скачать книгу бесплатно
Как я уже говорил: Орхан-бек разве дороже Пастернака?! Мы хорошенечко прижмем его к стене, как уважаемого Бориса Леонидовича, и заставим в принудительно-добровольном порядке отказаться от премии.
Ну, что думаешь? Нормальная идея?
Я к тому, что это не только порадует душу покойного Чингиза-эке, но и избавит Орхан-бека от упреков и пересудов.
Ладно, с твоего позволения, перейду на другое…»
…Всю эту чушь – а порой и в сто раз хуже! – он слышал от провинциального философа сотни раз. Завтра, за обеденным столом перед митингом, он, наверное, услышит то же самое в очередной раз, да-да, как минимум сто первый раз, и скорее всего, ничего не ответит: будет молча слушать, слушая молчать…
Если честно, у него уже давно – особенно после Корифея! – не было вопросов, которые можно было бы задать кому-то, кроме как себе, вернее, он ленился пошевелить языком, четко зная, какой ответ услышит от других.
Единственный неизвестный ему ответ он мог услышать лишь от самого себя, поэтому тот единственный вопрос втайне задавал одному лишь себе. Но на этот вопрос не было ответа – язык его не озвучивал, уши его не слышали! – потому и воцарилась тишина.
Хотя после Корифея он ни с кем и не встречался, тем не менее, встречался почти со всеми: и с писателем, и с читателем, и с ученым, и с журналистом, и с депутатом, и с чиновником! Да-да, он ясно видел их всех и хорошенько наблюдал каждого в отдельности в лице Джахангира Фатиха, который каждое воскресенье приходил на сытный обед и выкладывал всё услышанное и увиденное за неделю.
Иногда он замечал, что по какой-то причине все эти карикатурные типы, которые старались выглядеть честными, в целом не были похожи на Джахангира Фатиха, но каждый из них той или иной чертой или повадкой напоминал его. А крестьянину-оболтусу и в голову бы не пришло, что он собирает стольких дармоедов и приводит их с собой прямо на его кухню каждое воскресенье, и они становятся его гостями на несколько часов – едят, пьют, веселятся, болтают, изливают душу, а затем мирно расходятся.
И в итоге вот что получалось: в последнее время он никуда не ходил, никого не встречал, но при этом повсюду ходит и встречается со всеми. Только вот никому не задашь вопроса, ни от кого не получишь ответа.
А что ему оставалось делать?!
Он знал, как облупленных и власть, и оппозицию, и давно уже махнул рукой на тех и других. После этого пусть ворчат (по крайней мере, устами Джахангира Фатиха) сколько хотят – он молча выслушает каждого, и не ответит ни одному из них.
Что касается самого Джахангира Фатиха – и вопросы его и ответы заранее известны. Он слышал по меньшей мере пятьдесят раз его постыдный трактат, состоящий из ста пятидесяти страниц, в котором утверждалось, что похожий на дуршлаг мир состоит из одних дыр, и в конце бесчисленные повторения «дыр и отверстий» наконец превратили его голову в настоящее дырявое сито…
Глава двадцать вторая
…Он с горькой усмешкой подумал, что завтрашний визит вечно голодного спартаковца, который еще на прошлой неделе знал, что он наконец-то идет на митинг, не будет лезть ни в какие ворота: как говорится, хотел одно, получил другое. Да, завтра днем новоиспеченный пролетарий – ярый сторонник революции! – просто примчится сюда, а он молча услышит в сто первый раз, услышанное уже раз сто за обедом, после чего в половине пятого встанет и отправится на «кровавую и решающую» битву…
Если бы только он смог выйти из завтрашнего митинга с ожидаемым результатом! Если бы только он мог получить настрой, который для него важен, как воздух и вода!
Все могло случиться, но многое зависело от него самого. Вернее, если честно, главная причина была в нем самом; все остальное – будь то побои или арест! – его не заботили.
То есть, его, скорее всего, побьют, вероятно, арестуют. Он не исключал и оскорбления, и даже пытки. В том числе, предполагал, что его могли арестовать на основании ложного показания; что судебный процесс мог тянуться сколько угодно; что его все это время могли содержать в одиночной камере следственного изолятора, и, наконец, после того, как толстобрюхий судья в черной мантии, – похожий на пингвина в очках! – каверкая двухэатажные шаблонные термины огласит приговор, и его отправят в тюрьму прямо из зала суда.
Словом, он учел все грозящие ему «казни египетские», вроде ничего не упустил из виду, то есть, он имел ясное представление обо всем, что могло произойти и что могло его ожидать.
