Серебряная роза. Женщины в искусстве. Строфы и судьбы. Том первый. Авторские очерки и эссе

Сказка со счастливым концом! Правда, жить в Америке Мария Вега все-таки не смогла. Уж очень непривычно было всё, начиная с климата, фауны и флоры. Ну, вот хотя бы такая милая деталь: невыносимо жарко, Мария Николаевна собирается принять прохладную ванну, а в ванне – огромный, с блюдце, тропический паук! С криком она кидается к Мике, а тот невозмутимо говорит, не отрываясь от книги: «Ну, что же тут страшного, захотел купаться – и купается!» Но паук любитель водных процедур – это бы еще полбеды. А вот как разобраться во всех этих бесчисленных сто седьмых и тысяча восьмых авеню? Мария Вега, как многие поэты (вспомним, хотя бы Анну Ахматову, не умеющую переходить улицу! Марина Цветаева тоже отродясь не умела…), ориентировалась в пространстве не без труда, а что касается цифр, ей легче было бы прочесть и запомнить клинописную ассирийскую табличку…

В конце концов. решили выбрать более спокойный вариант: простившись с белым домиком, Ланги перебрались в Швейцарию, где им было суждено прожить вместе десять счастливейших лет. Снятая квартирка превратилась для них в Дом покоя, Мика, по Булгакову, стал Мастером, и Мария-Маргарита собственноручно вышила для него на шапочке букву «М»… Но и он в долгу не остался: как-то раз к празднику взял и сшил для нее… платье! Руки у него вообще были золотыми. Он сам мастерил книжные полки, умел починить всё, и Мария Николаевна не однажды с гордостью говорила: «Какой практичный морской волк!»

Они разделяли радости и беды. Последних тоже выпало немало. Годы и болезни брали свое (у Михаила Максимилиановича был наследственный диабет). Открывшаяся язва на ступне, ампутация ноги – дважды… Перед смертью Михаил Ланг пожелал, что если Марии Николаевне будет все-таки суждено вернуться в Россию, то чтобы урна с его прахом нашла успокоение на дне морском… Если не в Черном море, то хотя бы в Финском заливе, в балтийских водах. Мария Николаевна свято выполнила его волю – это произошло невдалеке от Кронштадта – и пожелала, когда придет ее час, быть похороненной там же и так же… (И ее воля была выполнена – мы сделали это с Майей Луговской и ее родственником, моряком. Но это уже совсем отдельная, особая история…)

Однако я всё время забегаю вперед, что и неудивительно: так причудливо сложилась жизнь Марии Веги.

Вернемся к тому моменту, когда она вместе с отцом и тетей оказалась в эмиграции, в Париже. (Несколько лет, впрочем, она прожила также в Ментоне, на юге Франции.) Начиная с тридцатых годов ее имя становится известным, и не только во Франции, но и в Бельгии, в Италии, в США, в других странах. У нее выходят в Париже три сборника стихов: «Полынь» (1933), «Мажор в миноре» (1939), «Лилит» (1955), по которым стало ясно, что она – крупный и неповторимо-своеобразный поэт. Обрела она известность и как драматург и романист. Благосклонный прием читателей и критиков встречают два ее романа – «Бронзовые часы» и «Бродячий ангел». На одном из публичных чтений (Мария Вега знакомила парижскую литературную публику с отрывками из романа «Бронзовые часы») оказался сам «Иван Великий» – так почтительно именовали в эмигрантских кругах Ивана Алексеевича Бунина. Дождаться от него комплимента было, как известно, не просто – с таким же успехом можно было выжать из камня воду. Мария Николаевна прочла, в частности, отрывок о русском лесе, который стоит того, чтобы привести его целиком:

«Русский лес – стихия. Думая о нем, надо отрешиться от всех лесов земли, и страшных, и очаровательных, зажмуриться, забыть Шварцвальд, забыть кудрявые леса Франции с гротами фей и останками аббатств, забыть о джунглях, об Аляске, о Канаде и смотреть изо всех сил в то дальнее стеклышко, спрятанное в тайниках памяти, сквозь которое увидишь забытый и незабываемый русский лес. Не думайте ни о чем, что делает его специфически русским: почерневшая богомолка, мужик с вязанкой хвороста, нестеровский пастушок с его лаптями, дудкой и пегой телкой, забудьте глубоко врезанную в черную землю колею от расхлябанного колеса, и лошадей, выезжающих в „ночное“, и Хоря с Калинычем, и вурдалака, и врубелевского Пана, и прислушайтесь к простым словам: „И смолой, и земляникой пахнет темный бор“. Почему они так волнуют? Почему так остро дают почувствовать именно русский бор – тульский, черниговский, костромской, со всей его темной, сочной, жуткой и упоительной глубиной, а не французский лес и не скандинавский, хотя они тоже пахнут смолой и земляникой, те же в них корявые пни, курящиеся на закате болотца и свечки подосиновиков в тонкоствольной чаще. В чем дело? А в том, что и смола, и земляника, и горящий на солнце мухомор, и могучее дыхание земли в России совсем другие… Но какими словами изобразить ту смесь запахов, красок, сказочности, печали, древности, дикости и торжественного покоя, в которую душа погружается, медленно закрывая глаза, при воспоминании о лесе своего детства, о русском лесе?» Внимательно прослушав это лирическое «стихотворение в прозе», Бунин выразил безоговорочное одобрение: «Вот как надо писать!» Это произвело на всех большое впечатление. А уж когда, уходя с вечера, Иван Алексеевич перепутал шапки (у Марии Николаевны и у него они были одинаковые, из серого каракуля, только у Марии Николаевны поновее, чего Бунин величественно не заметил) и ушел в головном уборе Марии Веги, – та, конечно, не решилась указать мэтру на его ошибку, – тут поклонники Бунина и вовсе ахнули: счастливица! Ей досталась шапка самого Бунина! Друзья потом подшучивали: «Ну, как? Не тяжела ли шапка Мономаха?» Однако это всё, как говорится, мелочи, а вот похвала Бунина действительно дорогого стоит.

Память сердца неизбывна. Столько лет прожив в чужих краях, Мария Вега сумела сохранить в первозданной яркости и чистоте всю ту «смесь запахов, красок, сказочности, печали, древности, дикости и торжественного покоя», которая – кратко – и есть Россия. Эти запахи и краски оживали на ее полотнах (картины Марии Веги выставлялись в парижском Салоне), царили в стихах, и недаром ее первый на Родине поэтический сборник, изданный при содействии Комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом в 1970 году, назывался «Одолень-трава».

Одолей, трава-одолень,Всё, что в жизни неодолимо…

Сборник этот явился «первой ласточкой» в эпопее возвращения на Родину. Радуясь его выходу, Мария Николаевна признавалась, однако, что не во всем она согласна с его составителем, Г. К. Талько (которого шутя называла «такой французский Жорж Талько», а также «мой Вергилий»), говоря, что, будь у нее возможность, она совсем другую книгу бы составила. Оно и понятно – при всех дружеских связях с Комитетом, тут были и свои «подводные камни»: от Марии Веги – замечательного поэта – бесконечно требовали разные «отклики»… то на речи Брежнева, то еще на что-либо подобное, и всегда «срочно, в номер», – сколько же сил и нервов это отнимало!

Тут необходимо сказать следующее. Прекрасное и глубокое чувство патриотизма, которое невозможно ни отрицать, ни сбрасывать со счетов, говоря о ее творчестве, было так же несовместимо с казенным псевдопатриотизмом, как трепетная лань и конь из известной поэмы. Но коня и трепетную лань упорно стремились запрячь в одну тележку – из соображений, бесконечно далеких от поэзии!

