Всегда подавать холодным

– Что же?

– Когда я еще жил в Париже, на улице Вотрель был превосходный бордель. Говорят, сейчас он совсем испортился, и в этом вина этих отвратительных и скучных санкюлотов[4]. Так вот там любая девушка была честнее…

– Будьте осторожны в выражениях, Монтрэ, – глухо произнес Порядин.

– Простите, граф. Я закончу свою мысль. Там ты знал, за чем пришел и за что платишь. Впрочем, и цена оговаривалась заранее. На мой взгляд, это честнее. – Он криво ухмыльнулся.

– Господа, – разрядил обстановку Мишарин, – господа, давайте примемся за ужин!

– Простите, господа, но мне пора, – поднялся Порядин. – Я только что вспомнил об одном незавершенном деле.

Извольскому было очевидно, что это предлог. Справедливости ради стоило признать, что и ему самому Монтрэ был отчего-то неприятен. Решение пришло молниеносно. Он поднялся вслед за Порядиным:

– Господа, мне очень жаль, но и мне уже пора. Утром неотложные дела, и мне необходимо отдохнуть. Граф, – обратился он к Порядину, – вас не затруднит подвезти меня до Екатерининского канала? Если не ошибаюсь, ваша карета стоит у подъезда?

– Разумеется, не затруднит. Честь имею, господа!

Мишарин поднялся:

– Андрей! Неужели и ты с нами не отужинаешь?! Ведь не виделись с самой этой чертовой баталии!

– Прости, Василий! Нога чего-то совсем разболелась, – соврал Извольский. – Надобно прилечь. Не рассчитывал, что у тебя гости, прости, из меня теперь невеселый собутыльник. – Он грустно улыбнулся и на прощанье обнял Мишарина.

Дверь за ними закрылась, и, уже спускаясь по лестнице, Извольский вдруг вспомнил, что князь Бренверн, о котором упомянул в разговоре Порядин, – это давний друг отца. А еще он вспомнил, что князь уже лет десять живет во Франции.

Глава 5

В которой Извольский заполняет пробелы

Когда Извольский вышел на улицу, граф отдавал распоряжения кучеру. Через несколько минут он опустился на сиденье напротив, гулко ударил в стенку, и они тронулись. Копыта лошадей ритмично стучали по мостовой, карету приятно покачивало на английских рессорах. Было свежо, спокойно и как-то… комфортно. Несмотря на то, что и он сам, и Порядин молчали, молчание не было гнетущим, а было органичным и совсем не давило. Извольский расстегнул сюртук и положил цилиндр и трость рядом на сиденье. Перчаток снимать не стал, и это обстоятельство не осталось незамеченным. Порядин кивнул на руку:

– Ранение?

– Да, граф. Турецкое ядро.

Порядин прищурился и протянул руку:

– Предлагаю без церемоний и титулов. Раз уж мы четверть часа назад пили с вами шампанское.

– Конечно, Иван Францевич, – улыбнулся Извольский, пожимая руку, – я и сам хотел предложить.

– Надеюсь, наша глупая болтовня вам несильно докучала? Мне показалось, мы спутали вам карты, вы ведь пришли повидаться с товарищем?

– Вовсе нет, – улыбнулся Извольский. – Даже более того, я рад, что застал у Мишарина компанию.

– Вот как? – вскинул брови Порядин.

– Да, думаю, окажись он дома один, я до сих пор бы слушал вопросы о своем здоровье.

Они рассмеялись. Иван Францевич смеялся одними губами. «Как странно, – подумал Андрей, – глаза как будто от другого человека!» Серые, излучающие какую-то не то грусть, не то сосредоточенность. Высокий ворот сюртука очерчивал скулы, белоснежный шейный платок придавал внешности Порядина некую торжественность, и… глаза… Холодный взгляд много пережившего человека. Он завораживал. Ни улыбка, ни смех никак не отогревали внешности графа, и Извольскому вдруг подумалось, что именно такие мужчины должны очень нравиться дамам.

– Признайтесь, Иван Францевич, ведь у вас нет никаких дел? Думаю, ежели бы вы не ушли, уже утром господина Монтрэ мог бы навестить ваш секундант.

– Вызвать Жиля?! Полно вам, Андрей Васильевич! Он прекрасный человек, мы знаем друг друга сто лет! Точнее, двадцать, – он вдруг помрачнел. – Я познакомился с ним в Париже в восемьдесят девятом. Тогда он был маркизом. Маркизом де Монтрэ.

– Вы были в Париже во время революции?

