скачать книгу бесплатно
– Как бы надвое…
– Расскажите мне о брате.
– Он был старшим братом. Всегда на виду. Гордость семьи, всегда пример.
– Вас это раздражало?
– Нет, что вы, напротив. Я…
…Что я мог рассказать о человеке, который с самого детства был для меня единственным человеком. В смысле – вообще единственным. Никто до, и никто после не делал для меня того, в чем я так нуждался – он меня берег. Откуда во мне эта потребность? Беззащитность? Уязвленность? Принято считать, что всё родом из детства. У меня было ненормальное детство. Оно и закончилось ненормально, в сущности, но было до финальной точки множество крошечных уродующих механизмов. Когда ты с самого начала отличаешься от подавляющего большинства, невольно начинаешь испытывать в лучшем случае изоляцию. Ты подрастаешь – тебя начинают сторониться. Затем задирать, издеваться, проходит несколько лет напряженного противостояния норме. Ты упрямо не вписываешься в неё, за что слывешь изгоем. Иногда ты думаешь – я не плохой человек, я не хочу людям зла, откуда столько агрессии? В зрелом возрасте ответы находят тебя сами – ты, достаточно подкованный в психологии, приводишь всему оправдание, что, мол, это защитный механизм, социально выработанный, позволяющий обществу сохранять себя. Принцип «выживает сильнейший» действует. Только в человеческих условиях он куда более изощренный и жесткий. Люди не просто уничтожают. Они испытывают при этом садистское наслаждение. Осознанное. Мне так кажется. Это как завоевание очередного трофея. Гонка, в ходе которой твоё истребление – особый квест.
– Что конкретно не нравилось людям в вашем образе?
– Не знаю. Возможно, чрезмерная чувствительность, в чем-то даже утонченность, черты женской психологии.
– Вы признаете в себе женскую психологию?
– Отчасти.
– Вы признаете, что она доминирует в структуре вашей личности?
– Я признаю в себе женскую психологию – хорошо развитую интуицию, манипулятивность и чутье – только и всего.
– Какую роль в этом играл ваш брат?
– Никакой. Он просто был. Знаете, он просто был у меня. Мой тыл, моя надежная нора, куда всегда можно было забраться зализывать раны. Он не утешал меня. Но у нас, например, была очень развита кинестетическая связь. Я помню один случай, в детстве. В школьной столовой мальчишки не пустили меня за один с ними стол. Это был своеобразный нервный срыв что ли. Я тогда не выходил из дома почти неделю. Но в самый первый вечер, когда брат узнал о том, что произошло в школе, он пришёл ко мне в комнату. В отличие от родителей, он не читал долгих лекций на тему – как изменить своё поведение, чтобы угодить стандарту общества. Он по-свойски повалил меня на кровать, уткнувшись лбом в мой лоб. Мы лежали, уставившись друг на друга, не моргая, а потом он улыбнулся. Долго молчал и словно делился со мной своим потрясающим спокойствием. Мы говорили в этот момент. Но говорили совсем без слов. И лишь в самом конце он произнёс единственную вещь, которую я запомнил навсегда:
– Ошибайся, проживай эту жизнь, пробуй искать выходы, но, если у тебя не будет получаться – всегда помни – я стою за твоей спиной, я всегда помогаю тебе. Ты не один. Таким он был во всем – мой брат. Он называл меня «старлей» и всегда повторял – «прорвемся…». Пьяный урод убил его три года назад. Зарезал во дворе нашего дома. Как мне передать это ощущение потери? Сказать, что ты сиротеешь разом – значит соврать. Это не сиротство. Это потеря себя. В тот момент у меня появился Джошуа…
– Кто такой Джошуа?
– Зверь…
В этот момент психоаналитик сделала пометку в своем блокноте: замещение, диссоциативный синдром с элементами эндогенной депрессии.
– Вы придумали себе мир для того, чтобы справиться с трагедией – это нормально, понимаете меня? Вы потеряли близкого человека. Но разве можете вы быть уверены, что кто-то из вне – настоящий, не вымышленный, не займет его место?
– Не займет…
– А как же любовь?
