Охота за наследством Роузвудов

Хотя это и немодно, я рада, что могу натянуть мягкие лосины и поношенную футболку. Я выключаю свет и ложусь в кровать, положив письмо рядом.

– Что ты пытаешься мне сказать? – шепчу я, уставившись в темноту усталыми глазами. Ее слова – это просто черная вязь на плотной бумаге цвета слоновой кости.

Я могла бы незаметно пробраться на территорию особняка через просвет в живой изгороди. Я знаю, как нужно двигаться, чтобы не попадать под лучи прожекторов и чтобы меня было не видно из окон. Когда я окажусь в садике, где цветет все, кроме роз, никто не сможет меня увидеть.

Или же я могу остаться здесь. Проспать ночь, приготовиться к траурной мессе, поминкам и похоронам, которые состоятся завтра во второй половине дня. Продолжать ждать, надеяться, молиться, чтобы мое положение изменилось. Чтобы, когда я проснусь, все это оказалось просто ужасным кошмаром, и я смогла посмеяться над ним вместе с бабушкой, поедая пирожные, испеченные из крупчатки с орехами кешью и пряностями, и разглядывая новые фасоны.

Мне больно от осознания того, что я потеряла не только бабушку, но и лучшую подругу.

Наконец музыка в комнате Дэйзи стихает, домой возвращается дядя Арбор, шагая тяжело, как человек, потерпевший поражение, затем дверь его комнаты закрывается, тихо щелкнув. Я смотрю, как в окне по небу медленно движется луна, одновременно поглядывая на время на телефоне. Почти три часа. Вокруг тихо. Мир спит.

Мне тоже следовало бы спать. Но я не могу. В вечер своей смерти бабушка хотела мне что-то сказать. Она хотела, чтобы я что-то узнала, а при нынешнем положении дел мне все равно нечего терять.

«Что бы ты ни пыталась мне сообщить, – думаю я, сбрасывая с себя одеяло, – я готова выслушать».

Глава 6

ВТОРНИК, 25 ИЮНЯ, 3:35

Я смотрю на Роузвуд-Мэнор, залитый лунным светом и незабываемо прекрасный. Хотя он был построен в начале XX века, прежде он никогда не казался мне старым. Ведь он совсем не такой, как эти жутковатые особняки в фильмах, полные тайных проходов и мстительных привидений. Он всегда был полон жизни и восхитительных ароматов, доносящихся из кухни, и музыки, и голосов гостей во время вечеринок. Он никогда не бывал ни пустым, ни страшным.

Но теперь, когда я смотрю на него с подножия холма, ведущего к воротам, сердце пронзает страх. Он выглядит жутко, его белые кирпичные стены похожи на кость на фоне темно-синего неба. Я знаю расположение комнат наизусть: на верхнем этаже находятся двенадцать спален и восемь ванных, к западному крылу примыкает детский домик, где мы с Дэйзи, когда были маленькими, проводили часы, потому что там было полно всевозможных игрушек, любых, какие мы только могли пожелать. Взгляд останавливается на окне комнаты бабушки, и я ясно представляю ее кровать под балдахином. Когда мы с Дэйзи ночевали в особняке, то вбегали к ней по утрам, прыгали на кровать, чтобы разбудить ее, а затем бежали к стенному гардеробу, чтобы поиграть в показ мод. Этот гардероб был размером со среднюю спальню, и мы зависали в нем часами, надевая шикарные платья, спотыкаясь в туфлях на высоких каблуках и смеясь, пока у нас не начинали болеть животы. У каждой из нас есть собственная комната, моя находится всего через несколько дверей от комнаты бабушки, и в ее углу до сих пор стоит швейная машинка «Зингер», которую она подарила, когда мне исполнилось десять лет. Дэйзи тогда получила точно такую же, но, в отличие от меня, никогда не пользовалась ей.

Я знаю этот дом как свои пять пальцев. Знаю, какие клавиши западают на рояле в парадной гостиной. Знаю люк в буфетной, где бабушка всегда пряталась, когда мы играли в прятки. Знаю восьмиугольную библиотеку на третьем этаже, где отец читал мне сказки, сидя перед огнем, пылающим в камине холодными зимними вечерами, когда высокие окна от пола до потолка покрывали узоры инея.

«Он не будет стоять пустым, – мысленно обещаю я себе. – Я не допущу, чтобы он стал похож на фабрику, заброшенную и забытую».

