Всегда подавать холодным

Из размышлений ротмистра вывел одинокий всадник, показавшийся вдалеке. Глинич приложил ладонь ко лбу, отсекая жесткий солнечный свет. Всадник шел галопом, пригнувшись к шее лошади, и быстро приближался. Мундир драгунский. Полк ротмистр разглядеть еще не мог, глаза слезились от яркого света. Неужели еще что-то случилось? Драгун явно скакал к нему. Глинич развернул коня и ждал, когда всадник приблизится. Наконец он смог его рассмотреть. Зеленый, с оранжевыми фалдами мундир – стало быть, Псковский полк. Эполеты поручика. «Странно, – подумал Глинич, – в маневрах псковские драгуны не участвуют…»

– Ротмистр Глинич? – спросил поручик.

– С кем имею честь? – ответил ротмистр и только сейчас заметил ужасный шрам на лице драгуна, пересекающий всю щеку от подбородка до виска, разветвляющийся у самого глаза и криво пересекающий часть изуродованного лба.

– Вам велено передать, – не стал отвечать поручик на вопрос и опустил руку в седельную сумку.

– Кто вы? – повторил свой вопрос Глинич и тут же увидел пистолетное дуло, направленное прямо на него. Оглушительно грохнул выстрел, ротмистр увидел белое пороховое облако и почувствовал страшный удар в грудь. Он вылетел из седла и упал навзничь, гнедой шарахнулся в сторону, и удаляющийся звук его копыт оглушительной дробью обжег лежащего на земле ротмистра. Глинич перевернулся на спину и застонал. Пуля, очевидно, пробила легкое, было трудно дышать, воздух со свистом проходил внутрь, и губы быстро покрылись розовой кровавой пеной. Поручик спешился и навис над ним. В его руке был отомкнутый от ружья пехотный штык.

– Qui êtes-vous?[5] – отчего-то по-французски опять спросил Глинич.

– Je suis ta mort[6], – одними губами проговорил драгун и добавил уже по-русски: – Тебе просили передать из Мраморного дворца!

Штык уперся в горло Глинича, и поручик медленно погрузил его в клокочущую плоть, пригвоздив тело ротмистра к земле.

Глава 7

Родившийся заново

Выехали из Петербурга рано утром. Полночи Извольский не спал: то ли слишком много впечатлений было вечером, то ли мешали разбуженные воспоминания. Впрочем, Порядин тоже был не так разговорчив, как накануне вечером. По большей части они молчали, глядя в окна почтовой кареты, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Поначалу Извольский ломал голову над тем, как сохранить в тайне цель своей поездки и наличие в его кармане подорожной по казенным делам. Однако же Порядин сам решил эту щекотливую задачу, заявив, что наймет лошадей до Покровского на почтовой станции Колобово, что полностью устраивало Извольского. Таким образом, в Вырицу он приедет уже один и предъявит казенную подорожную станционному смотрителю без лишних вопросов Ивана Францевича.

Впрочем, иногда Андрею хотелось самому и рассказать графу о своем роде занятий и поделиться деталями расследования. Надо же, ведь они едва знакомы, а Порядин так сумел расположить его к себе… Какой-то малости не хватало Извольскому, чтобы раскрыть свое служебное положение. Что-то сдерживало его, и он сам чувствовал, что эта самая «малость» растворяется по мере их дальнейшего общения.

Между тем последние предместья столицы давно остались позади. Карета ехала резво, иногда весьма чувствительно подпрыгивая на ухабах, тем не менее к полудню и Извольский, и Порядин успели даже немного вздремнуть. За окном проносились затененные перелески, балки, поросшие шиповником и ивняком. К полудню дорога изрядно испортилась, накануне, видимо, прошел дождь, и карета местами погружалась в огромные лужи по самые ступицы. Порядин кемарил, откинувшись вглубь кареты, время от времени открывая глаза на кочках, и Извольский понимал, что он не спит.

– Вы женаты, Иван Францевич? – неожиданно для самого себя спросил Андрей.

Порядин ответил не сразу. Он приоткрыл глаза, посмотрел в пустоту и вновь прикрыл веки.

– Нет. Моя жена еще где-то учится танцам и, возможно, вышиванию. – Он грустно улыбнулся. – А вы?

– Едва не женился перед тем, как… – Он показал искалеченную руку.

– А что же сейчас? – открыл глаза граф.

Извольский усмехнулся.

– А сейчас я ее потерял… Нет, нет, она жива, но… Но я не знаю, где она. Мой отец, знаете ли, не одобрил мое решение.