– Я не верю в любовь. Её нет. Но даже если предположить, что есть, в моём сознании, она существует, как абсолютный идеал чего-то. Механизмы действий – моих и её. Но тут уж извольте. Вы же знаете, в паре всегда кто-то любит, кто-то позволяет любить. Да, нет никакой любви. Я столько лет держал людей на расстоянии. Мне почти тридцать, доктор. Её нет. Я никогда не полюблю. Это уж я вам гарантирую…
– А хотите пари?
– Какое?
– Я убеждена, что мы с вами встречаемся не в последний раз. Я даю двести долларов, что в самое ближайшее время вы обязательно кого-то полюбите. Двести долларов, которые вы платите мне за сеанс – вы сможете оставить себе, если я ошибусь, идёт?
– Идёт… Только это бессмысленно.
– Вы сегодня начали нашу встречу со своих снов, видений или как вы их там называете. Всё, что вы описали – это, по сути, ваша готовность к началу доверия.
– Или недоверия.
– Я почему-то убеждена в положительной динамике… На сегодня все.
ГЛАВА 7
Провалился в сон я быстро. Или это был не сон вовсе. Сначала зазвонил мобильник. Я снял трубку и услышал голос Елены. Она шёпотом сообщила, что стоит у подъезда своего дома. Я почему-то совершенно не удивился позднему звонку, не спросил даже, что случилось, просто оделся и спустился вниз, выходя из квартиры и поворачивая ключ в замке Ганса отмечая при этом, что проживаю не здесь, совершенно в другом конце Москвы. Но и это меня не покоробило. Елена действительно стояла у подъезда и курила.
– Не спится? – зачем-то спросил я…
– Так…, решила подышать, вы? Как продвигается биография Ганса?
– Мы только начали. Его история – нетипичная типичность военного положения. Правда, пока всем заправляет любовь. Он показывал вам фотографию своей супруги?
– Нет, не показывал и давай на «ты», я чувствую себя старухой…
– Давай…
Мы прошли вдоль крошечного сквера и сели на скамью. Я не знал, о чем говорить и боялся даже смотреть на неё, ведь она казалась таинственной небожительницей. Чувство внутри тревожило меня. И все же исподтишка рассматривал сидящую рядом со мной женщину, как под микроскопом, но не понимал природы своего интереса.
– А кем ты работаешь?
– Какой банальный вопрос…, – рассмеялась она…, – Я актриса.
– Актриса?
– Актриса театра, иногда снимаюсь в кино… Хотя, кино не люблю. Театр – больше.
– Странная ты…
– Почему?
– Вроде проста в общении, а совершенно не понимаю, кто ты такая. И главное – отношения к происходящему с нами.
– В чем же странность? Это знакомство. Мы просто знакомимся. Я не пытаюсь хитрить. Стараюсь быть небезучастной. Ты мне интересен, как человек близок. Может, мне просто кажется, что я тебя понимаю. Сегодня, когда мы прощались, у меня возникло желание тебя обнять. Неосознанное. Не подумай ничего плохого – это желание души. Так бывает у меня…
– Я иногда тоже хочу обнять. Но боюсь ответственности. Мама учила, что женщину следует ставить во главу угла и обязательно. Она повторяла – женщин будет много разных по жизни – хороших, сложных, но каждая достойна, чтобы ее сохранили невредимой, я долго не понимал этого. Наверное, просто от отца – человека военного, она не дополучила чего-то. И я не получил такого опыта.
– Я говорю про себя не как про женщину. Или это сложно?
Возникла неловкая пауза. Мы понимали и не понимали друг друга.
– Ну, обнять – значит, стать свободной, открыться для человека, понимаешь меня? Открыть его для себя…, – реабилитироваться она…
– Понимаю… Но с эгоизмом ничего поделать не могу.
