скачать книгу бесплатно
Все это – проделки этого безумца: взял да сказал ему прямо в лицо, что в твоем подсознании скрывается тайное притязание Гения; хотя мать родила тебя от твоего отца…
Он так и сказал, а точнее, выстрелил и спрятался. Да, пришлось из-за этого поспорить, они даже повздорили. Но толку что?! Разве легко заставить Корифея передумать?
Конечно, было бы лучше с ним не возиться, игнорировать сказанное им, или списать на выпитую водку. Но ведь рана не заживала! Каким бы пьяным ни был, сколько бы ни ёрничал, Корифей никогда не говорил напрасно – раз он так сказал, значит, там действительно было «второе дно», подобно подсознанию.
Он знал своего друга-злодея как облупленного, потому был уверен, что Корифей ничего не скажет наобум, не произнесет ни слова, пока не обмозгует. И душераздирающую историю Гения – его любимого дяди Гены! – как и историю Полковника, этот «тайник» не зря вытянул у него слово за словом, выяснив даже самые мелкие детали; по своей старой привычке, наблюдал за пламенем спички, долго и внимательно смотрел, как догорали еще несколько палочек, пока он закуривал, наконец, выпустил дым от сигареты, которой глубоко затянулся, и произнес знакомую фразу хриплым голосом:
– Ясно, все ясно как день!
Какая-то непонятная сущность, которая была ясна Корифею как день, была ему совершенно неясна; непонятна и по сей день.
«Ты несешь в себе дух этого Гения, который жил в сердце твоей матери» – что имел в виду Корифей?!
Только Бог знает.
Глава третья
…Была только догадка, вернее, он мог только предполагать и строить версии, а все остальное тоже было предположением – как говорится, авось да небось. В конце концов, он устал от всех этих «авось да небось» и забыл обо всем, пока Джахангир Фатих не постучал в дверь в полночь. Да, именно постучал, а не нажал на звонок; тихонько постучал в дверь кончиком пальца и когда он открыл, то увидел, что фраер нарисовался не один, рядом с ним стоит какая-то странная незнакомка…
Красотка в Черном…
Да, кажется, она была той женщиной, которая вернула давно забытое им чувство.
При виде нее он словно опешил – это точно. Не испугался, нет, просто у него внутри что-то напряглось и треснуло, как будто вдруг какая-то струна натянулась и лопнула.
Собственно, когда он открыл дверь, то прежде Джахангира Фатиха увидел грустные – слишком грустные! – глаза женщины, во взгляде которой сквозило глубокое отчаяние. При виде этого печального взгляда он будто замер, но, к счастью, оцепенение длилось недолго, потому что, он сразу нашел причину своего трепета: печаль в глазах незнакомой женщины была точь-в-точь как у его матери!
Затем незнакомка, сидя на диване, раздраженно курила одну сигарету за другой, не глядя никому в лицо. Скурила три сигареты подряд ровно за пять минут, недокурив и наполовину она быстро тушила их в пепельнице, а потом вдруг вскочила, хлопнула дверью и ушла.
Не зная, что делать, растерянный Джахангир Фатих тоже выскочил за дверь, но передумав, сразу вернулся: положил на полку сотенную купюру, которую занимал три дня назад, и молча – возможно, впервые в своей жизни, не сказав ни слова! – вышел сконфуженный из комнаты.
Сам он тоже не знал, что делать и закрыв дверь, уставился на пепельницу, полную тонких окурков. Сначала хотел вытряхнуть ее, но закурил сигарету и сел в кресло, вновь перед глазами предстала мать, и на этот раз он без всякого труда вспомнил знакомую печаль в глазах незнакомки.
Да, точно: в глазах его матери, когда она молча провожала подругу к дверям, всегда была такая – именно такая! – усталая и беспомощная печаль.
– Уходишь?! – спрашивала мать.
– А что остается?! – отвечала Дарья Самойловна.
Да, точно: так оно и было, так и происходило всегда!
То, что он сразу разобрался и так быстро избавился от внезапного беспокойства, было очень кстати: встал с кресла, прошел на кухню, вытряхнул пепельницу и поставил чайник на огонь – собирался наконец-то завершить незаконченный перевод «Килиманджаро».
…У него была привычка поздно ложиться, да и вставал он поздно, но ему и в голову бы не пришло, что он вообще не будет спать сегодня ночью.
Ну откуда ему знать, что в дверь, которую он закрыл за «незваным должником», снова постучат спустя пятнадцать минут; и на этот раз будут стучать не тихонько, а слишком сильно.
