Серебряная роза. Женщины в искусстве. Строфы и судьбы. Том первый. Авторские очерки и эссе

Она сама оборвала этот странный, полувоздушный роман, в стиле Серебряного века, но кто знает теперь может не раз потом за два года в далеком Осло вспоминала слова и мечты Мандельштама о поездке в Париж, о горячем чае в холодной его квартире, о встречах в Фонтанном дворце, где жила Ахматова и где собирались поэты известные и не очень и до глубоких белых ночей читали стихи…

Иллюстрация из архива автора. Подарено В. М. Батарышкиной (Омск. Россия) Фотоколлаж.

Стихотворения Мандельштама, посвященные «беззащитной Принцессе» носят глубоко личный характер, и нельзя поверить тому, что весть о ее смерти он принял равнодушно, как сказала позже его вдова.

Чем же объяснить тогда глухую ревность и ненависть к Ольге Ваксель спрятанную в несправедливых, неправильных строках Надежды Яковлевны в ее «Второй книге» воспоминаний?.. Болью отвергнутой Женщины, более ничем, ведь как говорила о ней Ольга Александровна, «Она всегда претендовала на монополию»… Это, конечно, было полным правом жены Поэта. Не об этом сейчас разговор.

Он ласково звал ее: «Миньона» – за ее тоску по солнцу и югу. Она уехала в далекую пасмурную Норвегию… Чтобы там забыть его? Чтобы там вспоминать его?.. Чтобы уйти, оставив близким и немногим друзьям легкую, как дымка вуали, загадку своей трудной и яркой жизни и загадку тайной, оборванной любви, о которой мало кто знал.

Лишь однажды у него в стихах вырвется: «Я тяжкую память Твою берегу». А она и вовсе промолчит, ведь мемуары писались под диктовку…

Останутся четыре бессмертных стихотворения с посвящением ей и заметка Ахматовой на полях рукописи – книги: «Кто такая Ольга Ваксель мы не знаем…»

Ди. Вано 27.04.2015 15:05:49

Отзыв: положительный

Спасибо.

Судьба … Так угасают звёзды…

Я расплатилась щедро, до конца

За радость наших встреч, за нежность ваших взоров…

Тональность отправляет к вашим главным героям..к мировосприятию фея.

Ахматова писала:

«Кто такая Ольга Ваксель мы не знаем…»

Спасибо, мы теперь знаем.

Спасибо за ауру поэзии…

С теплом.

Д.

Надежда Григорьевна Львова. «Надломленная орхидея»

Фотоскан портрета Н. Львовой из коллекции М. В. Картузова (Москва). Подарено автору.

…Бр – рр… Подумаешь! Как еще можно остаться в последнем десятилетии русской поэзии, в этом роскошно – изломанном «серебряном веке», освещенном звездой креста Петербургского ангела на игольчатом шпиле крепости, с бликами фонарей в невской воде. И струями Иматры, с шумом обрушивающимися в воду, и перекрывающими золотыми брызгами их негромкие голоса и жадность поцелуев?! Иматра. Финляндия. Счастливые мгновения. Они закончились. Ничего и никогда более не будет… Как уйти, не задержаться в этом темном провале, называемом жизнью? Или – остаться? Чем?!

Шляпка, низко надвинутая на светлые, гладко зачесанные волосы, подчеркивающие профиль.. Картавость, перчатки, упрямство, пылкость.. Револьвер. Все – ее. Все – в ней. Надежда закусила губу, решительно посмотрела в зеркало, встряхнула перо на деревянной вставке, и продолжила царапать им бумагу, почти разрывая ее:

Фотопортрет М. Башкирцевой. Источник «Тысяча великих и знаменитых имен. Том 3. М. Издат- во «Олма – Пресс» 2002 год. Личное собрание автора статьи.

«И мне уже нет [сил?] смеяться и говорить теб [е], без конца, что я тебя люблю, что тебе со мной будет совсем хорошо, что не хочу я „перешагнуть“ через эти дни, о которых ты пишешь, что хочу я быть с тобой. Как хочешь, „знакомой, другом, любовницей, слугой“, – какие страшные слова ты нашел. Люблю тебя – и кем хочешь, – тем и буду. Но не буду „ничем“, не хочу и не могу быть. Ну, дай же мне руку, ответь мне скорее – я все-таки долго ждать не могу (ты не пугайся, это не угроза: это просто правда). Дай мне руку, будь со мной, если успеешь прийти, приди ко мне. А мою любовь – и мою жизнь взять ты должен. Неужели ты не чувствуешь [одно слово неразборчиво] этого. В последний раз – умоляю, если успеешь, приди. Н.»

