Лебединая песнь Доброволии. Том 2

Замыкающим шагал младший унтер Драчёв, днями переведённый в команду разведки. Новое место Елизару шибко не нравилось. Разведчики хороводились компашками, меж собой шушукались, а при новичке умолкали, зыркали на него исподлобья, и на самый пустяковый вопрос добиться ответа от них было трудно. То ли дело, родимая четвёртая рота, где коноводили старые добровольцы, стократ проверенные в деле, и крепка была солдатская взаимовыручка.

«Спервоначалу завсегда так. Бог даст, обвыкну», – уговаривал себя Драчёв, от рождения по-крестьянски терпеливый.

Покумекав, он пришёл к выводу, что не всё так уж и плохо. К примеру, определённо хорош был поручик Годлевский Григорий Николаевич. Из тех офицеров, за которыми русский солдат хоть в огонь идёт, хоть в воду. Внешне громогласный атлет Годлевский не имел ничего общего с покойным капитаном Ивановым, сухоньким, невысоким, скромным. Меж тем сближало их не только имя, правда, и тёзками они были условными, ротный Иванов, однополчанами прозванный Гришей за бесхитростность, при рождении в метрике[18]записан был Петром. Главное родство этих командиров заключалось в самоотверженности и презрении к смерти.

Поручик Годлевский, десятого января подстреленный в бою за хутор Усть-Койсугский, из лазарета улизнул, и теперь ковылял с тросточкой по селу, серчал на сочащуюся гноем и сукровицей «дерябину» на бедре, из-за которой не мог лично возглавить поиск в тыл врага.

Обстоятельно инструктировал отделенного Жильникова, а тот в ответ насмешничал, пронзительный фальцет подпоручика не подходил его массивному тулову:

– Не журись[19], Григорий свет Николаич! Не успеешь первый сон доглядеть, как я тебе комиссара за шкирку приволоку. Какого желаешь? Заказывай! Пархатого или пейсатого?!

Холодрыга держалась лютая, полное впечатление, будто воздух, насквозь, до мельчайших молекул промёрзнув, вкрадчиво потрескивал. Ветер днём ещё угомонился, стало быть, жить можно. И можно не растирать без конца рукавицей деревенеющие от стужи щёки и нос, остальная-то сопатка прикрыта – ниже бровей насунута овчинная папаха, подбородок концами башлыка укутан. От дыхания башлык пушисто обындевел, там, где он касался губ, толстое сукно взмокрело, начало прихватываться колкой ледяной корочкой. Ощущение не из приятных, и Елизар досадливо мотал головой, сгоняя сыромятину к правому плечу, над которым косо торчал ствол винтовки, тоже белым инеем разукрашенный.

С молчаливым упорством разведка наискось резала плавни, клином вдающиеся в пойму. То и дело приходилось Драчёву прибавлять шагу, иначе отстал бы. Офицерики Яновский и Кузенко оказались на удивление прыткими, хотя на вид – мозгляки из студентов. В зарослях была проторена тропа, камыш свистяще шелестел, потревоженный торопившимися навстречу смертельной опасности людьми.

Выскочив к реке, пыл умерили. Покрались с оглядкой, памятуя о том, что из себя представлял Дон в ночь набега на Елизаветинскую. Форменный каток! Но сейчас, смотри-ка, снежок присыпал лёд, и шагать было вполне себе подходяще.

В нагом небе полная луна таращилась, покойницки бледная, в сизых с чёткими контурами узорах. Фосфорное её свечение отражал снежный покров, конца и края не имевший. Вся округа далече видна, впереди уже можно разглядеть островную станицу Елизаветинскую, направо горстью чёрных пятен разбросан хуторок Шмаков, промеж селений торчал курган «Пять братьев», главный ориентир здешних мест.

«Дрозды» спешили пересечь замёрзший Дон – место, открытое, как блюдо. Под обрывом правого берега укрылись. Противник близёхонько, от своих же утопали благо, чуть чего – подмоги не жди. Тут вышла непонятная Драчёву заминка. Разведчики затоптались, запереминались с ноги на ногу, и как-то так получилось, что Елизар, последним шедший, оказался вдруг в окружении.

Ловким стряхивающим движением подпоручик Жильников избавился от трёхпалых «шу́бинок», заткнул их за кушак, после чего, скрестив руки, положил себе на плечи ладони. Натужился. Разом дёрнул за оба погона. К-крак! Малиновые лоскутки, лохматясь обрывками нитками, оказались у него в горстях. Скопцеватая ряшка отделенного распустилась в блаженной улыбке, её владелец словно физическое облегчение испытал.

