомонили. Молча слушавшие перепалку женщины смотрели на Изгната с мягким любопытством, но никакой поддержки его словам не выражали. Странник, подобно потерянному котёнку, помог им понять свои желания, но сам не понял, чего они хотят. Наконец, ветераны развернулись и подошли к юноше.

– Наш товарищеский суд вынес приговор краткий и справедливый. Пошёл вон туда, откуда пришёл. Тебе здесь не место. Осы тебя проводят, чтобы сильно не задерживался.

На этих словах коллектив мгновенно потерял интерес к осуждённому. Нарочито вежливо и немного юродствуя Виктор Кирилыч раскланялся с Марьей Прокофьевной и пообещал вернуться завтра, чтобы продолжить переговоры в отсутствие враждебных сил. Осы образовали вокруг Изгната полукруг, указывая направления. Опираясь на корягу, странник поковылял к другому берегу. Слова судей были справедливы, то юноша все равно терзался от жалости к себе, и в глазах стояли слёзы.

8.

Долго ли, коротко ли, но наконец под лучи зарницы Изгнат добрался до сада, где он познакомился с Мелиссами, и побрёл дальше, через ручей в гору к стоявшему там городу. Осы оставили его на том берегу. Ворота в город оказались открыты с противоположной стороны от той, откуда Изгнат вышел. Казалось. Этот мир не устанет создавать страннику лишние заботы. Когда юноша подходил к воротам, он услышал приближающееся позади энергичное жужжание молодого роя.

– Я горжжжусь тобой! – поспешила сообщить Мелисса, демонстрируя прекрасно вибрато. Притихший после вчерашних событий юноша кивнул головой. Пчелы продолжили:

– Это простые герои да богатыри соззздают проблемы, чтобы помочь их решить. А прийти в чужжжой мир, натворить разззных непонятных неприятностей, и оставить разззгребать их местным жжжителям, а самому уйти – это достойно начинающего разззрушителя миров. Теперь понимаю, почему твоя реальность тебя изззгнала.

– Что ты теперь будешь делать? – не стал реагировать на обобщения уставший странник.

– Не зззнаю. Ззздесь я больше не хочу быть. Ты показззал, что катастрофа можжжет просто праззздно шататься, но всё равно выполнять свою миссию. Такое породить этому миру не по силу, а мы молодые и энергичные и хотим посмотреть твой мир. Только не зззнаем, как туда попасть. С тобой не пойдём. Изззвини. Ты умеешь попадать в передряги, а мы существа уязззвимые и с короткой жжжизнью, нужжжно себя беречь.

– Ты можешь поберечь не только себя. Вот, возьми кедровую шишку из моего дома. С ней ты сможешь попасть в мою реальность. Там отыщи центральную корпорацию. Тебе там будет комфортно, там много деревьев и цветов. Но главное, отыщи там Восьмеринку и скажи, что я когда-то вернусь и расквитаюсь с обидчиком, даже если она уже всё забыла. А пока я не приду, пожалуйста, за Восьмеринкой приглядывай, чтобы никто не приставал.

Самые молодые пчелы облепили шишку, подняли её в воздух, и вместе с роем улетели за стену в город. Изгнат же пообщался со смотрителем. То ли это был тот же самый, что в домашнем мире, то ли какая-то альтернативная версия. Выглядел и общался он так же, но был при фуражке и одет в долгополый кафтан с жилетом и галстуком. Проведя героя знакомым путём, смотритель привёл его в комнату, украшенную чёрными двуглавыми орлами со щитами многочисленных царств, и молча указал на дверь в противоположной от входа стене. Странник продолжил свои блуждания.