…Но придет ли он? Пожала плечами, усмехнулась самой себе, вслушиваясь в порывы ноябрьского холодного ветра за окном… Зябко. Неуютно. Что – то кипело в горле, кололо иглами, и пустота холода расширялась внутри, оседая, как хрустящая глыба льда… Может быть, зря она пишет все это? И что там, потом … за темнотой? За плывущими волнами Небытия? Она не могла их представить, вообразить.

Надежда старалась не вспоминать его рук, его слов, сумрачного блеска глаз, резкого, характерного профиля. Не вспоминать тот полу – вечер, дрожащее серебром наступление сумерек в неоампирной, со старинно-роскошной, темной мебелью редакции журнала» Русская мысль», куда в первый раз пришла к нему, принесла свои стихи… Неумелая, неловкая, ограненная лишь в пламень чувства, рифма… Но – какой пламень, не рдеющий тихо, а – ярчайший, до предела, до самосожжения сердца изнутри, до потрясения основ души! Она помнит, что, придя тогда вечером, домой, не ела, не пила, не вздохнула, а лишь кинулась порывисто к столу и тетрадям, чтобы записать то, что хлынуло из нее рекой, полноводной, совсем – не ручейком:

Я была в каких-то непонятных странах:В небесах, быть может. Может быть, в аду.Я одна блуждала в голубых туманахИ была бессильна… В жизни – как в бреду.Колыхались звоны… Я не помню звуков.Голоса дрожали… Я не помню слов.Сохранились только перебои стуковРазбивавших сердце острых молотков.Кто-то плакал страстно. Кто-то к небу рвался.Я – была покорна. Я – не помню дней.Лунный луч склонялся. Лунный плач смеялся,Заплетая нежно кружево теней.

Он ворошил ее листки с интересом, искоса взглянул на нее, сразу сразив этой нотой и искрой в зрачках, чуть желтоватых..

Потер высокий, покатый лоб тонкой, нервической рукой с холеными ногтями, отполированными до блеска. Еще взглянул, словно ожидая ответа …Но она – ничего не сказала. Затаилась в выдохе – вдохе.

Как бабочка на цветке. Только взмахнула ресницами, ответила тихо, неясно, рдея щеками, когда он о чем то спросил, предложил разобрать стихи, опубликовать несколько, в очередности. Что то он говорил о датах.. Она не помнила.. Только блеск его глаз из – под мохнатых ресниц.. Как всполохи молний…

Флирт меж ними был томительно – романтичным, пылким, красивым неожиданным для нее: цветы, театр, рестораны, прогулки на лихаче, поэтические вечера, знакомство с друзьями любимого. Она предалась нахлынувшему чувству со всею первородной страстью, нарушая девичий свой не – покой стремительностью и напором воображения, пылкого – донельзя.

Она и вообще то, все и всегда делала – пылко, стремительно, в бешенстве напора: увлекалась стихами Блока, романами Вербицкой и Арцыбашева, революционными прокламациями, бегая по мятежной, заснеженной, неспокойно бурлящей Москве в1905…

Наденька Львова так старательно исполняла все поручения своих товарищей, так самозабвенно, отчаянно, на ходу декламируя что то из Блока и Бодлера, что не заметила, не впустила в душу нескольких часов, проведенных в тюремной камере, и отважно заявила седоусому, удивленному жандарму, выпустившему ее под расписку, на поруки отца, как несовершеннолетнюю:

– Вот Вы меня отпустите сейчас, а я буду продолжать свое дело!

– Пойдем, Наденька, пойдем! – суетился подле нее отец, тихий человек в выцветшей почтовой шинели с зеленым кантом, и за что то благодарил жандарма, а она сердито сверкала глазами, чуть пофыркивая: «Зачем еще и это унижение?!»

Вернувшись домой, с родителями несколько дней – не говорила, разбросала по дому вещи, все куда то собиралась, перетряхивала старые, еще гимназические, платья, воротнички, пелерины, фальшивые бижу, рассеянно пила чай, роняя щипчики, сахар, ложки: все мимо, мимо…

…Смотрела в книги, страницы, не читая, не шевелясь, замерев, поверх страниц, что то чертила в альбомах с кожаным переплетом… Походила на притихшую и подраненную слегка, бездумно, птицу. Отец и мать боялись, что сорвется, уедет изих подольского тихого домика, с резными ставенками, канет в бездну в безумной этой, непонятной, говорливой купеческой, адвокатской мануфактурной, с пышной оперой Саввы Морозова, спектаклями Народного Дома, блестяще – конфетной, с маревом шоколадного дыма над Яузой….