– Баста! – возопил он бабьим голосом, швыряя погоны на снег.

Его примеру последовали разведчики. Затрещала с «мясом» отдираемая материя. Расправившись с погонами, бойцы стали выковыривать кокарды из шапок.

До Елизара, наконец, дошла подлая суть происходящего, он ухватил винтовку наперевес, попутно отщёлкивая курок с предохранительного взвода. Патрон в патронник был дослан ещё на окраине Петрогоровки.

Грубый толчок в бок дал знать Драчёву – он на мушке у стоящего за спиной.

– Не дрягайся, кавалер! – спереди вырос вихлястый подпоручик Кузенко, уже распогоненный, наган на унтера наставил.

Кольцо вокруг Елизара угрожающе сжималось. Фехтованию на штыках его учил сам дядька Запрягаев.

Старательный ученик наставника в мастерстве не превзошёл, но вполне прилично насобачился драться.

Дистанция позволяла без труда достать гниду Кузенко средним уколом с выпадом на левую ногу. А вот другую гниду, простужено сопящую в затылок, Драчёв не видел и, стало быть, оценить опасности не мог. Насколько заспинный противник серьёзен?!

Представил, как, поразив штыком Кузенко в грудь, волчком проворачивается на левом каблуке к заднему… Ну, не успеть, как ни шустри, не успеть! Верная пуля или штык промеж лопаток!

Елизар опустил ствол винтовки, указательного пальца со спускового крючка не убирая. Демонстрировал – нападать не хочу, но, чуть чего, задарма не дамся.

Подтверждая, что главный изменник – он, Жильников объявил – они перебегают к большевикам, к подлинным своим братьям по классовой бедности. Предложил поддержать общество.

Накануне Драчёв впервые увидел подпоручика, цены ему не знал, однако ж фальшь в его словах уловил безошибочно. Студент, учитель, чиновник ли в довоенной жизни, тонкоголосый верзила Жильников весьма неуклюже подделывался под малограмотного мужика.

Одиннадцать человек, переполняемых отчаянной решимостью, с ружьями наизготовку, не оставляли Елизару шанса выкрутиться. Сила солому ломит!

Он совсем уже было хотел повесить трёхлинейку на плечо и вздохнуть: «Что ж, мужики, почапали», но тут представил воочию, как отреагирует на известие об его измене дядя Запрягаев. Злобно плюнет и разотрёт сапогом зелёный слизень харкотины.

– Будь ты проклят, июда! – так он скажет, и будет прав.

– Не, не пойду с вами, – прохрипел Елизар, готовясь к худшему.

Временем на агитацию перебежчики не располагали. Жильников решил увести упрямца с собой.

– Связать его! Вот, скажем, шкуру идейную приволокли! А ну, бросай винтарь, шкура!

Нежданно у Драчёва сыскался заступник – Мишаня Вшивцев.

– Отставить вязать! Пущай к своим вертается. И бить не смей, гражданин поручик, не при царском режиме! Не намахивайся, кому сказал!

Благодетель Мишка, как ни крути, тоже иудино семя, не хотел Елизар ему кланяться, как-то само собой под нос пробормоталось:

– Спасибочки, землячок…

Довелось им со Вшивцевым по мобилизации год без малого послужить в Красной армии в одной пехотной роте, а в июне девятнадцатого под Харьковом всем полком угодить к добровольцам в плен.

…Исполняя приказание, расселись они шпалерами на склоне косогора, после чего несколько белогвардейских офицеров отправились фланировать меж длинных рядов понурых пленников. Смысл променада скоро прояснился – купцы, товар отбирают, прямо как лошадей на ярмарке. Вопрос – куда потом отправится хабар, поведут в ярмо запрягать или на живодёрню сволокут.

Подбористый чернобородый капитан медленно приближался к Елизару, который, страх пряча, ковырял ороговевшую мозоль на пятке – добротные его яловые сапоги приглянулись одному из победителей.

Властным знаком капитан велел Драчёву встать. Парень поднимался с травы на дрожащих ногах, шептал молитву, готовясь к худшему. Комиссар все уши им прожужжал насчёт зверств, чинимых белым офицерьём.

– Какой губегнии? – мягкая картавость капитана подтвердила опасения.

Именно так, по-буржуйски, в понимании допрашиваемого и должен ерготать[20]волчара в интеллигентной шкуре.