– Я прожил там четыре года. Мой отец состоял при посольстве. В девяносто третьем мы уехали. Мне было семнадцать, Жилю тринадцать. Я часто бывал у них в доме, наши семьи дружили.

– Теперь уже нет? – спросил Извольский и тут же понял, что вопрос бестактен.

– Теперь нет… – Порядин вздохнул. – Теперь нет у Монтрэ семьи. Старшего брата безумная толпа разорвала прямо в саду Тюильри, отца гильотинировали спустя две недели. Жиля мать увезла в Вену, они прожили там десять лет. Затем она умерла, а Монтрэ был вынужден вернуться во Францию под чужим именем.

Извольский переваривал услышанное. Человек аристократического рода лишается всего: семьи, родины, имущества… В своей стране его ждет смерть в случае разоблачения, но тем не менее он решается. Решается вернуться в самое дикое время, когда Францию раздирают оголтелые фанатики, за малейшее подозрение – гильотина. Что стоит за этим решением? Авантюра совсем еще молодого человека? Или? Интересный человек этот Монтрэ. И сколько таких интересных людей теперь в Петербурге? А в России?

– А как же вы? Вы остались в Париже?

Порядин нервно дернул щекой.

– Да что вы, граф… Разве это было возможно? – Он, казалось, отрешился от происходящего, взгляд уставился в темноту петербургских сумерек, и замолчал. Наконец так же отрешенно продолжил: – Мы жили недалеко от площади Людовика. Вы бывали когда-нибудь в Париже?

– Не приходилось.

– Это был прекрасный город! Булочник из лавки напротив каждое утро угощал меня свежим хлебом. В уютных садиках цвели гортензии и лилии. Их запах перемешивался с запахом хлеба! Роскошные четверки лошадей, золоченые кареты и ливрейные слуги, дамы в дорогих туалетах, страусиные перья, бархат и кружево! Вокруг особняки придворных, банкиров и ювелиров! Первые фамилии Франции. Роскошь и высокомерие, приправленные снобизмом и исключительностью. Мне, четырнадцатилетнему недорослю, тогда казалось, что это навечно. Отец дружил с министром финансов, министром полиции, у нас часто бывали банкиры. Мне было интересно их слушать и, надо сказать, помогало освоить язык. Я часто вспоминаю то время… оно дает мне понимание случившейся трагедии…

– Знаете, Иван Францевич, мне было бы весьма интересно послушать, – проговорил Извольский. – Как вы понимаете, я был в совершенно нежном возрасте в то время, да и сейчас, к своему стыду, так и не могу разобраться. Пока служил на флоте, мне не было никакого дела до Бонапарта и его переустройства Европы, меня занимало лишь количество фрегатов в турецких эскадрах да количество пушек, способных дать бортовой залп. – Он улыбнулся. – А в Петербурге только и разговоров об императоре Франции! Одни наперебой расхваливают его талант полководца, называют «свежей кровью Европы, влитой в ее дряхлеющее тело», в салонах только и слышны его «свобода, равенство, братство». Революцию считают за благо…

– О, уверяю вас, Андрей Васильевич, после его коронации общественность поубавила этот пыл, – рассмеялся Порядин. – Видите ли, всем нравилось, когда он был первым консулом Республики, а вовсе не императором французов. Этот титул ложился на их романтические представления об устройстве мира гораздо лучше. Титул «император» имеет к «свободе, равенству, братству» такое же отношение, как седло к корове. В нем нет ничего нового, а следовательно, заслуживающего стольких жертв.

– Стало быть, вы принадлежите к противоположной партии? К тем, кто считает его узурпатором и чудовищем?

Порядину он определенно нравился. Молод, но уверен в себе. Не боится признаться, что чего-то не знает. Нет в нем той незрелой наивности, присущей теперь многим молодым людям, хотя этот уже воевал, стало быть, видел жизнь… и смерть. С его внешностью и титулом он легко мог бы пополнить армию столичных бонвиванов, протирающих паркеты в танцевальных залах и волочащихся за дамами. Однако граф пополнил другую армию. Точнее, флот. Интересное все же время! Время выбора и креста, жертвенности и равнодушия.