В тишине безветренной осенней ночи такой сильный стук испугал бы любого, но он, не вздрогнув подошел к двери и, открыв ее, не стушевался. Да и незнакомка не выглядела испуганной; учитывая, что она сама пришла в чужую квартиру, постучала в дверь постороннего мужчины и, вошла без приглашения, едва открылась дверь – как можно назвать такую, трусливой?!
Да, ей-богу: как только дверь открылась, женщина сразу вошла в комнату и села на прежнее место; вынула из сумки пачку сигарет и положила перед собой на низенький журнальный столик точно так же, как пятнадцать минут тому назад; снова скрестила ноги, словно не замечая, что они совсем неприкрыты; потом долго пытаясь решить с чего начать, вынула сигарету из пачки и, закурив, наконец, заговорила.
Но обещанный ей заранее пятиминутный разговор оказался таким долгим, что всю оставшуюся ночь она провела в чужой комнате с чужим мужчиной – пила чай и курила…
Глава четвертая
…Тетива «лука», которую хорошенько припрятал Корифей, выпустивший стрелу, – тайна, связанная с его матерью! – кажется, была напряжена с тех пор. В любом случае, тоска в дальнем углу его памяти встрепенулась и начала сверлить мозг, точно колючка. Черт побери, почему у матери всегда ухудшалось настроение при упоминании Гения, почему она всегда отворачивалась при встрече с ним? Ведь мать знала, как он привязан к дяде Гене! Но в чем же секрет, на который намекнул Корифей; что это за тайна, из-за которой мать не договаривала даже своему единственному?! Будь проклят, Корифей – неужели такая загадка и вправду была?!
Да, будто бы, все началось той ночью, похожей на сон; возможно, он обнаружил наличие в нем осадка во сне, который видел дважды подряд; и, казалось, именно это удерживало его от написания романа!
Однако:
все это догадки! все предположения! все вероятности!
Более того, он не спал всю ту ночь: из-за того, что разговор действительно красивой незнакомки не уместился на пять минут, а длился три часа (так-как женщина пропустила момент прощаться и уйти) – ему не оставалось ничего другого, как молча слушать в ожидании утра.
Рано утром он, наконец, проводил ее и лег на кровать, а вскоре в ужасе проснулся. Снова заснул, и снова тот же кошмар: случилось то же самое, то есть, та же сцена во сне повторилась снова.
Тот же сон, та же сцена! Как говорил Корифей: «один к одному!»
Он горько усмехнулся: кажется, Джахангир Фатих на удивление точно подобрал эпитет – Красотка в Черном, мимо которой «невозможно равнодушно пройти»!
Кто знает, может, она тут ни при чем?!
В самом деле, в чем же она провинилась?
Даже если дважды приснится одна и та же обнаженная сцена – почему бы и нет?! Пусть приснится хоть трижды, это снова не имеет значения: в любом случае, в любой интерпретации сон – это сон, а не реальность.
Просто сны были настолько красочными, что он даже усомнился: а сон ли это? Именно этот аспект вопроса вызвал у него тревогу, то есть, действительно ли той ночью в его абсурдном «подсознании» возникло такое желание?
Кто знает, может, это тайное желание ему внушила сама женщина?!
Во всяком случае, он с первого взгляда угадал, что понравился ей, и она была вовсе не против, даже в какой-то момент почти была готова выразить то, что хочет – это, само собой. Но ведь у него самого не было такого намерения!
Не было подобного намерения, потому и вышло замешательство: в таком случае, что означают эти сны, почему одна и та же обнаженная сцена повторяется дважды?!
Конечно, сцена кошмарного сновидения, вся эта греза могла осушествиться и в реальности – по крайней мере, женщина сама вернулась назад, притом добровольно, как говориться, своими ногами, и вряд ли не имела такого желания. Нет, такое желание было, каким бы неведением женщина ни прикрывалась, было это желание, было!
Возможно, она поступила неправильно, вернувшись; но по мере того, как ее бедственное положение стало очевидным, ее тайное желание тоже стало понятным. То есть, ее можно было понять: для женщины, столкнувшейся с такой ситуацией, не могло считаться предосудительным неумение совладать в какой-то момент с подобным чувством.
А что ей несчастной оставалось?!
По ее словам, выскочив во двор, она готова была взорваться от ярости; стоя под деревом, от безысходности проклинала весь мир: не хотела уходить с таким настроением, но ей не хватило смелости вернуться, чтобы высказать все. К счастью, в это время она увидела, как «Дурень» вышел из подъезда, убрался к чертовой матери, и это прибавило ей решимости.
Но, это было не единственное, что придало ей смелости вернуться: оказывается, чисто женской интуицией – «ни разу не обманывающим ее даром от Бога»! – она почувствовала, что стоит открыть свое сердце этому мужчине, к которому она всё-таки вернулась!