С запинкой Елизар ответил. Офицер продолжил расспросы. Интересовали его почему-то не военные тайны, а то, сколько дворов насчитывала деревня Драчёвка, велик ли был земельный надел, в пользовании их семьи находившийся, какая скотина имелась в хозяйстве, живы ли его старики, успел ли Елизар жениться до призыва на действительную службу и тому подобное.

Интонация подкупала искренностью, пленный незаметно для себя ободрился, перестал заикаться, а на вопрос, не в их ли деревне к престолу[21]телушку огурцом зарезали, расплылся в улыбке, по достоинству оценивая чисто рязанскую прибаутку.

– Не-а, у нас соломой пожар тушили! – сверкнул свежий рафинад зубов.

– В четвегтую, бгатец, готу, – капитан стеком коснулся дюжего плеча Елизара.

Жест не показался обидным, наоборот, – великодушным, будто их благородие отпускал парню грехи, порождённые службой бесовской власти, и возвращал имя честного русского воина.

Фамилия у картавого капитана самой простецкой оказалась – Иванов. Его стрелковая рота полностью состояла из солдат, единственная в первом Дроздовском полку.

А Мишаня Вшивцев капитану Иванову не глянулся. Зато потрафил поручику Годлевскому.

– Экий битюг. Пойдёшь в разведчики, скула рязанская!

За последующие месяцы земляки виделись не раз. При встречах скупо перебрасывались словами. Прежняя дружба испарилась. Служил Мишка белякам вполне исправно, тем не менее по поводу елизаровского «георгия» и унтерских лычек съехидничал: «Из кожи вон лезешь, смотри, не пожалей вскорости…»

Сияния луны советскому гарнизону Елизаветинской недостаточно показалось, ракету пустили. Ввысь с фырчаньем взвилась багровая точка с кривым хвостом. Пух! Трескучий хлопок родил малиновую кляксу, миг всего повисевшую недвижно и начавшую мешкотно опускаться. Округа озарилась воспалённым марсианским светом. Сказать, что стало светло, как днём, было бы преувеличением, но разглядеть обступивших его людей Елизар сумел в мельчайших деталях.

Грубо вытесанная морда Вшивцева была неподвижной. Мишка умел разговаривать, как чревовещатель в цирке, не разлепляя узких губ.

– Ступай на четыре стороны, земляк, – подбородок, шершавая булыга, у него-таки двигался. – Только патроны отдай, чтоб ненароком вдогон пулять не начал. Пулять-то ты мастер, знаю.

«Общество», вняв доводам Вшивцева, порешило не творить расправы над упёртым бараном, который не ведает, что творит.

Засим[22]и разбежались. Елизар, как наскипидаренный, через Дон почесал обратно. Даже когда в плавни занырнул, в гущу тростника, не сразу перешёл на шаг. Сердце трепыхалось под самым горлом, так и норовило выпрыгнуть. Неуж взаправду спасся?! Неуж?!

Дежурный по штабу не стал откладывать доклад о происшествии до утра. Разбуженный Туркул вышел хмурый, массируя щёку, на которой шов наволочки оставил вертикальный рубец. Досадно мало удалось полковнику урвать у сна. Расфокусированный взгляд его плавал.

Драчёв службу знал, говорил кратко. Уточняющих вопросов у Туркула не возникло. К чему сотрясать воздух? Общая картина была ясна, детали же принципиального значения не имели.

С горьким вздохом полковник окунул лицо в ковш ладоней. Шевельнул плечищами. Встряхнулся. Когда поднял голову, стало видно – муть из глаз улетучилась. Крылья хищного, с горбинкой носа трепетали.

Ногой толкнул Драчёву свободный табурет.

– Присядь, братец.

Елизар конфузливо кашлянул в грязный мосластый кулак, прежде не доводилось ему сиживать в присутствии столь важного начальства. Примостился на краешке.

В следующую минуту младшему унтер-офицеру пришлось вскакивать по команде «свободен». Козырнув, он чётко исполнил уставный поворот «кругом».

– Погоди-ка.

Также образцово, через левое плечо, с щёлканьем об каблук каблуком Драчёв обернулся к командиру полка. Тот по-медвежьи сгрёб Елизара в объятия, от души хлопнул по спине.

– Благодарю, солдат! Вот теперь ступай.

– Так что, прикажете, господин полковник, обратно в четвёртую?