Хотя дядя Арбор живет всего в паре миль отсюда, мне понадобилось полчаса, чтобы добраться сюда, и еще пять минут, чтобы подняться на холм, держась подальше от камеры на воротах. Когда я подхожу к живой изгороди, ее зеленая стена кажется непроницаемой.

Я иду вдоль кустов, молясь о том, чтобы просвет не заделали. Он невелик и расположен прямо напротив дерева со странно выглядящим наростом, где бабушка, бывало, прятала записки с секретными заданиями для меня и Дэйзи, когда мы играли в шпионок. Мы хватали записку, активировали чернила, и каждая из нас по очереди держала ветки кустов, пока вторая проползала через просвет. Мне тяжело это вспоминать, потому что в то время наши матери еще были рядом и мой отец был жив, а его смех был весел и бодр.

Хруст ветки заставляет меня резко повернуться. Тени похожи на чудовищ. Я прижимаюсь к изгороди. Не знаю, что произойдет, если меня поймают, и, если честно, совсем не хочется это выяснять.

Я вглядываюсь в темноту так долго, что зрение начинает затуманиваться. Когда ничего не появляется, я продолжаю идти дальше и наконец нахожу то дерево. Не в силах сдержаться, я сую руку под нарост, ожидая найти там паука или возмущенную белку, но там ничего нет, даже записки от бабушки. С тех пор прошло столько лет, и за это время у нее было столько тайников, что об этом она, скорее всего, давно позабыла.

Опустившись на колени, я шарю ладонью в поисках просвета. Я знаю, что он близко…

– Вот ты где, – шепчу я, когда узловатые корни дерева уступают место кустам живой изгороди. Я развожу их в стороны и открываю просвет. Он намного меньше, чем я помню, или же я стала намного больше. Скорее всего, и то и другое.

Я ложусь на живот и вползаю в просвет; чахлые кусты царапают руки, цепляются за волосы, несмотря на то что я заплела их в двойные французские косы. Это определенно не вход через ворота, к которому я привыкла. Под ногти забивается грязь. На несколько мгновений меня заглатывает полная темнота, и в ушах звучит призрачное хихиканье. Но те дни давно прошли, и, оказавшись на другой стороне, я вдыхаю аромат цветов, который пропитывает воздух, окружающий дом. Я встаю на ноги, и на меня обрушивается ностальгия.

От близости особняка тревога становится еще сильнее. Высокие кирпичные стены, пустые окна, плющ, плотно обвивающий трельяжные решетки, кроваво-красные розы, цветущие под луной. Прекрасный призрак той жизни, которая утекла у меня между пальцев.

Поскольку сад, где цветет все, кроме роз, находится на западе территории особняка, самый короткий путь к нему лежит через патио. Но тогда мне придется очутиться рядом с бассейном. Огни, периодически включающиеся здесь по ночам, омывают все вокруг бирюзовым светом. В сущности, это прожектор. Если охрана находится где-то рядом, идти этим путем слишком рискованно.

Я держусь в тени, огибая патио так, чтобы между нами постоянно стояли деревья. По затылку бегут мурашки.

На этот раз я знаю, что за мной никто не следит. Я думаю о том, что находится за особняком, на самом краю его территории, за теннисными кортами и чащей. Там протекает небольшой ручей, а за ним растет ива, сторожащая могилы всех Роузвудов. Прошлым летом могила отца была такой свежей, что до осенних заморозков на ней даже не успела вырасти трава. С тех пор я не бывала там, но мне хотелось бы знать, что расцвело там сейчас. Может быть, ничего.

Я ускоряю шаг и позволяю ветерку унести мысль об этом прочь. Калитка в сад, где цветет все, кроме роз, слегка приоткрыта. Если Фрэнк собирался нанять охрану, чтобы никого сюда не пускать, думаю, он еще не успел этого сделать. Я беззвучно вхожу в садик.

Когда я оказываюсь под защитой белых каменных стен, плечи расслабляются от облегчения. Я поднимаю взгляд на статую святого Антония, и его пустые глаза упираются в меня.

– Что ты тут видел? – шепчу я в тишине.

Я бы описалась, если бы он ответил, хотя часть меня была бы не прочь получить какую-нибудь информацию. Я прохожу мимо него, достав из кармана лосин бабушкино письмо. Если ты хочешь получить ответы, ищи их там, где впервые расцвела моя любовь к тебе.

Я останавливаюсь около лилий – моих тезок. Хотя дядя Арбор называет меня Каллой, отец дал мне имя в честь тигровых лилий, потому что они символизируют уверенность, гордость и богатство. Сейчас мне бы это не помешало.