– Отчего же? Хотя погодите, дайте я угадаю… – оживился Порядин. – Она не очень знатна?

– Вам рассказал Мишарин?

– Нет, конечно! Просто какие могут быть еще причины? Вы – граф, потомок знатного рода, имеете особняк в центре Петербурга и наверняка имение. Причиной может быть только ваш выбор. Отцу он показался неравным, так?

– Все в точности как вы и сказали. Он определил его коротко – мезальянс, – вздохнул Извольский.

– Вас это мучает?

– Признаться, очень. Точнее будет сказать, «мучило». Год назад я отбыл на флот и сказал себе, что непременно женюсь, как вернусь. Пусть даже без отцовского благословения. После ранения отец помягчел и его согласие я все же получил, но Наталья уже продала свое имение под Выборгом и уехала. Квартира в Петербурге, которую она занимала, тоже пуста. Ума не приложу, где ее искать… Да и стоит ли?

– За любовь нужно бороться, мой друг! Выше нее ничего…

Порядин не успел договорить, карета подскочила, раздался оглушительный треск, и они остановились, сильно накренившись на левый бок.

– Тпр-р-р-ру-у-у-у-у!!! – неистово орал ямщик.

Оба спутника осторожно выбрались наружу и оказались посреди деревянного моста. Внизу несла свои воды мутноватая речушка. Колесо, попавшее в огромную щель настила, развалилось напополам, остатки его спиц торчали теперь позади кареты как иглы гигантского ежа.

– Что же ты, любезный, совсем ослеп? – спокойно осведомился Иван Францевич.

– Так ведь… барин… Совсем не видать под дышлом-то… Как кони ноги исчо не поломали… страсть как свезло! – Ямщик суетился вокруг обломков колеса.

– А что за река?

– Ижора, барин.

– А далеко ли до станции?

– До Колобово верст семь.

«Черт его дери, – думал Извольский. – Если до Колобово семь, то до Вырицы все двадцать». Путешествие явно затягивалось.

– Знаешь что, милейший, – обратился Порядин к ямщику, – а выпрягай-ка ты пристяжных. Мы с графом до Колобово верхом доедем. А лошадей на станции заберешь. – Он подмигнул Извольскому.

– Без седел?! – усмехнулся тот. – Прехорошенький же мы вид будем иметь на станции.

– Ну а что? – рассмеялся Иван Францевич. – Вспомните отрочество в имении!

Ямщик деловито выпряг лошадей, дал Извольскому поводья рыжего жеребца, Порядин тем временем вспомнил, что забыл в карете перчатки. Он приоткрыл дверцу, но тут резкий порыв ветра вырвал ручку у него из рук. Дверца громко стукнула, рыжий шарахнулся в сторону, и Извольский, не ожидавший такого поворота, потерял равновесие и полетел с моста в реку. Доли секунды растянулись в вечность… Кувырком пролетело облачное небо, округлый круп испуганного коня, бешеные глаза орущего ямщика и ошарашенное лицо Порядина.

Извольский не испугался. Вода никогда его не пугала. Он машинальным движением моряка выпрямился, задержал дыхание и чуть пригнул голову. Глубины реки хватило, чтобы он не коснулся дна, Извольский мощным толчком вынырнул на поверхность, стряхнул с лица воду и огляделся. Мост был уже саженях в двадцати, течение оказалось бурным, и он чувствовал, что его относит к середине реки. Одежда мигом стала тяжелой, и граф проклял свое решение надеть дорожные ботфорты. Теперь они, очевидно, наполнились водой и упрямо тянули его ко дну. Извольский слишком много сил тратил на то, чтобы удержаться на поверхности воды, и лихорадочно пытался расстегнуть пуговицы сюртука. Покалеченная рука не слушалась, и нарастающее чувство тревоги начало овладевать им.