И канула. Несколькими годами позже, носясь с друзьями по литературной чреде вечеров: Илья Эренбург и Николай Бухарин неустанно сопровождали ее всюду, смеясь ее увлечению артистическим шумом богемы». Она фыркала, отчаивалась, негодовала, но что то писала в в тетрадях, неустанно, изящными, неразборчивыми петельками:

…И Данте просветленные напевы,И стон стыда – томительный, девичий,Всех грёз, всех дум торжественные севыВозносятся в непобедимом кличе.К тебе, Любовь! Сон дорассветной Евы,Мадонны взор над хаосом обличий,И нежный лик во мглу ушедшей девы,Невесты неневестной – Беатриче.Любовь! Любовь! Над бредом жизни чёрнымТы высишься кумиром необорным,Ты всем поешь священный гимн восторга.Но свист бича? Но дикий грохот торга?Но искаженные, разнузданные лица?О, кто же ты: святая – иль блудница!

…Так она и не разобрала, так и не поняла, что же была любовь для Брюсова. Страсть, увлечение, победа над скукою, томлением, сжигающий душу интерес, будоражащий нервы?… Она слышала краем уха о Нине, победительной Петровской, знала и об иных гибельных увлечениях своего кумира: об опии, морфине, безудержном вакхическом винопитии, но только пожимала плечами. Когда флирт перерос в нечто большее, Наденька начала требовать внимания, дарила его другим, как бы в отместку, кусая губы, писала кому то летучие, чуть нервные, письма, пряча светлый ум в косые строфы письма. Ей симпатизировали многие из литературного окружения: Борис Садовский, Владислав Ходосевич, Анна Ахматова.. Ахматова нравилась и ей, причем – безусловно, безудержно.

Фотопортрет А. А. Ахматовой из коллекции И. О. Филипповой (СПб) (Фонтанный дом.) Профильный снимок выполнен Н. Н. Пуниным. 20 – е годы.

***

Наденька, сочиняя и живя, пыталась всячески подражать стройности и гармоничности ее строф и облика. В скромной комнатке Львовой, на Иерусалимском подворье, появлялись, то и дело, дорогое белье, модные платья, книги, статуэтки, духи.

Но, днем удачно играя роль кокетливо серьезной курсистки, вечерами она писала в тетради, закусывая нервически губу, и внутри себя отчетливо осознавая, что эти строки мало кто прочтет, а если и прочтет, то вскоре – забудет:

Мне хочется плакать под плач оркестра.Печален и строг мой профиль.Я нынче чья-то траурная невеста…Возьмите, я не буду пить кофе.Мы празднуем мою близкую смерть.Факелом вспыхнула на шляпе эгретка.Вы улыбнётесь… О, случайный! Поверьте,Я – только поэтка.

Время бежало. Любимый ею безумно поэт, кумир, полубог, человек, временами назначал свидания, нервически ломал пальцы, ничего не предпринимал, туманно обещая. А потом уже и не обещал. Она осознавала, что все катится в бездну, но у бездны не было углов. Просто все меркло… Она звонила Ходасевичу. Жаловалась на жизнь. Тот перебивал ее. Живо. Горячо. Она вешала трубку.

Зачем ей рестораны, номера в «Дону», ложа в театре, красная лента в волосах? Скучно. Все то же и те же…

В 1913 году вышел ее поэтический сборник «Старая сказка» с изысканным предисловием Брюсова. Стихи разошлись мгновенно по Москве и Петербургу. Читались, но не перечитывались.

Анна Ахматова, позже, уже после гибели Львовой, напишет в журнале «Русская мысль»: «Её стихи, такие неумелые и трогательные, не достигают той степени просветлённости, когда они могли бы быть близки каждому, но им просто веришь, как человеку, который плачет…»

Она, Наденька Львова, и, правда, плакала. Разрывая сердце отчаянием, писала Брюсову, категорично и пылко: «И, как и Вы, в любви я хочу быть „первой“ и единственной. А Вы хотели, чтобы я была одной из многих? Вы экспериментировали с ней, рассчитывали каждый шаг. Вы совсем не хотите видеть, что перед Вами не женщина, для которой любовь – спорт, а девочка, для которой она – всё…» (Н. Г. Львова – В Я Брюсову. Письмо от 9 сентября 1913 года.) Стихи ее стали иными, трагичными, полновесными, яркими в обреченности. Приобрели густые «аметистовые» краски. Вот одно из них:

Мне заранее весело, что я тебе солгу,Сама расскажу о не бывшей измене,Рассмеюсь в лицо, как врагу, —С брезгливым презрением.А когда ты съёжишься, как побитая собака,Гладя твои седеющие виски,Я не признаюсь, как ночью я плакала,Обдумывая месть под шприцем тоски.1 ноября 1913 года

Она никому и ни в чем не признавалась.. Хохотала, уже не картавя и не стесняясь, веселилась на вечеринках, прилежно посещала курсы, мерила шляпки в салонах, писала письма брату – гимназисту. А по вечерам перебирала рукописи, перевязывала лентой, ставила сургучную печать. Все порывалась отправить любимому. Он их – не принял. В одном из писем написал жестко и печально, без оглядки, не то – манерничая – не то предугадывая: «Эти дни, один с самим собой, на своём Страшном Суде, я пересматриваю всю свою жизнь, все свои дела и все помышления. Скоро будет произнесён приговор»…

Приговор. Она решилась произнести его 24 ноября 1913 года, выстрелом в грудь из револьвера. Перед этим звонила Брюсову. Просила приехать. Он приехал. Она умирала. Говорить не было сил. Выстрел был точным. Пуля сразу пробила сердце

Ее хоронили растерянные родители, брат – гимназист. После похорон на Миусском кладбище они поспешно собрались, уехали, увозя кое как упакованные вещи, тетради, которые в девяностых годах попали к собирателю и коллекционеру, изучавшему творчество Валерия Брюсова А. В. Лаврову,

Он писал о Надежде Григорьевне так:

«Для Львовой любовь, овладевшая ею, составляла всё её существо, была единственным содержанием её жизни, и она ожидала от Брюсова взаимного чувства, исполненного такой же полноты и интенсивности».

Да. Разумеется, не встретив ответного «костра души» Львова восприняла эпилог отношений, как жизненную катастрофу. Иного быть просто не могло, ибо она такова была она сама, «предвосхитившая силой чувств, эмоций, страстей, Марину Цветаеву, как написал позже Е. А. Евтушенко в своей «Антологии поэтов» В ней имя Надежды Григорьевны Львовой, изящно – незаметной» поэтки» изломанного, серебряно – туманного века, с разливами Невы и Москвы – реки осталось. Навсегда. Как редкостный цветок орхидеи, расцветающей томно, остро, бурно, ароматно, пахуче, властно, в темноте ночи, под светом зеленовато холодных звезд, скользящих, неспешно и стремительно, по невскому или яузскому льду, в томительно холодном вальсе беспамятства.

Могила Надежды Львовой на Миусском кладбище – не сохранилась. Пистолет, из которого застрелилась поэтесса, был подарен ей Валерием Брюсовым.

Ди. Вано 22.07.2015 13:09:08

Отзыв: положительный

И текст Ваш.. …густые «аметистовые» краски…

С понимание душевного состояния «поэтки» до самого донышко..

Это и волнует и восхищает.

Поклон.

Аделаида Казимировна Герцык – Жуковская. «Судгейская сивилла»…

А. К. Герцык с супругом и сестрой, Евгенией Казимировной. (в середине) (Фотосканирование из журнала «Наше наследие»» 1991 год №4. Личное собрание автора.

Поэтесса переводчица, автор «Подвальных очерков», изданных посмертно.

В зимней Москве 1911 года, в квартире издателя Дм. Жуковского в Кречетниковском переулке состоялась встреча трех поэтов, тогда только что выпустивших свои первые сборники: Волошина, Цветаевой и Аделаиды Герцык. Максимилиан Волошин слыл в Москве первооткрывателем талантов и, с восторженностью увлекающегося человека, немедленно привел 18тилетнюю Марину Цветаеву знакомиться с хозяйкой и поэтессой Аделаидой Казимировной Герцык-Жуковской.

Марина позже вспоминала об этой встрече: «Макс (Волошин) живописал мне ее: глухая, некрасивая, немолодая, неотразимая: Любит стихи, ждет меня к себе. Пришла и увидела – только неотразимую. Подружились страстно.» Аделаиде Казимировне было тогда около тридцати пяти лет. Понятие возраста слишком условно: для нас тридцать пять – возраст расцвета, в начале 20 века понятия – иные. А может быть, так судила Марина с максимализмом восемьнадцатилетия, оставив, впрочем, эпитет: «неотразимая».