Я говорю ей о том, что зациклен на собственных противоречиях, что боюсь последствий, боюсь причинить боль и на всякий случай не подпускаю людей близко. Но подыгрывать самоупоению Елена не хочет и очень ласково произносит:
– Это только твои болезни и только ты их можешь вылечить… Я, если позволишь, буду лишь помогать тебе чуть-чуть в этом… Так, скромно…
Говорили мы долго, сидя на холодной скамье. Выяснилось, что оба безнадежно сражены Ремарком. Наперебой цитировали вначале «Ночь в Лиссабоне», затем «Возлюби ближнего своего». Сошлись на том, что война по Ремарку – это некая способность души приспособиться к человечности. Той исходной человечности, которая заложена в нас изначально. По жизни люди вносят в это понятие массу шелухи. А война Ремарка – позволяет освободиться от неё. Спустя ещё час мы убедились в схожести позиций по целому ряду жизненных вопросов. А ещё поразились удивительной устроенности наших дат рождения. Я появился на свет 25 декабря, Елена 25 ноября за пять лет до того. Ну и уж совсем мелочи – любимый цвет на двоих – тёмно-синий, любимый напиток – капучино, любимая музыка – соул…
… Я сидел в собственной постели. На мне была клетчатая пижама и белые короткие носки, в которых я и ложился накануне. А значит ночью я не мог выходить из квартиры Ганса и запирать его дверь, не мог видеться с Еленой и говорить с ней о Ремарке и прочей ерунде. И всё же наша встреча казалась настолько реальной, что я никак не мог опомниться. Не спятил ли я? – терзало меня уже привычное подозрение. И дабы прояснить хоть что-то, набрал Гансу, чтобы задать единственный вопрос: не приходил ли я ночью к нему…
– Молодой человек, вы переутомились там за работой? – старик спросил, ожидать ли меня сегодня, и я дал положительный ответ. Непостижимое и нехорошее чувство сверлило меня изнутри. Из головы не шёл странный сон, в котором Елена предстала передо мной человеком из плоти и крови.
Рассказ старика я слушал вполуха. В этот день в моем блокноте не осталось ни одной пометы, и Ганс был крайне раздосадован. Собственно, его биография сейчас интересовала меня мало. Хотелось поскорее увидеться с Еленой, той, что жила несколькими этажами ниже Ганса и вернуться к Елене самого Ганса. Бардак в голове мешал думать… И мой заказчик, заметив мою рассеянность, вдруг бросил фамильярно:
– Сегодня, молодой человек, от вас мало толку! Приходите в следующий раз, я отвечу на ваш вопрос – как убил своего сына.
***
Я боялся лишь, что Елены не окажется в театре. На Чистопрудном появился спустя сорок минут после встречи с Гансом. Впервые я увидел афиши, на которых Елена была в образах: Катерина Островского, Цветочница Бернарда Шоу, на одном из плакатов она – Гиттель Моска в спектакле «Двое на качелях». Завороженный её разностью, я долго рассматривал галерею типажей и снова не понимал противоречивого щебетания внутри себя. Слишком уж монументальной она представлялась мне – слишком закрытой, недоступной, загадочной, но вместе с тем влекущей.
В театр я попал со служебного входа и администратор – приземистая старушка строго поинтересовалась целью визита. Я спросил Елену, добавив, что являюсь её другом.
– Мне надо посмотреть, возможно, сейчас идёт репетиция, – ответила старушка, погружаясь в какие-то журналы.
Но смотреть ничего не понадобилось, в гулких театральных коридорах внезапно послышался её голос и шаги. Спустя мгновение она и сама предстала передо мной, готовая, очевидно, покинуть театр.
– Макс? Как неожиданно!
– Мне надо поговорить с вами, простите, что без предупреждения.
– Что-то случилось, вы взволнованы, можно? – Елена попыталась дотронуться до моего лба тыльной стороной ладони, но я дернулся назад, затравленно, как зверь, – Простите меня, я хотела лишь…
– Нет, это вы простите… Вы домой?
– Да.
– Уделите мне время, пожалуйста…
– Конечно!
Она попрощалась с администратором, мы вышли на театральную парковку и направились к её автомобилю. Первые минуты тянулись в молчании. Я не знал, с чего начать. Но как только машина тронулась, она заговорила первой:
– Макс, вы пугаете меня…
– У меня ощущение, что сегодня ночью мы с вами виделись…
Елена резко ударила по тормозам и посмотрела на меня не изумленно, скорее испуганно… Было и что-то ещё в этом взгляде, словно она сама хотела поговорить со мной об этом…
– Что это значит?
– Я не знаю, как всё объяснить. Вы позвонили мне, сказали, что курите, попросили спуститься вниз, я оделся, встретил вас, стоящую с сигаретой и мы направились в парк около вашего дома. Сначала вы сказали, что иногда у вас возникает желание обнять меня при встрече, я ответил, что веду замкнутый образ жизни и не желаю людей.