– Нет. К поручику Годлевскому иди. Где Годлевский, кстати?! Почему не поднят по тревоге?! Ах, прика-аза такого не было… Вам всё разжевывать надобно, штабс-капитан? У Годлевского половина команды к краснопузым переметнулась, а он по вашей милости до сих пор спит сном праведника?! Что за бл*дство, спрашиваю?!

Туркул бушевал. Дежурному офицеру крепко перепало на орехи. Нагоняй носил не вполне справедливый характер, дежурный был в штабе человеком новым, временным. Сравнялась неделя, как первый Дроздовский остался без оперативного адъютанта. Нил Васильевич Елецкий застрял в Екатеринодаре, куда был командирован по вопросу снабжения полка огнеприпасами. А недурственно справлявшегося с его обязанностями штабс-капитана Янчева отправила на больничную койку тяжёлая контузия. В лазарете Янчев заразился тифом, говорили, что он плох, лежит при смерти.

В штаб прихромал поручик Годлевский, пятью минутами позже полковник Фридман явился, числившийся главным дознавателем полка.

– Александр Карлович, что получается?! Не выкорчевали вы тогда в Койсуге измену?! – Туркул встретил помощника по строевой части упрёками. – Извольте срочно исправить ситуацию! К полудню ожидаю доклада. Не разочаровывайте меня!

Седовласый сухонький Фридман беспрекословно взял под козырёк. Его стараниями месяц назад в одной из рот были разоблачены красные агитаторы, один из которых, торгуясь за жизнь, предложил услуги по разоблачению всей подрывной сети в полку. Дотошный Александр Карлович готов был копнуть глубже, но не получил на то командирского благословения. Туркулу скорый суд над шпионами, их показательная казнь перед строем показались важнее агентурных игрищ, от коих густо наносило жандармским душком.

Последним пунктом в перечне указаний стоял надзор за офицерами, ранее служившими в девятой пехотной дивизии. Умолкнув, бессарабец с жадностью выкурил две папиросы подряд. Эмоции улеглись, но он знал – стыд за то, что в его полку нашлось аж одиннадцать предателей, долго будет есть ему глаза.

Но Туркул не был бы Туркулом, не умей он видеть профита в самой дрянной ситуации. Сейчас горечь позора скрашивал поступок курносого унтера. Какого орла воспитал капитан Иванов, пухом земля ему! Мало, кто способен не поддаться стадному чувству, когда на кону стоит твоя голова.

– Готовьте представление о производстве Драчёва в чин подпоручика! – новое распоряжение адресовалось поручику Годлевскому.

– Господин полковник, но у него низшее образование, церковно-приходская школа[23]!

– Что с того? Я не трактаты сочиняю, я с красной сволочью дерусь! У гниды-то Жильникова, небось, с образованием полный ажур?! Небось, гимназию с медалькой окончил? И где он теперь?! То-то! Слушать ничего не желаю! Чтоб нынче же бумага на Драчёва отправилась в штадив! Нарочным!

Остаток ночи на участке, занимаемом первым Дроздовским полком, прошёл спокойно.

5

30–31 января 1920 годаЕкатеринодар

Предстоящую поездку на фронт генерал Деникин воспринимал, как повинность. Он утратил веру в победу на исходе минувшего года, когда его опрокинутые армии стремительно, словно с крутояра, покатились на юг. Признаться в малодушии главком мог только себе, потаённые уголки души, где клубились мрачные пораженческие мысли, не мог отворить даже Ивану Павловичу Романовскому, ближайшему соратнику и другу. Подчинённым главком обязан был беспрестанно внушать уверенность в неизбежном переломе ситуации. Причём перемены к лучшему должны случиться буквально со дня на день, покамест боевой дух войск не упал до нулевой отметки.

Но как прикажете заражать людей оптимизмом, коли у самого на сердце смута? Как назло, к нравственным мукам абсолютно не вовремя добавились страдания физические.

Чёрт! Стоило мельком вспомнить о травме, и рука рефлекторно придвинула настольное зеркало в бронзовой рамке. Из глянцевого овала глянул усталый человек, выглядевший гораздо старше своих сорока семи лет. Правая сторона лица его уродливо опухла. Набрякшее верхнее веко имело грозно-фиолетовый окрас, раздутая щека – сиреневый. В глазу полопались сосудики, алое пятно крови неровно измарало белок. Косые ссадины на скуле, начав подсыхать, потемнели, приобрели бордовый оттенок. Палитра, не физиономия.

Генерал попытался взбодрить себя каламбуром: «Вот ты и стал, Антоша, настоящим «цветным».