Как только Извольский исчез под водой, Порядин бросился к краю моста. Спустя несколько секунд, как только голова графа появилась на поверхности, он вскочил на коня и помчался вдоль берега реки. Берег изрядно зарос ивняком, Порядину приходилось время от времени объезжать довольно большие участки, и тогда он терял из виду Извольского, которого течением отнесло на середину реки. Он гнал коня за поворот, туда, где ширина Ижоры сокращалась почти вдвое. Главное, чтобы Извольский дотянул до этого поворота. Наконец он соскочил на землю и рывками стал снимать с себя сапоги и одежду, взгляд был направлен на середину, где Извольский судорожно хватал ртом воздух, погружался в воду, вновь медленно всплывал и наконец, Порядин это отчетливо видел, погрузился под воду и уже не появился. Иван Францевич бросился в поток и в дюжину взмахов достиг середины Ижоры. Извольского видно не было, и Порядин стал нырять. После шести или семи попыток его все еще несло течением, он крутил головой во все стороны, но ничего не видел. Все было кончено…

Вдруг он почувствовал под водой, как нога чего-то коснулась. Порядин вновь нырнул и ухватил руку. Нашел! Он изо всех сил потянул тяжелое тело графа к берегу, держа его голову высоко над водой. На берегу тем временем собрались крестьяне, невесть откуда найденные ямщиком, двое мужиков уже зашли в реку по пояс и приняли у обессилевшего Порядина бесчувственное тело. Он не видел, что происходило дальше, силы покинули его, он упал навзничь прямо на песок и мог только слышать. Сначала раздался гомон мужиков, потом сдавленный кашель Извольского и опять гомон, только теперь одобрительный. Наконец хвастливый голос ямщика:

– Воздусями надуть утопленника – дело верное! Дохтур уездный не зря меня, стало быть, знаниями потчевал! Тебе, грит, Прокоп, может и не понадобиться, а лишним, я думаю, не будет!

Порядин улыбнулся. Силы понемногу возвращались, он встал, подошел к лежащему неподалеку графу и сел возле него.

– Ох и напугал ты меня, Андрей Васильевич…

– Андрей… Называйте меня Андрей, граф… Я ваш должник, Иван Францевич!

– Ну тогда Иван, – Порядин посмотрел ему прямо в глаза, – оставим отчества, раз уж мы оба в таком виде!

Они рассмеялись. Только сейчас Извольский заметил, что в стороне от них шепчутся молодые крестьянки, их насмешливые взгляды из-под сплетенных из полевых ромашек венков и длинные сарафаны напомнили ему отцовское имение, юность, проведенную среди лета, запахов скошенных трав и бескрайних полей Смоленщины. Он приподнялся на локте и подмигнул русоволосой:

– Как зовут-то тебя, красавица?

– Лушкой, барин, – бойко ответила она, прыснув от смеха.

– Что же вы празднуете?

– Так ведь Троица, барин, – удивленно откликнулась вторая, чуть ниже ростом, веснушчатая и полнотелая девка. – Вот Митяй Лушку и сосватал! На Покров и свадьбу сыграют!

Они весело засмеялись. Мужики, вытащившие Извольского из воды, тем временем подвели коня и принесли разбросанную по берегу одежду Порядина:

– Барин, извольте принять, – услужливо протянул графу камзол и сапоги крепкий молодой детина.

– Благодарю, братец! А ты, стало быть, Митяй? – осведомился с улыбкой Порядин.

– Оно так, – кивнул парень. – Мы местные, из Константиновки. Василия Игнатьевича Гоголева крепостные. Милости просим, барин, к нашему костру, одежу обсушите, согреетесь. – Он махнул куда-то в сторону. – Не откажите, хороший это знак – душу человеческую в такой день спасти… Долго жить будете теперь, барин. – Он поклонился Извольскому.

Молодые люди поднялись.

– Ну что ж… Обсохнуть и вправду не грех. Веди к костру! – Граф весело подмигнул веснушчатой.

У костра засиделись далеко за полночь. Веселые языки пламени плясали в глазах Извольского, Порядин между тем сидел, привалившись спиной к старому, раскоряженному пню и молчал, глядя на огонь. Казалось, мысли унесли его далеко за пределы этого небольшого крестьянского праздника. Сюртук был накинут на его плечи, сапоги стояли теперь рядом с дымящимися, нагретыми жаром костра ботфортами Извольского, одежда которого давно высохла, но продолжала висеть на срезанных ветках березы у огня. Веснушчатая вертлявая девка не отходила от Андрея, суетливо хлопотала вокруг смущенного вниманием графа. Вечер прошел за приготовлением ужина, господ угощали грибной похлебкой и печеной в углях репой, затем Митяй и сосватанная им Лушка затеяли водить хоровод всей компанией, и Порядин, выросший в далекой Франции, с удовольствием их поддержал. Извольский же, выросший в имении отца, тоже было возжелавший приобщиться к веселью, после нескольких шагов понял, что нога все еще нездорова, и от этой идеи с большим сожалением отказался. Теперь же все сидели вокруг пылающего костра, Лушка с подругами тихо пели песню, которой ни Извольский, ни Порядин раньше не слыхали. Голос у Лушки был переливистый и грустный. Было сухо, тепло и покойно.