Я осторожно раздвигаю их, но не вижу ничего из ряда вон выходящего. Если я пройду по ним, ведя поиски, будет очевидно, что здесь кто-то побывал. Так что мне надо как следует подумать.

Было бы легче, если бы я знала, что ищу. Алчная часть меня надеется, что я могу наткнуться на все состояние сразу, как бы это ни было невероятно. Но в таком случае здесь должен быть кожаный кейс. И притом большой.

Я отваживаюсь включить фонарик на телефоне, чтобы рассмотреть землю под стеблями. Его яркий свет на миг ослепляет меня, и я прикрываю его низом футболки, пока глаза не адаптируются. Тогда я встаю на колени на землю, и ее влага пропитывает тонкую ткань лосин. Я наклоняюсь вперед и тянусь так далеко, насколько позволяет длина руки. Пальцы касаются земли, переплетенных корней, опавших лепестков и мягких листьев. А затем чего-то гладкого и твердого.

Пластика.

Я сжимаю предмет в кулаке и тяну вверх. Земля плотно охватывает его, но я с силой выдергиваю. От этого резкого движения я приземляюсь на задницу, и голова ударяется о колено святого Антония.

– Ох, – бормочу я, потирая ушибленное место.

В руке зажат пластиковый тубус шириной с мой кулак и длиной с предплечье. Он измазан землей, что маскирует его цвет, похоже, серый. Он… невелик. В нем точно не поместились бы миллионы долларов. Но это все равно нечто особенное, нечто священное. Я не пытаюсь скрыть победоносную улыбку.

Николас Кейдж в «Сокровище нации» отдыхает.

Как бы ни хотелось открыть эту штуку и посмотреть, что внутри, мне надо выбираться отсюда. Скоро уже четыре утра, и если я все еще буду идти по дороге в пять, то привлеку внимание людей, едущих на машинах в другой город на работу. Так что мне надо спешить.

Я выключаю фонарик, выхожу из калитки и иду тем же путем, каким пришла сюда. До бассейна всего несколько футов, но, как и тогда, я держусь тени деревьев. Я стараюсь ступать осторожно и дышать ровно, обходя толстый дуб, и…

Врезаюсь головой во что-то, что точно не является деревом. В твердую грудь. В человека.

Черт.

Я невольно отскакиваю назад и оказываюсь в патио, а тубус и телефон со стуком падают на каменные плиты. Все это происходит так быстро, что я не успеваю разглядеть, на кого наткнулась. Ко мне тянутся руки, и я делаю еще один большой шаг назад, чтобы не дать им схватить меня. Вот только за моей спиной ничего нет, только воздух.

Я взмахиваю рукой, и тот, на кого я наткнулась, хватает ее, но гравитация уже тянет меня вниз. Тянет нас обоих.

Я погружаюсь в воду с головой, она проникает в рот. Хлорка щиплет глаза, из-за подводного освещения все кажется ярко-бирюзовым. Того, кто свалился в бассейн вместе со мной, не разглядеть, он кажется просто большим пятном, и его рука хватает меня за предплечье. Я хочу закричать, но вместо крика из горла вырываются только пузыри, и я освобождаюсь из его хватки. Он пытается схватить меня снова, я отталкиваю его ногой и погружаюсь все глубже, чувствуя, как горят легкие. Может, кто-то поджидал меня в лесу за особняком? И проследил за мной досюда?

Ноги наконец касаются дна, и я изо всех сил отталкиваюсь от него. Когда голова оказывается на поверхности воды, я не позволяю себе роскоши отдышаться, а сразу бросаюсь к краю бассейна и, подтянувшись, вылезаю из него, чувствуя, как руки дрожат от напряжения. В кроссовках хлюпает вода, мокрая одежда тянет вниз, а косы тяжело давят на плечи.

Я хватаю телефон и тубус и поворачиваюсь к воде как раз в тот миг, когда тот, кто напал на меня, выплывает на поверхность. Мокрые темные волосы облепляют лицо, так что его не разглядеть. Он кашляет несколько раз и вылезает из бассейна в патио. Видно, что бицепсы под загорелой, освещенной луной кожей куда больше моих. Я напрягаюсь, понимая, что нужно бежать. Но ноги словно приросли к камню. Если это не охранник – а я уверена, что это не охранник, – значит, кто-то проник сюда без спроса. Я не могу уйти, не узнав, кто это.