– Видите ли, Андрей Васильевич, – начал Порядин, – все не так просто, как кажется на первый взгляд. Все произошедшее двадцать лет назад в Париже – лишь заключительный акт пьесы. Я уже говорил, что в нашем доме бывали очень влиятельные люди… Они делились с отцом состоянием дел. Франция шла к революции много лет. Много лет непомерных трат двора, глупые решения короля и его министров превратили добрых буржуа в обедневший и изголодавшийся сброд. Соглашение с Англией о снижении таможенных пошлин наполнило страну дешевыми английскими товарами. Французы разорялись. Прибавьте к этому неурожайный год и почти полное отсутствие денег в казне. В результате по всей стране оказались сотни тысяч голодных безработных. Я не хочу утомлять вас подробным рассказом, ограничусь резюме. Король сначала созвал Генеральные штаты из представителей сословий, но потом отчего-то решил, что их требования слишком велики. Разогнать их в Париж прибыли войска, составленные из наемных полков. Это было роковой ошибкой короля. В Париже случилась революция…

– И была взята Бастилия…

– Я был там в эти дни, – глухо произнес Порядин. – Помню, как отец запретил нам всем выходить на улицу, но в растворенное окно я видел, как толпы людей двигались к площади. Где-то вдалеке призывали к оружию… К обеду стало известно, что арсеналы Дома инвалидов опустошены горожанами. Толпа теперь была вооружена и двигалась к Бастилии. Пьяные, безумные, страшные от безнаказанности люди… Тогда я понял, граф, как быстро слетает с нас маска цивилизованности, как быстро теряется человеческий облик в толпе, под ее обезличивающим покрывалом! В Бастилии тогда содержалось всего с полдюжины узников, а гарнизон составлял около сотни солдат. После нескольких часов осады комендант приказал гарнизону сложить оружие. – Порядин закрыл глаза и тихо продолжил: – К вечеру мимо наших окон прошла толпа. Один человек из нее держал в руках пику с насаженной на нее головой. Я без труда узнал в этом человеке нашего добродушного булочника, из рук которого каждое утро брал хлеб. Отец, стоящий рядом со мной, тоже без труда узнал и голову. Это была голова коменданта Бастилии.

– Это ужасно…

– Поверьте, Андрей Васильевич, все ужасы были впереди. Но, думаю, вы и без меня о них наслышаны. Кто же виноват во всем этом? Изголодавшиеся бедняки, устроившие месяцы казней знати, увлекшиеся этим кровавым промыслом настолько, что вынуждены были придумать целую машину для отсечения голов? Король, который не прочувствовал всей серьезности положения и вовремя не уступил части своей власти? Королева, не знающая меры в своих расходах в то время, когда предместья голодали? Или знать, за многие века развращенная своей властью и привилегированностью? Есть ли на эти вопросы однозначный ответ?

– Пожалуй, что и нет… – рассеянно пробормотал Извольский.

– Вот вы меня только что спрашивали, считаю ли я Бонапарта узурпатором… С точки зрения закона о престолонаследии это, безусловно, так. Но ведь вся соль-то как раз и в том, что престола уже никакого и не было. После казни Людовика к власти пришли проходимцы, во сто крат худшие любой вельможной знати! Началась такая свалка, что чертям стало тошно! Вы не слышали одну из французских острот того времени? В народе говорили: «Мы за ту власть, при которой хотя бы едят».

– Не приходилось.

– Новая власть полностью развалила армию, в казне по-прежнему не было денег, всюду воровство, подкуп, доносы и сведение счетов. Увы, история старая как мир. И довольно скучная. Что было далее, вы можете спросить как раз у Монтрэ, он многое может рассказать.

– Вам не кажется странным, Иван Францевич, что он вернулся во Францию после того, что случилось с его отцом и братом?

Порядин пожал плечами.

– Не знаю. Он вернулся на родину, в конце концов, что тут может быть странного? Да и приехал он уже в совершенно другую страну. Уже после окончания террора и долгих лет Директории, когда Бонапарт стал первым консулом. Почти два года состоял на службе в армии, а потом перебрался в Петербург.

Извольскому было чрезвычайно любопытно узнать о причинах, которые побудили Монтрэ приехать в Россию. Да и про плен Порядин не сказал ни слова. Дальнейшие расспросы могли показаться подозрительными, а Извольский не хотел ни раскрывать род своих занятий, ни вызывать у Порядина настороженности.

– Вообще, – задумчиво продолжал Порядин, – мне это представляется самым удивительным… За прошедшие девять лет он изменил Францию до неузнаваемости…

Извольский не сразу понял, что граф увлечен своими мыслями и говорит уже не о Монтрэ.