Для Цветаевой каждое слово значило много. Что же хотела она сказать этим эпитетом об Аделаиде Герцык – Жуковской, чье имя почти забыто в мире поэзии? Попробуем угадать:.

Аделаида Казимировна Герцык родилась в январе 1874 года (дата рождения не установлена) в г. Александров, Московской губернии, в семье инженера – путейца, потомка обедневшего польского дворянского рода Казимира Герцык. Ада и ее сестра Евгения рано лишились матери, росли под руководством воспитателей и гувернантки, но домашнее образование было серьезным – только языков девочки знали пять, среди них – итальянский и польский.

По воспоминаниям Евгении Казимировны, Ада росла вдумчивым, замкнутым ребенком, проявляла большую настойчивость в учении. К поступлению в московский дворянский пансион ее готовил поэт – народник М. А. Карлин, который и привил ей вкус к сочинительству. Учитель и ученица часами сидели в классной комнате, сочиняя каждый – свое. Уже в детстве проявились основные черты характера Аделаиды: вдумчивость, серьезность, способность и умение говорить с каждым и сопереживание чужому горю, как своему.

Сама поэтесса, склонная к самоанализу, позже в своих статьях, посвященных детской психологии («Из мира детских игр». «Детский мир» и других, опубликованных в разных журналах того времени – «Русская Школа», «Северные записки»), поднимала вопрос о том, какова роль в формировании человека его детских игр, как в этом может проявиться характер и индивидульность. И считала, что игры и весь строй детства – основополагающий материал характера,«завязь будущего» человека. В стихотворении «Дети», написанном в последний год жизни, есть строки:

Резвясь, спешат, – толчок – и из сосудаВсе вылилось: И разум заодно:Но все, чего они коснутся – чудо —Все превращается в вино.Оно играет, бродит вместе с ними,Они пьянеют и пьянеем мы:И все бледнеее, все неуловимейРазлитой мудрости следы«Дети», 1925 г. Крым.

Имя Аделаиды Герцык появилось в периодической печати в самом начале века как переводчицы и автора небольших литературно – критических и мемуарных эссе, опубликованных в толстых и серьезных журналах. Самой первой публикацией было эссе о Дж. Рёскине «Религия красоты», напечатанное в журнале» Русская Библиотека» в 1899 году. В 1901 вышел ее перевод книги Рёскина «Прогулки по Флоренции. Заметки о христианском искусстве.»

Известна Аделаида Казимировна и как переводчик (совместно с сестрой) самых популярных в России трудов Ницше: «Сумерки богов» и «Несвоевременные мысли» (1900—1905 годы) Она перевела также на русский язык стихотворения Ницше, что было отмечено и критикой и публикой. С 1905 года Аделаида Казимировна сотрудничала с журналом Валерия Брюсова «Весы». Ее публикации-рецензии в рубрике «Новые книги» появлялись под псевдонимом В Сирин, тем самым, знаменитым – набоковским. Каких только скрещений судеб не бывает в литературном мире!

Первая значительная стихотворная публикация поэтессы появилась в 1907 году в крупном альманахе символистов «Цветник Ор. Кошница первая.» и встретили восторженный отклик в кругу поэтов – символистов, да и не только. Поэтессу называли полушутя – полусерьезно: «сивиллой, пророчицей, вещуньей – так много было в стихах мистически – сказочных мотивов, предсказаний, предчувствий. Трагизм одинокой, ищущей души, затерянной в ранодушии и скептицизме мира, тонкость лирических описаний, ритмичность поэзии Герцык, все это было отмечено в рецензиях и отзывах на публикации ее стихов и выход первой (и единственной!) книги «Стихотворения 1910 года» (106 страниц.). Вячеслав Иванов писал в своем сонете, характеризуя творчество А. Герцык, давая ему психологическую оценку:

Так ты скользишь, чужда веселью дев,Замкнувши на устах любовь и гнев,Глухонемой и потаенной тенью.Глубинных и бессонных родников,Внимая сердцем рокоту и пенью,Чтоб вдруг взрыдать про плен земных оков.В. Иванов. Сонет.