Пока он выкашливает воду из легких, я заношу пластиковый тубус, как будто это бейсбольная бита. И готовлюсь ударить незнакомца по голове с такой силой, чтобы проломить ее, когда он наконец откидывает волосы с лица, как отряхивающаяся мокрая собака, поднимает голову и смотрит на меня. Его глаза в панике округляются.

– Погоди, не надо…

В последний момент я успеваю отвести тубус, и он не врезается в голову мокрого парня, который стоит передо мной на коленях. Отплевываясь, я смотрю на него, не веря своим глазам.

– Лео?!

Бабушкин садовник открывает рот, чтобы ответить, но в это мгновение включается освещение патио. Я резко втягиваю ртом воздух и быстро ныряю за ствол могучего клена, прижавшись спиной к его коре и опустившись на корточки, так что колени оказываются прижатыми к груди. Рука крепко стискивает пластиковый тубус.

К моей досаде, Лео прячется за соседнее дерево, тоже сев на корточки, и мы оба затаиваем дыхание. Я прислушиваюсь, не раздадутся ли чьи-то шаги, но ничего не слышно. Похоже, нам повезло, мы только активировали автоматически включающиеся прожекторы.

– Что ты тут делаешь? – шепчет Лео слишком громко.

Я с силой тычу его локтем в бок, чтобы он заткнулся, затем, когда он стонет, отваживаюсь заглянуть за ствол. Поверхность воды в бассейне снова стала гладкой, освещение патио, к счастью, выключилось. Я жду еще несколько секунд, прежде чем выпрямиться и повернуться к Лео.

– Что я тут делаю? – зло шепчу я. Показываю на дом, потом на себя. – Я Роузвуд. Я тут живу. Вопрос в другом – что тут делаешь ты?

Он встает на ноги и, достав из кармана ключи, трясет ими перед моими глазами.

– Занимаюсь двором и садом. И попал я сюда через заднюю калитку.

Выходит, у него есть ключи? Даже у меня нет ключей. Они никогда не были мне нужны: передо мной все и так всегда было открыто. Я смотрю на мою одежду, мокрую и грязную от земли, в которой я испачкалась, чтобы попасть сюда. Он глядит на меня сверху вниз, и в его серых глазах читается намек на удовлетворение.

– Не думаю, что ты подстригаешь кусты в… – Я смотрю на телефон. – В четыре часа утра.

Он пожимает плечами.

– Я ранняя пташка, тут уж ничего не попишешь.

Я закатываю глаза, заходя все дальше во двор, чтобы убраться подальше от дома, но продолжаю говорить тихо. Он идет за мной.

– Тебе не положено здесь находиться, – говорю я.

– Тебе тоже.

Я поворачиваюсь, вытянув вперед руку, чтобы он не налетел на меня. У него длинные ноги, он высок, выше шести футов, и у него накачанные мускулы, потому что он и некоторые другие парни из хоккейной команды прогуливают уроки, чтобы тренироваться.

Но я тоже рослая, и несколько дюймов, на которые он возвышается надо мной, не заставят меня сдать назад.

– Откуда ты знаешь? – Двенадцать часов назад даже я сама этого не знала.

– Дэйз ввела нас в курс дела относительно того, что содержалось в завещании. Похоже, ты знавала лучшие дни.

– Ты ничего не понимаешь, – огрызаюсь я, чтобы не показать, что сгораю от стыда.

Мне следовало ожидать этого от Дэйзи – от Дэйз, как ее называют друзья и подписчики, – следовало ожидать, что она продемонстрирует грязное белье нашей семьи всей старшей школе Роузтауна. Но я надеялась, что у нее имеется хотя бы капля здравого смысла.

Я прохожу через лес в задней части территории особняка, огибая кладбище. Но как бы быстро я ни шагала, Лео не отстает.

– Ты так и не ответила на мой вопрос, – говорит он. – Почему ты здесь?

Я продолжаю идти молча, обходя деревья, и едва-едва ухитряюсь сохранить достоинство, когда спотыкаюсь о выступающий корень. Теплая ладонь Лео обхватывает мое предплечье, чтобы не дать упасть. Я дергаю плечом и стряхиваю ее.

– И тогда я скажу тебе, почему пришел, – предлагает он.

Мы уже подошли к задней калитке, и действительно, она не заперта. Я останавливаюсь, положив одну руку на кованую фигурную железную стойку, обвитую плющом, а другую уперев в бок.