Но всё перевешивало стремление вернуться на Родину – во имя этого Мария Вега готова была, как андерсеновская Русалочка, ходить по ножам. Но только не онеметь, потому что каждым словом она служила своей «сероглазой вечной Матери»! Она писала мне в одном из писем: «Даже то прекрасное, что удалось повидать в разных странах, мне уже ничего не говорит… Только Россию, такую неизведанную, такую необыкновенную, я была бы готова пешком исходить, и на это не хватило бы длинной жизни. Меня на импрессионистов заманить невозможно: всем им предпочту московский переулочек, низкий старый домик за забором, тоненькие осенние деревья, огромное московское небо».

В этом нет никакой «узости интересов». Наоборот, и Марию Николаевну, и всецело разделявшего стремление к «неизведанной России», Михаила Максимилиановича интересовало всё: картины, выставки, театральные постановки, фильмы, лекции о поэзии, которые я в те годы читала (рассказывая своим слушателям и о стихах Марии Веги, что глубоко волновало и трогало ее…), даже диссертацию мою о судьбах пейзажа они одолели поистине героически, с лупой в руках – четыреста страниц! – встречи с людьми, нравы, судьбы, лишь бы это касалось России. Пластинки, книги, открытки, рисунки, стихи шли в Берн бесконечным потоком, а они всё просили меня: «Присылайте, присылайте свет в конвертах».

После смерти Михаила Ланга жизнь в Берне потеряла для Марии Николаевны всякий смысл. Не говоря о том, что она оказалась на грани полной нищеты (уже и до этого, из-за катастрофического падения доллара, что сказалось на пенсии Крылатого, эта угроза надвигалась…), она и душевно не могла опомниться от потери своего «близнеца». Всё окружающее казалось ей «картонными декорациями», жить стало не на что (уроки французского едва-едва давали возможность как-то существовать), а главное – незачем… Берн терял свое былое очарование, на глазах становился чужим и враждебным. Налоговые чиновники, квартирохозяева и вся армия «бессмертной пошлости людской» терзали ее, как могли. «А ведь я, кажется, поэт! Разве поэта так затаптывают?» – горестно недоумевала она, и все ее помыслы были об одном: чтобы «сероглазая вечная Мать» услышала, позвала… Иногда она так и засыпала, в изнеможении, с телефоном на груди, боясь пропустить долгожданный звонок из Москвы… И порой он раздавался, и Вергилий упрашивал: «Голубушка, переждите как-нибудь, вопрос решается!» Это длилось, кажется, без конца. Но вот – свершилось!

Как забыть 25 августа 1975 года, день ее возвращения на родную землю! Мы встречали ее в Шереметьеве с цветами, а Дина Анатольевна Терещенко, «Мона Лиза», держала в руках… валенки, русские валенки, о которых Вега так мечтала «там», чтобы пройтись по русским снегам!

После всех радостных волнений – отъезд в Ленинград, в уже знакомый Дом Ветеранов Сцены. Всё как будто хорошо: встретили с почетом, комната прекрасная, чудесный парк, еще не знакомые, но вроде бы доброжелательные обитатели «Савинского дома»… Но что вдруг так защемило сердце, отчего в первом же, еще восторженном письме оттуда тревожащий вопрос: «А что же дальше?» – и просьба: «Приезжайте скорее!»?

А дальше было разное. И радостное узнавание заново родного города, прогулки в белые ночи вдоль Крюкова канала, и сирень – любимые цветы Крылатого, и неотступная тоска по нему, и стремление выполнить его завещание вопреки всем житейским преградам… И новые друзья, и старые, не забывавшие ее. И волнения, связанные с выходом книги стихов в Москве… Эти «Самоцветы» (1978) обошлись Марии Николаевне крушением одной из ее иллюзий. Когда-то она жаловалась мне на «пиратские нравы» парижских издателей. Каково же было ее онемение, когда в издательстве «Современник» (главным редактором которого тогда был В. Сорокин) рукопись для начала урезали вдвое, а затем Вергилий – понятно, без свидетелей – заявил ей, что надо отдать часть гонорара для того, чтобы книга вышла «поскорей»! Разумеется, Мария Николаевна не скрыла своего потрясения от меня, а я не собираюсь сейчас скрывать этого от читателей. Понятно, не пойман – не вор, и в чей именно карман попали эти деньги – дело темное, но надеюсь, что каждая монетка, до последнего пятака, еще обернется горячими угольями на Страшном Суде!