Еще одна вероятность: бедняжка с одной стороны хотела выговориться, а с другой стороны, страдала от сильного стеснения – была вынуждена подавлять непристойные слова в своих фразах, потому часто осекалась на полуслове, краснея от смущения. Может, если бы между ними случилось, то самое, все было бы проще.
В чем именно была главная причина? – теперь уже трудно угадать. Как знать, может она из чистого любопытства хотела испытать его волю или, может быть, отплатить свой долг?
Да и что за долг, черт, проклятье! Как-никак она оставила молодого мужчину, вполне симпатичного мужчину, в конце концов, холостого мужчину в его собственном доме без сна до самого утра.
Короче говоря, каждый вариант был разумным, и ни в одном из вариантов у нее не отсутствовало «алиби»: как по-другому поступить молодой женщине, вполне симпатичной женщине, в конце концов, «безмужней» женщине в такой глупой ситуации?!
…Оказывается о муже этой «безмужней» женщины поговаривали разное: сперва говорили он погиб на фронте; ходил еще один слух, что его геройская смерть в Карабахе – чушь; он якобы присоединился к банде Ровшана Джавадова и был жестоко убит во время бунта. Хотя его удалось поймать живым, он не сдался, ругал всех до седьмого колена. В приступе ярости ему вырезали язык, выкололи глаза, на том не успокоились и восемь раз выстрелили в его уже бездыханное тело. Кто говорил восемь раз, кто восемнадцать. Другие говорили, что всё это басни, не погиб, живёхонек, даже не воевал на фронте; оставил жену с ребенком и гуляет теперь в России. Никто не знал правды, даже сама женщина. Не зная правды, она и попалась на крючок Лысого Шефа. Спасибо им, ее сына взяли в полицию, и образование он получил за счет государства. Но, когда слухи обострились, Лысый Шеф вызвал женщину в кабинет и сказал, что есть любопытные люди, которые, похоже, знают кое-что об этих делишках, и, если всплывут документы, горе вам – карьере парнишки конец. Женщина принялась умолять: раз есть такой документ, запрячьте подальше, я дам вам взамен что угодно…
Но, как говорят французы, даже самая красивая женщина может дать только то, что имеет. А у нее не было ничего, кроме пышных бедер, от которых Лысый Шеф не отводил вороватого взгляда. К счастью, Лысый Шеф оказался честным малым и больше ничего не потребовал…
…В ту ночь бедняжка то плача, то нервно улыбаясь, бледнея от ярости и краснея со стыда, выложила все до мелочей – выговорилась, не упустив подробностей того, что и как требовал от нее омерзительный Лысый Шеф, и как она, в конце концов, встретилась с настоящим «дурнем» Джахангиром Фатихом…
Глава пятая
…Нет, он точно не знал, то есть, непонятно было, что именно не дает ему писать, какое невидимое препятствие заблокировало его письмо. В том числе, Красотка в Черном также была не причиной, а одним из предположений, и он не приступит к работе, не изучив их всех досконально. Даже если мир рухнет, он должен положить конец своим сомнениям и за все это зря истраченное время, в действительности, он выходил на охоту за штукой, которую понятия не имел, где искать и как найти. Другой проблемы вроде не существовало: было понятно, о чем писать и как писать…
Да, хотя он успел забыть данное Гранту Матевосяну обещание, за все эти упущенные годы изучил один за другим стиль всех понравившихся ему мастеров. Многому набрался у своего друга-злодея. Каким бы сумасбродным ни был, нужно признать: в письме Корифею не было равных, он был настоящим художником! А странный карандаш его, острее стрелы, был очень жестоким и безжалостным – перечеркивал почти каждое написанное им слово. Хотя его выходки иногда сильно утомляли, но, этот сукин сын во всех смыслах слова был великолепен.
Как хорошо, что они познакомились, как хорошо, что подружились; хотя эта дружба ему дорого обошлась – почти ценой жизни! – он подумал, что в любом случае это дело было бы невозможно без Корифея.
Сказать «невозможно», конечно, не совсем верно, он все равно написал бы задуманное, но после трагической судьбы Корифея понял, что пути назад уже окончательно закрылись, другого выбора нет – он должен написать роман сам, и это должен быть лучший роман в мире!
…Да, роман будет лучшим из лучших – в этом нет никаких сомнений. Фактически, это был его секрет, да какой там секрет, скорее всего, простое убеждение, вроде математического уравнения или формулы: произведение, написанное искренне на искреннюю тему!