– Это только твои болезни, и только ты их можешь вылечить…, – ответила я вам…
Теперь Елена смотрела прямо перед собой. Оба мы боялись пошевелиться, оба понимали, что случилась какая-то нелепая, а, возможно, страшная невероятность.
– А потом мы обсуждали Ремарка и искали определение человечности, – заметил я, не в силах больше выносить тишины.
– И ещё мы, кажется, перешли с вами на «ты» …
Всю дорогу ехали молча. Каждый обдумывал произошедшее. Она лишь спросила, где я живу, чтобы подбросить до дома.
– Вы понимаете, что это значит? – внезапно взорвалась она, – Ты понимаешь?
– Мы видели один и тот же сон…, – я улыбнулся.
– Тебя это забавит?
– Интересует…
– Вот как…
– Мой дом, спасибо, Елена… Спасибо, что подкинула.
Я вышел из машины и, не оборачиваясь, побрёл к подъезду. Сердце моё колотилось. Я не знал, что делать дальше. Я запер дверь своей квартиры и в ту же секунду мой мобильник завибрировал в кармане коротким тугим маршем. Это было сообщение от Елены:
«Мы не просто видели один и тот же сон. Мы пришли в этот сон для общения. Невероятно. Не знаю, что сказать. Не говорила прежде, скажу сейчас – я чувствую, что у нас много общего с тобой»
Странный день, наконец-то, подходил к концу. И сейчас мысленно я стремился к Елене Ганса, которая, знаю, тоже ждала меня теперь. Я ещё не предполагал, что увижу её в последний раз. И горько пожалел, о том, что лег в проклятый гроб и увидел все то, что произошло на площади немецкого городка.
Вот она вместе с Гансом садится в автомобиль. Машина выруливает на круговой участок движения, делает неосторожный рывок в соседний переулок и в ту же минуту в них врезается массивный. Врезается на полном ходу так, что обе машины подлетают в воздухе, и алые гвоздики, которые перевозил проклятый грузовик взмывают в небо, подобно залпу салюта. А потом падают – тяжело, размашисто, покрывая тоненькую корочку снега красными пятнами. Страшную сцену я увидел из окна их квартиры на третьем этаже и по началу замер в ужасе, не смог даже произнести звука для того, чтобы обозначить своё потрясение. С открытым ртом беззвучно опадал на подоконник, я плакал, я бил кулаками себя по лицу, потому что последнее, что мне удалось увидеть – мертвого водителя грузовика, который вылетел через лобовое стекло и упал в десятке метров на землю, Ганса, который с окровавленным лицом (и лишь теперь я понял, откуда этот шрам на его подбородке и брови) достает из машины мертвые тела своей жены и ребенка. Как он в агонии прижимает их к своей груди, ещё не до конца понимая – это конец. Всему конец. Елена мертва. Наша Елена была мертва. Звучала очень простая и светлая музыка. Она лилась в такт начинающемуся снегу. Она была громче снега, но тише сердца.
ГЛАВА 8
– После смерти Елены и нашего сына я, наконец-то, добрался до Лиссабона. Уже не было смысла опасаться чего бы то ни было, не было смысла даже в поддельном паспорте…
Ганс рассказывал этот эпизод как что-то давно прожитое и похороненное. Оно и было таковым. Для него. Не для меня. Мне не следовало делать пометок в блокноте. Я был свидетелем этой драмы. На любовь три дня. Чем для меня обернулась эта воображаемая страсть? Прав ли был психоаналитик? Потрясения толи сна толи яви – картинки такие четкие, что я не понимал, где теперь заканчивалась реальность и начиналась фантастика. Слез не было, нет. Не было даже подавленности. На утро я проснулся со зверской головной болью и глубокой тоской, которая с каждым часом лепестками рассыпалась сначала на меланхолию, затем на легкую грусть, а ближе к вечеру на воспоминания, которые, должно быть, подобны ощущениям Ганса теперь.
– Вы, конечно, останетесь на мой юбилей, Макс? – спросил он в конце нашей сегодняшней встречи.
– Господи, я же забыл совсем, какой дурак… Простите, Ганс… я забыл про подарок… я поздравляю Вас!
– Бросьте, в моём возрасте подарки – это пошло.
– Я останусь…
Старик улыбнулся.
– Будет узкий круг моих самых близких… Вы их, впрочем, знаете. Жду вас в девять.
– Я все равно куплю подарок. Мне очень хочется…