И все-таки книга вышла, голос Марии Веги зазвучал на Родине. Она была полна творческих замыслов, на двери ее комнаты бессменно висела табличка: «Я РАБОТАЮ», и машинка стучала вовсю…

В Доме Ветеранов Сцены она обрела нескольких близких ей по духу людей, но в целом атмосфера «преддверия гроба», царившая там, оказалась слишком тяжела для нее. Она не чувствовала себя «достаточно старой», не могла смириться с бесконечными обострениями болезней, со многими «казенными гримасами», которые для нас привычны с рождения… Легче всего, пожалуй, с великолепным чувством юмора переносила бытовые трудности: то вдруг исчезнут во всем городе чай или спички, то нигде нельзя достать нужных по цвету и размеру пуговиц, – дело житейское! Наводнение ее восхитило. Ночные хулиганы, ворующие в парке цветы и овощи с ветеранских грядок и однажды ночью запустившие в ее освещенное окно камнем, ее не пугали. Но от мелких дрязг и столь же мелких страстей, кипевших «в преддверии гроба», она неизменно и неуклонно отстранялась, уходила в одинокие прогулки, в работу… Кольцо одиночества сжимало всё плотней, она чувствовала, что скоро, скоро ее Крылатый приплывет за ней на ночном корабле и позовет за собой… Это не страшило, а радовало.

Книга стихов с таким названием – «Ночной корабль» (1982) увидела свет уже после смерти автора. Мария Вега умерла 27 января 1980 года, собираясь в Москву с подготовленной рукописью о бабушке – знаменитой актрисе, озаглавленной «Александра Карловна». Она вычитывала ее до последних минут. Уже лежал на столе билет; позвонив мне накануне, она сообщила о часе приезда, весело добавив: «А я Вам что-то интересное везу в подарок!» Я никогда не узнала, что же на этот раз она собиралась мне подарить… Ее подарки бывали экзотичными – так, однажды это оказался кокосовый орех, с приложенным к нему стихотворением; драгоценными – большой топаз, из тех, что когда-то привез ей Крылатый; просто милыми и заботливыми – красный японский зонтик, белый пуховый капор. Она подарила мне все свои книги стихов с трогательными надписями, всех своих друзей, столько ярких воспоминаний… Что же еще она могла мне подарить в свой несостоявшийся приезд?

Но, что бы это ни было, самый прекрасный подарок жизни – она сама. Звезда, найденная мной на земле, озарившая мою судьбу надолго. Навсегда!

Двадцать лет я не могла прикоснуться к трем большим папкам, хранившим в себе подлинное сокровище – письма Марии Веги, которые трудно даже сосчитать – ведь наша переписка длилась без перерывов с 1968 по 1980 год. Множество стихов, еще не публиковавшихся, фотографии, ее рисунки. Несколько ее переводов. Два-три письма Крылатого… Всего не перечесть! Это было долгие годы моей «черной жемчужиной», я хранила эти папки, даже не надеясь, что когда-нибудь смогу всем этим поделиться со многими людьми, показать прекрасное лицо этого большого поэта и замечательного, близкого мне, как никто, человека…

Теперь такая возможность представилась. То, что было жизнью, стало книгой. И эта книга – перед вами.

В нее вошли целиком все три парижских сборника Марии Веги, избранные стихи из трех ее книг, вышедших на Родине, а также не публиковавшиеся до сих пор стихи и переводы. Особое место в книге занимают письма – это своего рода документальная «эпистолярная повесть» с множеством интереснейших и живых подробностей. Здесь ничего не придумано и не добавлено: Судьба, эта «Великая комбинаторша», умеет «сочинять» неповторимо-причудливые, трагически-прекрасные жизни лучше нас….