Шуточка сгодилась лишь на то, чтобы родить вымученную улыбку, моментально сменившуюся гримасой досады.

«Ну, на кой ляд, Антон Иванович, вздумал ты корчить из себя джигита! Хотел казачкам потрафить? Вот теперь цветами радуги и переливайся!»

Задним числом затея казалась идиотской, а ведь трое суток назад, когда поезд главкома отправился из Екатеринодара на станцию Песчанокопскую Ставропольской губернии, напротив, весьма удачной, адекватной важному поводу – смотру возрождённой кубанской конницы. Деникин решил предстать перед казачьими полками верхом, на равных. Сомнения в себе, как в наезднике, отмёл, ведь совсем недавно в разгар наступления на Москву практиковался в верховой езде. Готовился принимать парад победивших войск на Красной площади.

Конь соответствовал грядущему историческому событию – чистых кровей грациозный красавец арабской породы. Редкая белая масть жеребца символизировала идею, за которую, не щадя живота своего, бились патриоты России.

Тренировки проходили в крытом манеже. Вначале Деникин, давно не садившийся в седло, опасался пустить лошадь более быстрым аллюром, чем шаг. Отрицательно сказывались возраст и тучное сложение седока.

Но берейтор[24]был многоопытен, а именитый ученик отличался упорством, нескольких занятий ему хватило для достижения удовлетворительного результата. Плоховато обстояло с пластикой движений, наездник выглядел истуканом, в связи с чем инструктор требовал удвоить часы тренировок, пусть и в ущерб основным обязанностям…

Воспоминания вызвали горькую усмешку. Подумать только, в октябре организация триумфальных торжеств его заботила больше, нежели само освобождение Первопрестольной. Победа казалась тогда гарантированной.

Манеж – аналог оранжереи, в нём всегда светло и сухо. В Песчанокопской же в ночь перед смотром оттепель сменилась стужей, землю сковало ледяной коростой, которую под утро пушисто припорошил снежок, создав картину обманчиво безобидной пасторали.

Ко дню сегодняшнему парадный скакун Алмаз не подходил. Деникину подобрали смирную гнедую лошадку симпатичного экстерьера, взобравшись на широкую спину которой (адъютантам пришлось покряхтеть, подсаживая), генерал почувствовал себя вполне уверенно. Под опекой офицеров конвоя он проехал вдоль перрона. Отменно выезженная лошадь повиновалась незнакомому всаднику беспрекословно. Под копытами мирно похрустывала снежная корочка, морозец бодрил.

Решимость в генерале окрепла. К полкам, выстроенным «ящиками», он выехал, пунктуально соблюдая наставления инструктора – спина выпрямлена, плечи развёрнуты, слегка подана вперёд поясница, руки согнуты в локтях под прямым углом, ноги плотно прилегают к бокам лошади и к седлу, стремена – на самой широкой части стопы…

Гонористым кубанцам надлежало продемонстрировать, что у их главнокомандующего есть ещё порох в пороховницах. Нажимом шенкелей Антон Иванович побудил гнедую пуститься рысью. Та убыстрила ход до нужного аллюра, пошла ровно, ликующее возбуждение охватило всадника…

Всё произошло в мгновение ока. Поскользнувшись, кобыла сбилась с ноги, потеряла равновесие и завалилась вбок. Испугаться генерал не успел, но успел услышать, как в утробе несчастного животного ёкнула селезёнка. Мощный удар об землю вышвырнул Деникина из седла, не меньше сажени пропахал он лицом. Не выдерни инстинкт самосохранения генеральские ноги из стремян, лошадь придавила бы седока всей тушею.

Конвойцы бросились ощупывать пострадальца, пытаясь навскидку определить характер травмы и какая надобна первая помощь.

– Пустое, господа, пустое, – отшучивался Антон Иванович, а у самого от вида собственной крови, замаравшей снег, яркой, словно давленая клюква, началось головокружение.

Офицеры действовали споро. Пара-тройка минут, и главкома под руки усадили в подлетевшие саночки, укрыли буркой и умчали на станцию. Смутная чёрная масса конницы осталась за кадром, реакцию казаков на скандальное происшествие представить было легко.

Напутствовать войска пришлось генералу Романовскому, угрюмое «ура», исторгнутое в ответ полками, сорвало с придорожных тополей вороньё.