– Из полностью развалившегося государства Бонапарт слепил военного Голиафа. Полное доминирование его армии в Европе, миллионы контрибуций, карманные монархи в Италии, Испании, Сардинии. Он громит пруссаков, австрийцев и… нас… – Порядин как-то помрачнел, и Извольский заметил, как опять нервно дернулась его щека. – А знаете, граф… Ведь я его видел…

– Кого? – недоуменно уставился на него Извольский.

– Императора. Я был ранен в обе ноги при Прейсиш-Эйлау, и меня подобрала французская похоронная команда. Было нечеловечески холодно. Никогда до этого я не видел вокруг столько мертвецов. Вечером выпал снег. Словно сама природа стыдливо скрывала околевших лошадей, мертвых солдат, пушки и остатки обозов. Везде, куда хватало моего взгляда, я видел это безобразное лицо войны. Розовый от крови снег поглощали сумерки. В паре саженей от меня лежал совсем еще молодой французский лейтенант, и я видел, как снег ложится на его безжизненное лицо, ветер шевелит исчезающие под белым саваном волосы…

Извольский молчал. Сцена, описанная Порядиным, была ему знакома. Все героические военные речи, которыми пестрели газеты, и те высокопарные монологи, произносимые в столичных гостиных увешанными орденами генералами, – что общего они имеют с запахом пороховой гари пушечного залпа? С видом оторванных конечностей и раздирающим душу хрипом умирающих? Любой человек, брошенный судьбой в пекло битвы, отойдя от горячки беспощадного боя, думает об одном: «Зачем все это? За что мы убиваем друг друга?» К несчастью для человечества, подобные озарения длятся недолго, и спустя ничтожное время люди принимаются за войну с утроенной силой. Голос Порядина стал совсем тихим:

– Я пролежал во французском госпитале шесть недель. Скажу честно, их хирурги не зря едят хлеб. С меня взяли слово, что я не буду пытаться бежать, и я мог свободно гулять. Генерал Фриан даже ссудил мне небольшую сумму, чтобы я ни в чем не нуждался. Однажды он приехал ко мне и справился, могу ли я поехать с ним, не беспокоят ли меня раны. Я ответил, что чувствую себя хорошо. Карета отвезла нас в соседний городок, где перед ратушей я увидел множество гвардейцев. Генерал сообщил, что меня хочет видеть император.

– Вас? Бонапарт?! – изумился Извольский.

– Да, мой друг. – Порядин усмехнулся и кивнул. Его губы при этом изогнулись уголками вниз. – Я тоже был весьма удивлен. Но генерал объяснил, что императору доложили о доблестной атаке моего эскадрона, и он лично распорядился, чтобы меня представили ему. Никогда не забуду эту встречу. Я ожидал увидеть низкорослого, грубого, дурно образованного плебея с плохими манерами, неизвестно как выигрывающего свои битвы. Он встретил меня за огромным столом, заваленным картами, и что-то писал. Когда он поднял глаза, я забыл все, что слышал о нем ранее… Умный, цепкий взгляд, тонкие черты лица, выдающие непреклонность характера, и волевой подбородок, присущий людям с сильным нутром. Он поднялся, и голова моя сама склонилась в поклоне. Никогда ни до этой встречи, ни после я не чувствовал ничего подобного. Казалось, сам бог войны спустился на землю, и я не в силах не преклоняться перед ним…

Порядин рассказывал медленно, и Извольский не прерывал его монолог. На лице графа блуждала неопределенная улыбка, и создавалось впечатление, что он заново перенесся в то время, время войны, плена и соприкосновения с величием гения.

– Он начал с того, что выразил уважение к нашей армии, чем, признаюсь, расположил меня к себе еще больше. Он поражал знаниями. О наших войсках, командующих, численности соединений, вооружении, количестве пушек. Иронизировал над австрийцами. Указал на ошибки наших армий при Аустерлице, заметив, что на нашем месте непременно разбил бы сам себя. Я недоумевал, зачем он меня позвал, но вскоре все прояснилось. «Знаете, граф! – сказал он спустя четверть часа. – Я не люблю войну. Это грязное и кровавое дело. Сможете ли вы лично передать послание моему брату Александру? К сожалению, он не принимает моих послов и вовсе отказывается от переговоров. Россия и Франция могли бы весьма выгодно дружить. У нас много общего. Мы могли бы перекроить карты Европы».

– Что же вы ответили? – спросил еще более удивленный Извольский.

– А что я мог ответить? Разумеется, я сказал, что не вхож к императору и лично передать, увы, ничего не смогу. – Он усмехнулся.

– И?!