Переводы Марии Вега:РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ(1875—1926)СМЕРТЬ ПОЭТАЕго лицо бледнеющее стынетСреди подушек… Безглагольный лик,Отбросив жизнь, сейчас его покинет,И время безразлично опрокинетВсё, что он знал о ней, назад, в родник.О, кто поймет в холодный час конца,Что из земных бесчисленных узоров,Глубин, высот, потоков и просторовИзваяны черты его лица?Всё то, что целиком отраженоВ погасшей маске нежно-беззащитной,Еще зовет, еще не смущено,Еще живет в рассеянности слитной.Но, плавно отдаляясь навсегда,В последней тишине безмолвно лежа,Его лицо открытое похожеНа сердце обнаженное плода.И медленно, как будто с сожаленьем,Легчайший воздух льется с высотыИ на лету пугливые черты,Едва задев, туманит первым тленьем.

СИБИЛЛА

Испокон веков считали древней…Крепкая, она всегда жила.Проходила тою же деревнейКаждый день.Иной закон числаПрименили к ней и в страшной сметеСтали дни равнять шагам столетий,Как деревьев возраст…Но онаВсё на том же месте вечерамиВозвышалась над судьбой земель,Спалена, источена годами,Черная прямая цитадель.Вкруг нее то буйно, то усталоБились, трепеща, крича не в лад,Все слова, что в мире раскидала,Разметала, не приняв назад.А другие, заглянув ей в очи,Тихой стаей замолчавших птицЗабивались в глубь ее глазниц,Полных тени и готовых к Ночи.

Фотоскан портрета Марии Волынцевой. Источник иллюстрации указан мною выше.

Я рассказала здесь, в этой маленькой статье, о совершенно забытом поэте, современнице Анны Андреевны Ахматовой, человеке яркой и сложной судьбы, характерной для многих представителей того поколения, поколения «Исчезнувшей Атлантиды». Эмигрантов, живущих в других странах и эмигрантов собственной Души, ушедших внутрь себя, создавших свое пространство. Оно трагическое, быть может, несколько искривленное, растерянное, в нем много боли, но пространство это есть…. Оно похоже на драгоценный ларец. Не полениться только нам, потомкам, его крышечку приоткрыть… Хоть немного…

Судьба Марии Николаевны Волынцевой-Ланг… Проекция ненаписанного романа. Что-то слишком характерное, узнаваемое, недописанное, не прописанное, горчащее неистово, как зрелое горчичное зерно.. Как-то страшно смотреть, вглядываться в зеркало этой судьбы, ибо в ней отражается страна, эпоха, кривые росчерки, недомолвки, гибельность безумия той России, Атлантиды, которую мы никогда не знали..

Узнаем ли? Десятки томов, сотни эпопей могут, должны родиться под пером желающего узнать много больше о судьбе Марии Вега… И, надеюсь искренне, будет вновь звучать где—то в сердце и душе читающего эти строки странная перекличка с судьбами тех, о которых нежно и горестно писала Анна Ахматова в своей петербургской «Поэме без героя», поэме – сне… И, как выдох, вырвется невольно, как сожаление… «О, эта женщина.. Такая же, как все…!» Но я тотчас одерну себя:

Нет, не как все… Мария Вега носила имя – псевдоним звезды. И сама, пожалуй, была для иных как далекая, непостижимая, загадочная звезда… Только свет ее давно рассеялся меж облаками… И едва доходит до нас строками стихотворений.. Ловите, читайте, держите.. Удержите ее на земле…