Одной части меня плевать, почему он здесь. Я просто раздражена тем, что он вообще здесь оказался. Я уже несколько лет не находилась так близко к нему. После того как мы перешли в старшую школу, у нас редко бывают общие уроки, а встречаясь в коридорах, мы даже не смотрим друг на друга. Только глядя в свое окно, я иногда видела, как он пропалывает многолетние растения. Я старалась держаться от него подальше, даже брала дополнительные смены в кулинарии в те дни, когда, как мне было известно, он работал на территории особняка. И до сих пор мне отлично удавалось избегать его.

Но разумеется, в ту ночь, когда мне совершенно точно ни к чему кого-то видеть, он тут как тут. И так же, как я, он тоже полагал, что этой ночью будет здесь один.

Он принимает молчание за любопытство, и, к сожалению, он прав. Он медленно засовывает руки в карманы худи, на груди которого изображены две скрещенные хоккейные клюшки. И достает две вещи, от вида которых у меня замирает сердце.

В правой руке он держит лист плотной открыточной бумаги, теперь пропитанный водой бассейна, но чернила на нем видны все так же ясно, и я сразу узнаю почерк.

А в левой у него зажат пластиковый тубус.

Он показывает кивком на мой пластиковый тубус, который я так сильно сжимаю в кулаке, что костяшки пальцев побелели.

– Похоже, они близняшки.

Я быстро выхожу из калитки – мне необходимо повернуться к нему спиной, чтобы он не увидел, как я потрясена. Но он обвивает рукой мою талию и заставляет свернуть. Я невольно вскрикиваю от его неожиданного прикосновения, и он, наклонившись, шепчет:

– Ты едва не попала в камеру видеонаблюдения.

– Здесь же нет камер, – возражаю я, отстранившись от него, но продолжая идти в ту сторону, куда он направил меня. Он неторопливо идет следом.

– Твоя бабушка велела установить тут камеру пару недель назад.

Это разумный ответ, но меня охватывает ярость оттого, что он знает то, чего не знаю я.

Он продолжает следовать за мной вниз по травянистому склону холма, скользкому от росы. Затем обгоняет и заставляет остановиться.

– Нам надо открыть их, ты так не думаешь? – спрашивает он, подняв свой пластиковый тубус. Я пытаюсь обойти его, но он не отстает. – И посмотреть, что лежит внутри.

Я складываю руки на груди.

– Я не стану открывать тубус здесь. То, что в нем находится, касается только бабушки и меня. Хочешь верь, хочешь не верь, но ты тут ни при чем.

По его лицу пробегает тень, и он протягивает мне письмо.

– Я в этом не уверен.

Я беру письмо и читаю. Чернила потекли, но я все равно могу разобрать слова. Оно короткое, всего несколько строк, которые раздражают меня донельзя.

Дорогой Лео!

Не следует недооценивать инструменты, которые необходимо использовать, чтобы превратить семя в молодое деревце. Для этого требуется больше труда, чем ты бы мог подумать. Только когда познаешь это, ты сможешь двигаться вперед. Когда ты сделаешь это, найди Лили.

Бабушка

Я смотрю на эти слова, не зная, что сказать. Найди Лили. Почему?

– Это загадка, – поясняет Лео. – Иногда, когда я заканчивал работу во дворе и в саду, мы с твоей бабушкой садились играть в шахматы. Еще мы с ней играли в игру «Сфинкс». Каждый раз, встречаясь ней, я приносил загадку, и она тоже. Как только я приходил, мы обменивались ими, и тот, кто разгадывал загадку первым, считался в этот день победителем. Она говорила, что они помогают ей сохранять острый ум.

Я смотрю на него, пораженная печалью в его голосе.

Он сглатывает и опускает взгляд в землю.

– Я поверить не могу, что ее больше нет.

– Я тоже, – отвечаю я.

– Я нашел это в сарае для инструментов, – говорит он с глухим смешком, подняв тубус. – Он стоял за лопатой, которой я пользуюсь чаще всего.

Я оглядываюсь на особняк. Мы отошли достаточно, чтобы нас не могли услышать или увидеть оттуда. Но зато небо все больше светлеет, что совсем меня не радует. Скоро взойдет солнце.

– Я получил его только что. – Лео кивком показывает на письмо. – Оно пришло по почте. И ты тоже недавно получила свое, верно? Так не кажется ли тебе, что бабушка, возможно, хотела, чтобы мы с тобой наткнулись друг на друга?