Он был совершенно убежден в искренности темы. Оставалось только познать себя самого: если в нем была хоть крупинка сомнения, если на дне сердца загнездилась хоть малейшая муть, ее нужно было удалить, притом немедленно. Он мог приступить к самому важному делу своей жизни только после того, как разворошит гнездо этой стервы, которая слишком тревожила его в последнее время.
Написать роман не составит труда. Пусть даже толщиной с роман Толстого, пусть!
Сколько раз Толстой переписывал свои романы? Многие до сих пор считают, что граф терпел адские муки. Но что это были за муки?!
Эту ношу можно было нести не с болью, а только с любовью, и Толстой, играя с каждой фразой, оттачивая и доводя её до совершенства, в действительности испытывал райское наслаждение, а не адские муки.
Верно сказано Джеком Лондоном, что самое большое удовольствие в мире – это радость творчества, и в этом смысле Толстой испытал его больше, чем кто-либо другой.
…Он подумал, что Бог дал графу, который больше всех заслуживал Нобелевской премии, высшую награду в виде грандиозного таланта. Ведь каким талантом нужно обладать, чтобы это не надоело тебе, и коль скоро граф не уставал переписывать эти романы по три, по пять, по семь раз, то остается лишь восхищаться силой Божьего дара, и еще раз убедиться, что удовольствие, полученное ценой упорного труда, для графа, поистине являющегося львом среди мастеров слов, было предпочтительней сотни Нобелевских премий…
А высшей наградой его самого, несомненно, будет роман, который он напишет о матери – о наивысшем существе!
Даже если он перепишет его сто раз, с тем же удовольствием напишет набело в сто первый раз, и в сто первый раз испытает то же удовольствие.
Прямо как граф Толстой!
Нет, он не собирался, как Толстой, написать семь романов и переписывать каждый из них по семь раз. Он напишет один-единственный роман и за все это время вспомнит свою маму до мельчайших подробностей; да, все это время он будет думать только о своей матери, которой ему так не хватает тридцать три года! Матери, которая является самым дорогим в мире, как бёллевский скудный хлеб в годы ужасной войны!
Он будет писать, и вспоминать о тех далеких днях, настроится на свою былую жизнь с матерью, которая длилась всего одиннадцать лет, и каждый миг будет ощущать этот родной запах и слышать этот незабываемый шепот:
– Единственный мой! Единственный мой! Единственный мой!
Пусть Корифей прав, пусть он похож на Холдена Колфилда – лишь он сам знал, что ищет в этом мире!
Да, лишь он сам знал, чего ждет от мира, и, хотя не исполнил обещания, данного Гранту Матевосяну, никогда не сожалел о том, что до сих пор не взялся за дело, то есть, не писал.
Он жаждал искренности как глотка горного воздуха; он жаждал бескорыстной любви, как глотка родниковой воды, и эта гора, этот источник, этот воздух, эта вода были матерью – той матерью, которую Бог послал как высшую награду и которая в сто раз, тысячу раз превосходила всякую Нобелевскую премию!
Глава шестая
…Какое раскаянье, он и не думал браться за перо, пока не найдет отыскиваемое. Если бы дело было только за горным воздухом, только родниковой водой! Он давно знал об источниках, которые воспел Акрам Айлисли, горный воздух, воспетый Грантом Матевосяном, чье первое произведение «Мы и наши горы» он прочел еще в Кёнигсберге, и только однажды испытал угрызения совести от того, что не писал – получив известие о его смерти. Было бы неправильно называть это раскаянием: легкая досада задержавшего долг, или опоздавшего на поезд, вот и все. Но он был глубоко тронут этой печальной новостью, всю ночь вспоминал писателя, с которым познакомился много лет назад в Ереване и был в гостях полтора часа…
Название романа уже было готово: «Нобелевская премия»!
Это название засело в его голове давно, но теперь он обратил внимание и на то, что по неизвестной причине, назвал задуманную работу о своей матери, не «Божьим даром», а «Нобелевской премией».
Во всяком случае, это было неспроста. Вероятно, потому, что одним из главных персонажей романа должен был стать Писатель, – сумасброд вроде Корифея! – задавшийся целью написать произведение, достойное Нобелевской награды.
…Да, Бог заранее послал свой дар этому Писателю, – напоминающему то ли сумасброда Корифея, то ли несчастного Сельджука! – но судьба оказалась корыстной: она безжалостно разлучила его с матерью. Писателю тогда было одиннадцать, всего одиннадцать лет! Злодейка-судьба забрала мать, оставив ему одни воспоминания. Только воспоминания! Больше ничего у него и не было, и Писатель собирался отомстить этими мемуарами, поставить судьбу на колени, написав отменное произведение, достойное Нобелевской премии…
Сюжет был прост: почти как в пятисотстраничном романе, который задумал, но так и не написал молодой Сельджук.