После смотра комкор Науменко и его начдивы приглашены были в салон-вагон Деникина. Антон Иванович сидел в кресле, забросив ногу на ногу, звенел шпорой и старался выглядеть беззаботным, невзирая на залепленное пластырями лицо. Подвинчивая кончик мушкетёрского уса, со смехом рассказал давнюю историю варшавского периода службы. На учениях под ним на полном скаку грохнулась лошадь. Вскочив, она протащила капитана Деникина, опрокинутого вверх тормашками и одной ногой застрявшего в стремени, целую сотню метров.

– Сей кунштюк стоил мне порванных связок и вывихнутой стопы. Тогда я был… эхе-хе-хе… на шестнадцать лет моложе. Посему, господа, нынче прошу проявить ко мне снисхождение.

– У каждого конника, ваше превосходительство, аналохичный случай имеется, – авторитетно поддакнул Науменко, выдержал паузу и добавил. – Не каждый только наберётся смелости им поделиться.

Командующий вторым кубанским корпусом интересно сложен – плечи покатые, а шея – длинная, столбом, как у племенного гусака. Настороженный взгляд царапает собеседника. Кондовый строевик с виду (одни вислые чумацкие усы чего стоят), Науменко имеет в активе Николаевскую Академию, ещё до Великой войны причислен к Генеральному штабу.

В молодом начдиве Фостикове, кроме погон с зигзагами, нет ничего генеральского. «Правая рука» Науменко производит впечатление кромешника девяносто шестой пробы. У него настёганная степными ветрами, стужей выдубленная сопатка, кожа на каменных скулах шелушится. Прищур стальных глаз предерзок. Одет Фостиков тепло, добротно, но просто, без обожаемого многими кубанцами горского щегольства. Внешне он напомнил генерала Топоркова, типаж, про который говорят – неладно скроен, зато крепко сшит.

«Как некстати выбыл из строя Топорков, – посетовал мысленно главком. – Говорят, рана у него плохо заживает. Слава Богу, ногу удалось спасти».

Второму начальнику дивизии, генерал-майору Косинову, – под пятьдесят лет. Он трудяга, пахарь войны. Помня Косинова полковником по Ледяному походу, Деникин обратился к нему по имени-отчеству:

– Мы-то с вами, Георгий Яковлевич, и похлеще знавали времена на Кубани? А?!

Внимание главнокомандующего ожидаемо польстило старому вояке, он с охотой закивал:

– Канешна, канешна! Не такие виды видывали, ваше превосходительство…

Гостям поднесли водки, хозяин кипяченым молоком довольствовался, ссылаясь на то, что «смирновская» не дружит с пилюлями, коими его напичкал перестраховщик-доктор.

Несмотря на все старания Деникина, разговор не клеился. Кубанцы диковато отмалчивались. Их поведение Антон Иванович отнёс на счёт сословного суеверия.

«Расценивают моё падение, как дурной знак, предвестник большой беды».

Главком ещё раз душевно пожелал сформированному корпусу славных боевых дел. Когда привставал с кресла для прощального рукопожатия, в ушибленном виске стрельнула боль, резко отдала в затылок, спровоцировала мучительную гримасу.

«Вот таким я и останусь в их памяти. Сморщенным, как печёное яблоко. Жалким».

Деникин с раздражённым пристуком отставил на край стола зеркало. Сколько ни гипнотизируй болячки, быстрее они не заживут. Назавтра назначена поездка к дроздовцам в Азов. И там совещанием с командирами не обойтись, надо явить себя войскам. Но как прикажете показаться с позорным «фонарём» под глазом? Что-то надо изобрести эдакое… К примеру, понятнее выглядели бы последствия ранения, они, по крайней мере, уважение вызывают в солдатской среде…

– Тьфу, тьфу, тьфу! – пугаясь своих мыслей, Антон Иванович бегло поплевал через левое плечо. – Чур, меня!

Судьбе угодно было распорядиться так, что за долгих тридцать лет армейской службы, за три войны Антон Иванович ранен был лишь единожды, и то легко.

Второго марта шестнадцатого года в период изнуряющего позиционного стояния под Луцком осколок шрапнели пронзил его левую руку повыше локтя, заставив не по-генеральски жалобно ойкнуть и выронить бинокль на дно траншеи. По счастливой случайности кость оказалась незадетой, а повреждённый кровеносный сосуд закрылся сам. Температура не поднялась выше 37,4. Излишне говорить о том, что ложиться в госпиталь Деникин отказался, продолжив командовать четвёртой стрелковой дивизией, за которой к тому времени прочно и абсолютно справедливо закрепилось неофициальное звание «железная».