– Отчего же ты не поешь, Авдотья? – спросил Извольский веснушчатую.

– Слов не знаю, барин.

– Как же так? Поди, выросли вместе?

– Нет, барин. Меня Василий Игнатьич по весне у старой барыни выкупил.

– А она что же? Умерла?

– Кто? Барыня?

– Ну да, старая же, говоришь!

Авдотья залилась веселым переливчатым смехом.

– Барыня-то молодая, да для меня старая, а Василий Игнатьич новый!

– Так что ж продала-то? Девка ты вроде ладная, – улыбнулся Извольский.

– Так оскудело совсем поместье ее. Почитай, всех дворовых и распродала. Восемнадцать душ. Я ведь как плакала, барин! Говорю: «Не бросай ты меня, Наталья Алексевна, Христом Богом прошу! До гроба служить тебе буду!»

– Постой-ка, – Извольский вскочил и придвинулся к Авдотье почти вплотную, – а как фамилия барыни-то твоей?

Авдотья испуганно вытаращила голубые глаза.

– Так… Веригина, барин…

– Имение под Выборгом было?!

– Там, барин… – пролепетала девка.

Порядин с интересом слушал. Может ли такое быть? Какое поразительное, точное стечение обстоятельств, событий, неслучайных случайностей. Чудны дела твои, Господи!

– Куда же делась барыня, не знаешь ли? – продолжал допытываться Извольский.

– Известно куда: в Павловске теперича живет. Именьице-то продала, людишек да в город уехала. Жених у нее, говорят, на войне погиб.

Извольский сел. Павловск. Это же под самым носом! По приезде он немедленно займется поиском Натальи! Если она купила в Павловске дом, он найдет ее очень быстро. А ежели нет? Ведь она может снимать комнаты в доходном доме. Тогда это займет время.

– Это она? – Голос Порядина прозвучал как будто издалека.

– Да, граф.

Глава 8

Недостойное занятие

С самого утра в огромном особняке оливкового цвета, расположенном на выборгской стороне Невы, в отдалении от шума набережной, царило оживление. Лакеи натирали паркет в гостиной, меняли в канделябрах оплывшие свечи, кастелянша вешала привезенные из прачечной тяжелые темно-зеленые портьеры. На кухне четыре повара потрошили свежую дичь и раскладывали по шкафам привезенные с рынка продукты. Наталья Алексеевна, на правах управляющей всем этим огромным хозяйством, раздавала короткие приказы. К полудню, уверившись в том, что к вечернему визиту гостей все готово, она наконец опустилась в глубокое кресло с изогнутыми золочеными ножками и устало закрыла глаза.

– Барыня, в саду накрыли стол, как вы распорядились… – начала было служанка.

– Сколь мне еще раз тебе повторять: не называй меня барыней, Варвара! – ледяным тоном сказала Наталья. – Не в деревне ты у себя! Наталья Алексеевна я! Услышу еще раз – вернешься туда, откуда здесь появилась! – Наталья вдруг вспомнила, что Андрей точно так же отчитывал своего старого лакея за «ваше сиятельство», и усмехнулась, отогнав от себя мысль об Извольском.

– Простите, Наталья Алексевна! Бес попутал… – Варька уткнулась глазами в начищенный до блеска паркет.

– Ступай. Ко мне должна прийти дама через четверть часа, проводишь в сад, я прогуляюсь.

Не дожидаясь ответа, Наталья накинула на открытые плечи легкую пелерину и, раздраженная, вышла прочь из гостиной. Она ненавидела эту огромную комнату. Тяжелый имперский стиль с золоченой мебелью, темными портьерами, закрывавшими падающий из больших окон солнечный свет, колонны с таким же вычурным, под стать мебели, золоченым барельефом. Безвкусные статуи обнаженных греческих богов и богинь, наваливающиеся на нее из ниш в стенах, тяжелая лепнина над потолком и сам потолок, расписанный в греческом же стиле нимфами и фавнами, – все здесь вызывало в ней отвращение. Радостным этот день делало лишь одно событие – сегодня она увидит свою лучшую подругу. Анна была тем человеком, с которым Наталья могла поделиться всем, что лежало на сердце. Сколько же они не виделись? Почти два года! Страшно подумать! После смерти матери при тяжких родах Наталью воспитывал отец, мелкопоместный дворянин, ветеран суворовских походов, добрый и сердечный старик. Он души не чаял в дочери, и, хотя жили они небогато, Наталья вспоминала детство и юность с невыразимой, щемящей грустью. Четыре года назад старика не стало. За всю свою недолгую жизнь в отставке израненный в баталиях майор так и не научился расчетливо управлять хозяйством. Имение, и без того захудалое, к концу его жизни вовсе оскудело и с его упокоением легло на плечи Натальи неподъемным, тяжким грузом. С какой стороны подступиться к делам, она не знала, а управляющего нанять было попросту не на что.