Я не знаю, что ответить на это. Если его письмо пришло по почте, значит, кто-то отправил его или, по крайней мере, бросил в почтовый ящик. И это не могла быть бабушка, поскольку она умерла более недели назад. Тогда кто же это сделал? С нами что, кто-то играет?

Мне необходимо это выяснить.

Я снимаю крышку со своего пластикового тубуса и переворачиваю его, чтобы содержимое выпало на ладонь. Это бумага, свернутая в трубочку. Я заглядываю в тубус, чтобы удостовериться, что в нем больше ничего нет.

Прежде чем развернуть ее, я непроизвольно смотрю на Лео. Его взгляд прикован к бумаге, с кончиков волнистых прядей – они у него темные, почти до черноты – все еще стекают капли воды. Ресницы у него такие же темные и слиплись. Его мокрая одежда прилипла к телу, а на губах играет легкая улыбка. Для него это игра. А для меня это все.

Я осторожно разворачиваю бумагу. Она больше, чем письмо стандартного размера, немного пожелтела от времени, и две ее стороны имеют неровные зазубренные края, как будто она была разорвана. Мое недоумение возрастает, когда я вижу на ней тщательно прочерченные линии, изображения знакомых зданий и магазинов. И самое главное – огромный участок земли со схематически изображенными вокруг него деревьями, надпись под которым гласит: Роузвуд-Мэнор.

– Это же карта Роузтауна, – ахаю я, водя по линиям указательным пальцем. Улица. Она ведет к церкви Святой Терезы, до которой отсюда недалеко. – Вернее, часть карты.

Из своего тубуса Лео вынимает кусок бумаги, очень похожий на мой, только на нем изображена северо-восточная часть города. Я замечаю знакомые места – «Ледовый зал» и «Кулинарию ДиВинченци», а также полицейский участок.

Уголок рта Лео приподнимается.

– Ты же понимаешь, что это значит, не так ли?

Я снова смотрю на наши куски карты, пытаясь их совместить, но рваные края не совпадают. На его куске изображена северо-восточная часть города, а на моем – юго-западная. Значит, не хватает северо-западной и юго-восточной.

– Есть и другие части, – шепчу я. – Но если это что-то вроде указателя на то, что бабушка оставила нам, разве не должно ли где-то быть место, отмеченное косым крестиком?

Это звучит так глупо, как будто мы в фильме про пиратов. Я чувствую, как вспыхивают щеки, но Лео воспринимает мои слова всерьез.

– Да, это странно. Возможно, есть какая-то отправная точка, о которой мы пока не знаем и которая находится на другом куске карты. Кому еще бабушка могла доверять?

– Я даже не подозревала, что она доверяла тебе. И вообще, почему ты называешь ее бабушкой?

На его лице мелькает выражение обиды. Он не умеет прятать эмоции, никогда не умел, и это еще раз напоминает, как сильно я отличаюсь от других. Я всегда беспокоилась из-за того, как меня воспринимают остальные, а Лео никогда не заботило, что слетает с его языка и какое выражение принимает лицо. Везет же ему.

– Это началось как что-то вроде шутки, понятной только нам двоим, а потом так и прижилось, – отвечает он. – Мы были очень близки.

– Настолько близки, что ты решил не приходить в особняк, чтобы попрощаться с ней? – ледяным тоном спрашиваю я. И, засунув свой кусок карты обратно в тубус, продолжаю идти дальше.

Он открывает рот, пытаясь подыскать слова.

– Я… я не хотел, чтобы так вышло, – говорит он, идя за мной следом. – Я хотел пойти. Просто…

Я щурюсь.

– Тебе помешали семейные обстоятельства?

Он трет затылок. Я еще никогда не видела, чтобы он был так смущен. Обычно в школе все оказывают ему знаки внимания, и ему это нравится. Но сейчас он явно чувствует себя не в своей тарелке.

– Родители знали, что там будет Нонна, поэтому сказали мне сидеть дома, а сами подошли только к концу. У нас в семье сейчас что-то вроде разрыва отношений.

– С Нонной? – изумленно спрашиваю я.

Он медленно кивает. Пожалуй, это похоже на правду, ведь за последний год или около того я ни разу не видела его в кулинарии.

– Но она же самая милая женщина на свете.

– По отношению к тебе.

Я слышу в его тоне горечь, но мы с ним не друзья, так что я не пускаюсь в расспросы. Я пытаюсь свернуть и отойти от него, но он опять преграждает мне путь.

– Нам надо найти людей, у которых находятся остальные куски карты, верно? Как ты думаешь, у кого они могут быть?