МИСТРАЛЬМистраль – поэт – лицом к мистралю.Пусть мертв поэт, – мистраль поет,Поет, и плещет, и мететПрованса сумрачные дали.Разливами косматых тучУгрюмый запад опечален,И сходят с неприступных кручГиганты каменных развалин.И дремлет памятник в дымуТуманных зорь, в огне заката,Но на лету прильнут к нему,Пахнув лавандой, крылья брата,И в запахе родной землиОпять цветут, как встарь цвели,Стихи, не знающие ночи,Бессмертные, как высь и даль…И мертвому живой мистральЦелует каменные очи.1934ВЕСНА БОТТИЧЕЛЛИВ мире не было лучшеСимонетты ВеспуччиИ не будет во веки веков.Это личико девичьеВ сердце Козимо МедичиПросияло из облаков,И, как свечи у клироса,Флорентийские ирисыУ бессмертных колен склонены,Восхваляя певучеСимонетту Веспуччи, —На земле воплощенье Весны.В желтых локонах лента,Это – весь Кватроченто,Вся лазурь итальянских высот,И, всегда одинакова,В самой нежной из раковинАфродита над миром встает.Что нам праздники Медичи,Короли, королевичи,И луна, и балы, и цветы,В том, что весел ли, грустен лиЭтой девочки пустенькойБыстрый путь до последней черты?Легким взмахом качелиЗахлестнув Боттичелли,Пронеслась над вершинами ивИ пропала за тучейСимонетта Веспуччи,Беззаботные крылья спалив.Но не в смертном луче лиУловил БоттичеллиПобедившую тленье весну?Вечность плещет столетьями…В том же солнечном свете мыУгасая, отходим ко сну.Вечность плещет приливами…Под такими же ивамиБез конца зеленеет трава,И, всегда одинакова,В самой тайной из раковин,Симонетта Веспуччи жива.1936РОЖДЕНЬЕИ снова шелест белых риз,И преклоненные колени,И снова жив Квентин МэтсисС его палитрою весенней.Под несказанной синевой,На полог розово-лиловыйАрхангел золотоголовыйРоняет лилии… ТравойИ земляникой пахнет в доме, —Всё как тогда! – Порог, окно,Тенистый дворик… На соломеДва голубя клюют зерно, —Всё как тогда! – У женщин в темномЖалеющий и мудрый взгляд,И розаны в кувшине скромномУ изголовия стоят.Как будто целый мир не тронутНичьей виной, ничьим концом,И дремлет у груди, спеленат,Ребенок с солнечным лицом.А тень от двери, так знакома,Так ежедневна и проста,Рисует на пороге домаДве перекладины Креста.1937САМОФРАКИЙСКАЯ ПОБЕДАЛуврТвой оборвавшийся полетЕще живет, еще поет,Дерзки развернутые плечиИ напряженный сгиб колен,В закат планеты, в пыль и тлен,В ее чумной угарный вечер,Слетев с гремящей высоты,Смертельно раненая, тыЗаискрилась и заблестела,И бережно несет земляОбломок древний корабляИ обезглавленное тело.Несет, дыханье затая…И тень гигантская твояНа лик ее, всему покорный,От крыльев, от разбитых рукЛожится, замыкая круг —Туманный, пламенный и черный.1937***Лот говорил о том, что будет скороКонец пескам и, встретив свежий сад,Они найдут в тени, под сикоморой,Овечий сыр, и мед, и виноград,Смерчи огня витают над Гоморрой:Спасется тот, кто не взглянул назад.Чем глубже в ночь, тем ярче свет пожара,Краснее небо, золотей пески.Так вот она, обещанная кара,Которую сулили старики!И мечется неистово и яроНад миром тень Неведомой Руки.Лот смотрит вдаль, и мускулы окрепли;За шагом шаг, отчетлив мудрый путь.За ним дома качались, окна слепли,У площадей раскалывалась грудь,Захлебываясь в пламени и пепле…– «Жена моя, жена моя! Забудь!» —– «Простой кирпич карбункула был краше,Когда на нем закатный цвел отлив.Ни сок плодов из незнакомой чаши,Ни мирный сон в тени чужих оливМне не нужны! Ни упованья ваши,Ни звонкие серпы грядущих нив.От трогательных уличных названийДо городской застенчивой весныЗдесь всё мое! Нет для меня желаннейСтруящегося вниз, из тишины,Среди дворов и прокаженных зданий,Медового сияния луны.Я к мостовой прислушивалась, вторя,И каждый шорох знаю наизусть.Здесь все мои девические зори,Большая, человеческая грусть.Теперь, когда настал конец Гоморре,Лот, не зови меня! – Я оглянусь!Клокочут лавы огненные реки,С горящих кровель в лаву льется медь,О, пусть мои расширенные векиХлестнет огня сверкающая плеть,И, смерть Гоморры отразив навеки,Я буду перед нею каменеть.Я буду знать покой надгробных статуйНа пепелище родины моей.Тебе же Бог укажет край богатый,Сады мимоз и берега морей…»Лот уходил, укутав в плащ крылатыйРыдающих от страха дочерей.1937Переводы Марии Вега:РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ(1875—1926)СМЕРТЬ ПОЭТАЕго лицо бледнеющее стынетСреди подушек… Безглагольный лик,Отбросив жизнь, сейчас его покинет,И время безразлично опрокинетВсё, что он знал о ней, назад, в родник.О, кто поймет в холодный час конца,Что из земных бесчисленных узоров,Глубин, высот, потоков и просторовИзваяны черты его лица?Всё то, что целиком отраженоВ погасшей маске нежно-беззащитной,Еще зовет, еще не смущено,Еще живет в рассеянности слитной.Но, плавно отдаляясь навсегда,В последней тишине безмолвно лежа,Его лицо открытое похожеНа сердце обнаженное плода.И медленно, как будто с сожаленьем,Легчайший воздух льется с высотыИ на лету пугливые черты,Едва задев, туманит первым тленьем.СИБИЛЛАИспокон веков считали древней…Крепкая, она всегда жила.Проходила тою же деревнейКаждый день.Иной закон числаПрименили к ней и в страшной сметеСтали дни равнять шагам столетий,Как деревьев возраст…Но онаВсё на том же месте вечерамиВозвышалась над судьбой земель,Спалена, источена годами,Черная прямая цитадель.Вкруг нее то буйно, то усталоБились, трепеща, крича не в лад,Все слова, что в мире раскидала,Разметала, не приняв назад.А другие, заглянув ей в очи,Тихой стаей замолчавших птицЗабивались в глубь ее глазниц,Полных тени и готовых к Ночи.