Тогда-то и состоялась в ее жизни любовь. Настоящая и бедовая. Когда ни спать, ни есть, ни думать не можешь. Флотский офицер в отчаянно красивом мундире, большая курчавая голова, выправка гвардейца и теплые, так не подходящие к торжественному виду глаза… Мягкий взгляд раненого зверя, обволакивающая улыбка и голос… Она и сейчас слышала его… В гостиной, сквозь шум голосов так раздражавших ее гостей салона, в ночной звенящей тишине, гуляя по саду, даже во сне, когда кажется, что разум не может повелевать слухом. «Они полюбили друг друга с первого же вздоха». Так, кажется, пишут в новомодных вздорных романах. Наталья улыбнулась и накинула пелерину на спинку садового кресла. Стол в саду был сервирован на двоих. Она огляделась и опустилась в соседнее кресло, под тенью куста сирени.

Спустя год он представил ее отцу. Точнее, попытался, потому как отец Андрея о помолвке сына с «барышней захудалой фамилии» и слушать не стал. Наталья находилась в соседней комнате особняка Извольских, и дверь в кабинет старого графа была неприкрыта. Его слова, казалось, хлестали ее по щекам… «Мезальянс», «посмешище для двора» и «недостойная партия» были самыми безобидными для самолюбия и до сих пор заставляли ее щеки пылать огнем…

– Привет! А вот и я!

– Анна! – Наталья бросилась подруге на шею, и они обнялись. – Дай-ка я посмотрю на тебя! Господи, как же я рада тебя видеть!

Анна была чудо как хороша! Нежно-голубое легкое платье с поднятой по последней парижской моде талией свободно спадало с открытых плеч, светлые волосы были убраны на затылке, головку покрывала элегантная шляпа с искусно вплетенными в поля живыми цветами и синими атласными лентами. Они составляли забавную пару: светловолосая и голубоглазая Анна с опасной кошачьей грацией львицы и ее прямая противоположность – темно-русая Наталья с глазами-угольями, быстрыми, источающая кипучую и порывистую энергию. Впрочем, эти внешние различия разбивались о внутреннее сходство натур. Обе подруги с самого детства скорее напоминали окружающим сестер, до того они были неразлучны.

Варька между тем подала чай. День подошел к полудню, но в саду было прохладно в тени деревьев, и девушки, казалось, не могли наглядеться друг на друга.

– Как добралась, Анна? Не сильно утомилась?

– Превосходно! Остановились у Рославлевых, на Невском. Знаешь ли, Петербург прекрасен! Особенно вечером, когда спадает жара. В нашей глуши на его фоне совсем скучно. Но это все сущая ерунда, что же ты совсем мне не писала? Я была в полном неведении, даже поначалу обиделась на тебя за такой скорый отъезд. Разве можно было так? – Она надула губки, и Наталья грустно улыбнулась.

– Я была в совершенно потерянном состоянии, прости… Поначалу уехала в Павловск, но там… Не сложилось.

– Подожди, я хочу знать все с самого начала. – Анна поставила чашку на стол. – Прошлой зимой мы уехали в Москву, у вас с Андреем все шло к помолвке… По приезде я узнаю, что имение продано и моя подруга исчезла…

– Отец запретил ему жениться…

– Да ты что?!

– Да. Думаю, ты и сама понимаешь, из-за чего.

– А что же Андрей?

– А что Андрей? Я и сама все понимаю, не чета я ему. Не стала осложнять жизнь ссорой с отцом и перестала его принимать. – Она вздохнула, и взгляд ее стал пустым. – Он на войну ушел почти сразу, а я продала имение за какие-то гроши и уехала в Павловск. Я тогда совсем не понимала, на что жить и что делать… Деньги заканчивались, и будущее мое было безрадостно… Поначалу меня посещали мысли купить доходный дом или трактир…

– Трактир?! О господи! – прошептала изумленная Анна.