В 1908 году Аделаида Герцык вышла замуж за Дмитрия Евгеньевича Жуковского, ученого, издателя, переводчика философской литературы. С 1905 года Дмитрий Жуковский издавал в Петербурге журнал «Вопросы Жизни», в редакции которого сотрудничали: Н. Бердяев, С. Булгаков,, Дм. Мережковский, Вяч. Иванов, А, Блок, А Белый, Ф. Сологуб. Главным делом жизни Дмитрия Жуковского – по образованию биолога! – было издание философской литературы. Им было выпущено более 20 книг, в том числе» История новой философии» Куно Фишера, труды Ницше, статьи Владимира Соловьева.. Аделаида Казимировна помогала ему, деятельно и много: переводами, правкой корректур, подбором материала:. А их дом в Москве, в Кречетниковском переулке, стал знаменитым в начале 1910 – х литературно – философским салоном.

Аделаида Казимировна по прежнему писала стихи, пряча их в стол, воспитывала двоих сыновей:

На вид обычная жизнь светской московской дамы с приемами, завтраками, музицированием, вечерними беседами в гостиной при зажженных свечах. Она вязала ажурные шарфы, похожие на ожерелье или тонкую сеть, слушала разговоры своих гостей, редко говорила сама, потому что развивалась все сильнее глухота, которой она немного стеснялась. Ничего, пожалуй, и не было в ней особенного. Только глаза – огромные, почти всегда грустные, поблескивали в неверном свете свечей, выдавая напряженность работы внутренней, душевной, что ни на минуту не прекращалась.

В 1925 году Сергей Николаевич Булгаков, узнав о смерти Аделаиды Казимировны, написал ее сестре Евгении из парижского изгнания следующие строки:

«У меня давно – давно, еще в Москве было о ней чувство, что она не знает греха, стоит не выше его, но как – то вне. И в этом была ее сила, мудрость, очарование, незлобивость, вдохновенность. Где я найду слова, чтобы возблагодарить ее за все, что она мне давала в эти долгие годы – сочувствие, понимание, вдохновение и не только мне, но всем, с кем соприкасалась?! Не знаю даже, не могу себе представить, что были слепцы, ее не заметившие, а заметить ее, это значило ее полюбить, осияться ее светом..

Видел я ее в последний раз в Симферополе, в двадцатом году. Она сильно изменилась, состарилась, но внутренний свет ее оставался все тот же, только светил еще чище и ярче. Она провожала меня на почту, я как – то знал, что вижу ее в последний раз, что в этом мире не увидимся. Ее письма всегда были радостью, утешением, светом. Чем больше для меня самого раскрывались на моем пути глубины сердца, тем лучезарнее виделся ее образ. В ней я любил все: и голос и глухоту, взгляд, особую дикцию. Прежде я больше всего любил ее творчество, затем для меня нужна и важна была она сама с дивным неиссякаемым творчеством жизни, гениальностью сердца..» (С. Н. Булгаков Из письма Евг. Герцык 1925 год. Париж.)

Именно эта гениальность сердца, внутренний свет, неиссякаемая жажда жизни и «творчество жизни» и давала силы Аделаиде Герцык выживать в нелегкие годы революции и спасать от голодной смерти семью. Жили они в то время в Крыму, в г. Судак. Как и чем – известно мало. Муж Аделаиды Казимировны, профессор Симферопольского университета, работу потерял, попал в число лишенцев из – за происхождения, как и вся семья. Неболььшое имение было конфисковано или реквизировано новой властью. В 1921 – 22 годах Аделаида Казимировна была арестована и провела несколько месяцев в тюрьме – подвале г. Судака. Потом она опишет эти месяцы в знаменитых своих «Подвальных Очерках», опубликованных посмертно в рижском журнале «Перезвоны» в 1926 году. В России эти очерки стали известны лишь в 1991 году, да и то в отрывках.

О чем они?: О расстрелах, холоде смерти, безвестности, непосильной работе, о потерях и страхах. Да, вроде бы – об этом… Но и еще о многом другом. О том, что, помимо физической сути страдания, есть еще его высшая духовная суть, которая и открывает сердцу истинную цену жизни, бытия, боли, творчества:

«Ведь все страдания и желания наши и все, что мы здесь терпим, все в рамках времени.. Откиньте его и все отпадает. И видишь то, другое, то, что время заслоняло собой.. Вечность. Дух.. Бога.» (Из очерка «Приговоренный к смерти»)

Б Пастернак, познакомившийся с творчеством Аделаиды Казимировны Герцык в тридцатые годы, сказал: Конечно, поэтический опыт у нее был и ранее, но если бы он был смешан с горечью того, жизненного, что пришел поздно, перед смертью, то все это вознесло бы ее Бог знает куда» Б Пастернак. (Из разговора с сыном А. Герцык – Даниилом Жуковским, автором обширных, неопубликованных до сих пор, мемуаров.)