– Я отчетливо видел, как его глаза потухли и он потерял к беседе всякий интерес. Мы еще четверть часа говорили о войне, но я понимал, что встреча окончена, его ум был занят уже совершенно другими мыслями… Теперь я часто вспоминаю тот разговор… И знаете, что я вам скажу? Мне порой совершенно невыносимо слушать болтовню в гостиных о «корсиканском чудовище» и «выскочке-лейтенанте». – Порядин откинулся вглубь кареты и глубоко вздохнул.

– Как же вы спаслись из плена? Все же бежали? – спросил Извольский, направляя разговор в интересующее его русло и отчетливо понимая, что вопрос глупый.

– Андрей Васильевич, ведь я же упоминал, что дал слово! – удивился Порядин.

– Простите, граф, я совсем забыл, – Извольский потер пальцами переносицу и виновато улыбнулся.

– Я был в плену, если так, конечно, можно сказать, до самого июля. После подписания мира был отпущен домой и через три месяца вышел в отставку. Но довольно обо мне. – Он улыбнулся. – Расскажите и вы немного о том, каким вы находите времяпрепровождение без службы на флоте. Чем теперь заняты?

Вопрос застал Извольского врасплох. Чтобы не отвечать немедленно и не наговорить глупостей, о которых потом придется пожалеть, он вдруг выронил трость, которая очень удачно легла на неосвещенный пол кареты. Нескольких секунд, ушедших на ее поиски, ему хватило, чтобы принять решение. Он ничего не расскажет о своем роде занятий. Во всяком случае пока. Чутье подсказывало, что так будет лучше. Он наконец выпрямился:

– Теперь я занят лечебными прогулками, посещением друзей и визитами к знакомым, проще говоря – ничем. Завтра вот собираюсь навестить знакомого в Вырице.

– Знакомые занятия, – рассмеялся Иван Францевич.

Карета остановилась. Набережную Екатерининского канала Извольский узнал по вывескам трактира и табачной лавки.

– Ну, мне пора, граф! – Он кивнул Порядину. – Благодарю за интересную беседу!

– Мне доставило удовольствие наше знакомство, Андрей Васильевич! – Порядин также кивнул и протянул Извольскому карточку. – Буду рад видеть вас у себя.

– Простите, Иван Францевич, я карточками еще не обзавелся, – пожал плечами Извольский. – Гороховая, восемнадцать. Тоже буду рад.

Они попрощались. На улице уже стемнело, жара спала, и Андрей жадно втянул ноздрями влажный воздух. Отказаться от прогулки вдоль канала было выше его сил. Завтра предстоял тяжелый день, но дальняя дорога не портила предвкушения поездки. Все же он надеялся, что картина со смертью Левина должна проясниться, а пока, сколько ни ломал он голову, ничего не складывалось. Слишком многое было непонятно и с точки зрения логики необъяснимо. Он остановился и поглядел на воду. В бликах канала плясали огоньки, и Извольский вдруг совершенно отчетливо увидел Наталью… Ее глаза, едва уловимую на зыбких волнах улыбку и почти услышал ее смех… Где она теперь? Увидит ли он ее когда-нибудь?

– Андрей Васильевич!

Он обернулся. Порядин с улыбкой выглядывал из окна кареты.

– Андрей Васильевич, я только что вспомнил, что в пятницу обещал быть у Туриных в Покровском. А Покровское в четырех верстах от Вырицы! Позвольте составить вам компанию?

– Разумеется, Иван Францевич! Буду очень рад!

– Ну и прекрасно! Думаю, и Турин не расстроится, что приеду на день раньше. Вы верхом?

– Нет, я уже заказал почтовую. В девять часов буду у вас.

– Отлично, тогда доброй ночи!

Извольский стряхнул с себя остатки наваждения. Мысли о Наталье были для него мучительны. Особенно мучали они его в госпитале, в тяжелом и тягучем бреду под удушливым анатолийским солнцем, когда он метался под мокрой от пота простыней, хватая ртом раскаленный воздух. Отделаться от ее глаз и улыбки у него до сих пор не получилось. Что бы ни случилось, он ее найдет.

Глава 6

Чем опасны маневры?

Армейские маневры шли четвертый день. Полк кавалергардии разбил свой лагерь неподалеку от озера, белые суконные палатки рассеивали полуденное марево, лошади свободно паслись тут же, лениво смахивая хвостами слепней. Офицеры лениво играли в карты под кронами огромных, развесистых лип.