– Впрочем, ни на то, ни на другое у меня не хватило денег. – Наталья весело рассмеялась. – Видимо, и правда Господь отвел. В одном из салонов в Павловске я познакомилась с неким князем, пусть он останется для тебя инкогнито, тебе это ни к чему. Так вот, князь этот, узнав о моих затруднениях, сделал мне предложение некоего дела, позволяющего мне теперь жить в столице и управлять всем этим хозяйством. – Она обвела взглядом вокруг и улыбнулась.

– Я ничего не поняла, – округлила глаза Анна.

– Ну что же тут непонятного? – усмехнулась Наталья. – Этот особняк принадлежит ему, внутри располагается салон, бильярдный зал, курительная комната… Во втором этаже восемь роскошных апартаментов, выполненных в разных стилях. В них живут… женщины.

Анна явно не понимала, куда ведет рассказ подруги, и с интересом, подпитанным провинциальной наивностью, слушала.

– Две приехали из Парижа, говорят, одна даже выступала в Comédie-Française[7], одна неаполитанка, одна креолка и две испанки. А третьего дня еще появилась нубийка. Черная как сажа и совершенно дикая.

– Боже мой!

– Ведь ты хотела узнать, чем я занимаюсь в Петербурге? – насмешливо и с вызовом спросила Наталья. – Так вот, я теперь управляю дамами полусвета! Нас посещает ограниченный круг представителей весьма знатных и обеспеченных фамилий. Графы, князья, сенаторы, генералы… Знаешь, за этот год я увидела оборотную сторону жизни этих облеченных властью, деньгами и титулами людей. Этих примерных отцов приличных семейств и отпрысков знатных ветвей генеалогических древ империи. – Она горько рассмеялась, откинувшись на плетеную спинку кресла. – Днем они командуют полками и армиями, заседают в Адмиралтействе и Сенате, отдают поклоны при дворе и принимают их от лакеев во дворцах, вечером выводят своих жен в свет, жеманничают на балах и демонстрируют верноподданические чувства в высочайшем присутствии, а к полуночи… – Она сделала паузу, наслаждаясь произведенным ее словами впечатлением. – А к полуночи они приезжают сюда, за бокалом ледяного шампанского в салоне, партией на бильярде в обществе мадам Фоли… Или насладиться танцем. Не скучным вальсом или мазуркой, а зажигательным фламенко! А потом они удаляются наверх, в спальни. Не с сиятельной женой, а с двумя молодыми испанками, Мартиной и Паулой. А знаешь, о чем говорят эти баловни судьбы и поборники общественной морали за ужином?

– О чем же? – Анна наконец пришла в себя.

– О мечтах. И мечты эти далеки от вопросов государственных, коими и должен бы быть занят ум людей, по рождению своему стоящих на вершине общественной лестницы. К примеру, месяц назад один из гостей возжелал разделить ложе с чернокожей женщиной. Видите ли, с юности грезил походами Александра Македонского. Теперь у нас живет эта нубийка…

Анна понимала подругу. Смерть отца, вынужденная продажа отчего дома, безденежье, нужда и, наконец, расстроившаяся из-за глупых условностей помолвка – все это наложило печать ожесточенности на ту Наталью, которую она знала раньше.

– И что же, ты живешь вместе с ними? – вдруг спросила она.

– Нет, что ты! Мои комнаты в отдельном крыле особняка, там, за деревьями. Прислуга живет во флигеле.

Анна взяла руку подруги в свои ладони.

– И ты думала, я отвернусь от тебя, когда узнаю? Поэтому не писала?

Слезы покатились по щекам Натальи.

– Знаешь, я иногда очень хочу, чтобы его отец это увидел… Титулы ничего не значат! Эти люди не «голубая кровь»… И я ничем не хуже его родовитого сына… И морали во мне побольше, чем во всех них, вместе взятых.

– Вы так больше и не виделись с Андреем?

– Нет. Слышала, что он погиб прошлым летом при Дарданеллах.

– Господи, это ужасно! – всплеснула руками Анна.

– Иногда я думаю о нем. Для меня он просто ушел в море. Поначалу я была на него обижена, не могла принять малодушия, мне тогда казалось, что он должен был настоять на своем решении, если… Если любит. А теперь я его понимаю. Где-то там, в глубине души… – Она прикоснулась ладонью к груди. – И совсем не держу никакого зла. Не хотела бы, чтобы он испытал на себе все, что пережила я за последний год с небольшим.

– Что же дальше, милая моя? – Анна прижала подругу к груди. – Как тебе помочь?