Конечно, сюжет мог измениться. Если бы он захотел, без всякого труда мог бы придумать пять новых сюжетных линий, найти неслыханную форму, но после трагической судьбы Корифея он решил, что сюжетная линия должна быть именно такой.
Примерно так: однажды Писатель наконец-то сядет на желанный автобус и отправится в деревню к матери – в глухую деревушку, похожую на деревню Сельджука или Корифея! – прислонившись головой к стеклу, всю дорогу будет думать о фрагментах романа. Кого здесь только нет: рослый Полковник, поступь которого сотрясает все вокруг… единственная мамина подруга Дарья Самойловна… единственный друг его детства Серёжа… Анна Аркадьевна, которая всегда выглядела нервной, раздраженной, и, конечно, дядя Гена – любимец всех соседских детей Геннадий Моисеевич, которого взрослые почему-то называли Гением…
На самом деле детали были у Писателя в голове давно, он просто хотел написать роман в родном селе, с которым был разлучен, чувствуя при этом дыхание матери, которую не видел целую вечность.
Таким образом, Писатель, прислонившись головой к толстому стеклу автобуса, примется вспоминать, и различные эпизоды станут проноситься перед ним, как кинолента. Но, точно, как в случае с Сельджуком, роман не будет написан, потому что водитель не заметит в вечерних сумерках глубокий канал, который только что вырыли при въезде в деревню; автобус скатится в канал, и Писатель умрет. Короче, случится катастрофа и ненаписаный роман – единственный экземпляр, которого был в его мозгу! – отправится вместе с Писателем на тот свет.
Да, ударившись головой о толстое стекло автобуса, Писатель погибнет в мгновение ока. Несчастный случай, то есть, катастрофа была неизбежна; просто неизбежна! Потому что на самом деле у Писателя не было матери, точнее, она умерла давным-давно, и то, что Писатель всю дорогу думал о ней как о живом существе, а также о том, как сесть на автобус и отправиться в деревню – все это мираж.
Эта иллюзия была изобретена самим Писателем, и за последние пять лет он полностью убедил себя в ее реальности, сочиняя в уме роман; убедил настолько, что, в конце концов, фрагменты его фантазии смешались с реальностью жизни, и потому он совсем запутался в том, что реально, а что нет.
А реальность была такова: ровно тридцать три года назад мать оставила его одного в этом огромном мире, а сама куда-то исчезла, и с тех пор несчастный сын искал ее повсюду. Но матери не было; и в деревне, куда Писатель ехал на автобусе, могла быть только ее могила.
Была ли в действительности эта могила или нет? знал или не знал об этом несчастный Писатель? – все это уже не имело значения, потому что произошла катастрофа, и Писатель погиб.
Вернее… если честно… по правде говоря… да черт побери, смерть Писателя в конце романа была неминуема. Вот так.
Вот так! Вот так! Вот так!
…Он в ярости подумал, что и завтрашний митинг неизбежен: точно так же, как скатывание автобуса в канал, как случившаяся катастрофа, как и смерть Писателя! Все, буквально все зависело от завтрашнего митинга! Как бы он ни пытался занять себя, на самом деле сильно волновался, хотя бы потому, что все еще гадал: будет ли роман написан или нет; точнее, это был всего лишь предположением, и он не владел ситуацией – многое вышло из-под контроля и все зависело от ауры нового дня после митинга…
Он не имел точного представления, каким будет этот новый день, но очень хотел его увидеть, слишком сильно хотел!
Пусть даже это будет день, который поменяет все в корне, словно день из любимой повести Генриха Бёлля; пусть даже это будет день, длившийся дольше века, который Чингиз Айтматов провел на кладбище Ана-Бейит; пусть даже это будет таким же ужасным днем, прожитым Джеймсом Джойсом в Дублине 16 июня 1904 года!
Пусть будет жутким, пусть будет сложным, пусть будет тяжелым, пусть будет невыносимым – но пусть будет! пусть придет! пусть настанет!
По этой причине он не спускал глаз со старинных часов на стене: время от времени смотрел на стрелки, с тревогой ожидая конца недели, которая длилась чуть ли не месяц – ждал конца ночи, начала утра.
Видимо из-за бессонницы ему казалось, что неделя тянулась как месяц. Не видимо, а так и есть на самом деле!
Он знал, что тревожное состояние – препротивная вещь и не стоит особенно чего-то ожидать. Он также знал, что самый надежный способ убить время – это забыть об ожидаемом и занять себя чем-то.