Утром ожидалось прибытие начальства, и весь завтрашний день обещал быть насыщен смотрами, игрой в войну и утомительными маршами. Впрочем, ротмистру Глиничу, состоящему при штабе полка, это никак не грозило. Василий Федорович был молод, богат и знатен. Именно последние два обстоятельства и послужили тому, что состоящий на службе при штабе Глинич, не имевший за спиной ни единого сколь-нибудь заслуживающего рассказа боя, имел на своем мундире шесть орденов. Всю военную кампанию ротмистр провел вдалеке от сражений, занимался обеспечением полка обмундированием и расквартированием, перемещаясь по тыловым резервным частям и штабам армии, разбросанной по тихим предместьям Европы. Тем не менее Василий Федорович считал себя боевым офицером. В полку его воспринимали с раздражительностью, как всегда бывает в среде воюющих людей при виде разодетого в гвардейский мундир щеголя. Щегольство в характере Глинича было возведено в самую что ни на есть высшую степень, заслоняя собой все иные качества.

Ротмистр придирчиво рассматривал себя в стоящем на походном столике зеркале. Белые панталоны туго обтягивали ноги, уходя в высокие, сияющие невероятным блеском ботфорты. Белый же колет с ярко-красными обшлагами и высоким воротом, шитый серебром, придавал его виду воинственность, которой Глинич так гордился. Он подкрутил ус и освежился одеколоном французской мунуфактуры Foglie. Устав полагал к колету лядунку с серебряным шитьем, офицерский шарф и тяжелый палаш. Василий Федорович вздохнул. Ехать при палаше и без каски было бы верхом глупости, но для каски день был слишком жарким. Он нехотя скинул колет. Черт бы побрал эти маневры! Выход нашелся через минуту. Ротмистр просунул руки в рукава красного двубортного вицмундира и проворно застегнул пуговицы. Черный бархат воротника смотрелся даже лучше. Он повязал на пояс шарф и уже готов был выйти из палатки, когда в нее просунулась голова поручика Виляева.

– Вы уезжаете, Василий Федорович?

Глинич нехотя оторвался от зеркала:

– Да. Мне нужно в Красное Село.

Виляев вошел в палатку и потянул носом воздух.

– Ого! Мне представляется, вы не за порохом и не за овсом. – Он улыбнулся.

– Вы правы, поручик, – усмехнулся Глинич, натягивая перчатки. – Мне необходимо посетить одну необъезженную кобылку. Правда, овса она не ест. Все больше любит шампанское, впрочем, вас не было с самого утра, тоже объезжали лошадь? – продолжал скабрезничать ротмистр.

Виляев расстегнул колет и повесил его на спинку стула.

– Вовсе нет. Я был у ахтырцев, они стоят за озером в перелеске. Знаете ли вы, что третьего дня в Петербурге убит ротмистр Валевич?

– Михаил?! – Глинич удивленно уставился на поручика.

– Кажется, да. Вы были знакомы?

– Да, – мрачно пробормотал ротмистр, – да, мы были знакомы… Давно… Простите, поручик, мне пора…

Глинич вышел, отвязал от коновязи коня, проверил подпругу и сел в седло. В голове не укладывалось. Он пустил гнедого рысью, и вскоре палатки лагеря остались позади. Ехать было около семи верст, день перевалил за половину, и ротмистр съехал с дороги и поскакал полем. Валевич убит. В начале лета утонул Левин. Холодок пробежал по спине, и возникла неясная, терзающая душу тревога. Ротмистр дал шенкелей и пустил гнедого в галоп. С четверть часа он несся полем, обдуваемый теплым ветром, слившись с конем в одно целое и не думая ни о чем. Гнедой, не униженный ни хлыстом, ни шпорами, послушно нес его по балке, затем влетел на холм, где Глинич слегка натянул поводья и пустил его шагом.

– Молодец, молодец… – ласково потрепал ротмистр холку.

Тревога не унималась. Непонятное ему кольцо смертей сжималось. Сначала Левин, этот инженерный гений. Глинич всегда ему завидовал: Дмитрий знал такие вещи, от которых у обычного человека голова шла кругом, мог держать в уме немыслимое количество цифр, знал устройство каждой пушки, каждого ружья в армии, независимо от возраста, модели и производившей его мануфактуры. Любимец цесаревича. Это обстоятельство делало Левина в глазах ротмистра еще более неприятным. Хотя несколько лет назад они были все очень дружны. Теперь и Валевич… И если Левин утонул сам, то Валевича и вовсе убили! Веселый был, дьявол! Тогда, в крепости, он один не пал духом и был весел даже в каменном мешке…