Кенга 17.04.2015 08:34:33

Отзыв: положительный

я оставила это чтение «на потом»… и вот оно наступило. Благодарю, Лана за память, за знакомство, хотя, конечно, это имя было мне известно, но поверхностно. Сейчас маме отправлю, она обожает всё, что касается истории таких выдающихся личностей.

Ответить

Madame d~ Ash, lady light 17.04.2015 11:20:23

Спасибо… Как то мне сказали, что описывая прошлое я останавливаю время… Имею над ним власть… Не знаю, так ли это. Спасибо.

Елена Талленика 15.04.2015 01:47:48

Отзыв: положительный

У нее великолепные переводы.

А у Вас – стиль)

пишу отзыв второй раз. почему то первый исчез.

Valentina 14.04.2015 16:52:15

Отзыв: положительный

Низкий поклон Вам, Светланочка. Для меня новое имя! Значит, день прожит не зря. Меня особенно тронули стихи про жену Лота. Судьба самой поэтессы, конечно же, ярка и невероятно интересна. Ваш труд бесценен. Дай Вам Бог здоровья и сил и много благодарных читателей. С сердечным теплом и безграничным уважением Ваша почитательница и благодарная читательница.

****

Ди. Вано 14.04.2015 15:44:52

Отзыв: положительный

Как интересно сохраняются в памяти имена… и как досадно, что

круг нашей памяти столь узок.

Поэтому переполняет чувство огромной благодарности Вам, Светлана,

за обогащения, за волнения от знакомства с такими интересными личностями.

У меня пару томиков Рильке.

Многие переводчики отмечают, что он близок русской культуре.