Конечно, и версия о смерти посреди толпы, то есть, прямо на месте происшествия, не была исключением – на всякий случай, он учел и ее, хотя просто так, не совсем углубленно.
В общем, за последнюю неделю после приятия решения об участии в митинге, все было продумано. Всё равно других дел не имелось, вернее, с того дня он потерял вкус ко всей работе.
Да, если так посмотреть, человек может умереть даже от малейшего толчка. Предположим, тебя толкают на землю и ты оказываешься затоптан бегущими. Или падая, неудачно ударяешься виском о заплеванный бордюр, тут же умираешь. Тогда грузят твой семидесятисеми килограммовый труп в шикарную карету Ambulance, на которой ты никогда в жизни не ездил, и везут в морг; после тщательного осмотра медицинские эксперты выдают весьма важную бумажку, то есть, заключение о смерти и конец всему. Твое уже начавшееся разлагаться тело брезгливо снимают с носилок, промывают из резинового шланга, заворачивают в трехслойный саван в какой-то мечети; и, в конце концов, хоронят на одном из отдаленных кладбищ, и всё, дело закрыто.
Если бы он решился углубиться в мысли об этом, то раскрыл бы и другие подробности того, как будет похоронен гражданин, погибший в ходе протеста, признанного властями незаконным, или какие письма будут отправлены в ООН, Европейский Союз и международные правозащитные организации. Но он даже близко не подпускал подобных мыслей, – не дай Бог! – ему чуждо было и ложное мужество, и ложное мученичество.
Честно говоря, два часа назад он представил себе простейший вариант смерти на митинге, а точнее, самый благородный из всех возможных вариантов, и тот час же сердце сдавило в груди – выходило, что «случайная смерть» даже в самой безобидной версии, вредит сути. И сразу побежав на кухню, приставил лед ко лбу, потом долго и усердно мыл лицо холодной водой из-под крана и как можно дальше прогнал это тошнотворное впечатление.
На самом деле, вопрос сам собой дошел до критической точки, и как бы он крепко не держался, тем не менее, всё осознавал.
Да, вероятность случайной смерти, которая позавчера, и даже вчера почему-то выглядела не так серьезно, все портила. Так оно и было, то есть, факт был на виду, но он все еще пытался обмануть себя, отвлечься, так как у него не хватило смелости добраться до корня этого навязчивого чувства.
…Завтра, после митинга, начнется новый день его сорокачетырехлетней жизни, другой день, хотя он не мог вполне представить, на что это будет похоже. Но если эта мерзкая версия «случайной смерти» осуществится, ни на что другое шансов не останется.
То есть, если бы он умер, проблема решилась бы раз и навсегда – это понятно. Хуже было то, что в этом случае все становилось не только с ног на голову, но и по-идиотски завершалось, и это беспокоило его больше всего последние два часа.
Хорошо, что, у этого вопроса была и другая сторона, то есть, был вариант вернуться с митинга к настрою, который он считал важным, как воздух и вода. Фактически, это было именно то, чего он хотел, точнее, единственная надежда была на это, и именно этого он и ждал – тот иной день, который не мог полностью представить!
Но, как назло, время было заколдовано: старые часы напрасно тикали на стене, стрелки не двигались.
Словно этого было мало, он провел еще и всю неделю в таком беспокойстве, что сначала засыпал с трудом, а потом вовсе не мог уснуть – он не спал уже на протяжении 54 часов с позавчерашнего вечера, когда внезапно проснулся от тревожного сна; хотя иногда пытался вздремнуть в кресле или лечь на диван и унять жжение в глазах, нормально поспать не удавалось.
Если честно, сейчас ему даже и дремать не хотелось, он ясно понимал, что больше не уснет после того, как возникла версия случайной смерти; нет, он не заснул бы при всем желании.
Ему просто нужно было восстановить силы и прийти в равновесие, найти способ атаковать, притом решительно – другого выхода не было.
А какой еще может быть другой выход?!
Напрасно истощая себя, искать не существующего и не найти его; и достаточно дурить себе голову – он, как мужчина, должен был решительно ввязаться в рукопашный бой, вот и всё.
Вот тебе и выход, притом другой!
Да, ей-богу: не ты ли искал выхода – пожалуйста!
…Хотя непреклонная упертость иногда мешала ему, к счастью, теперь она пришлась очень кстати!
Он не имел никаких притязаний на славу или что-то подобное, но в нем жило эго – какая-то твердая, неподдатливая гордость! – хуже любого вида славы. Вот почему он много думал, когда принимал решение, и долго не решался принять окончательное – почти как перед вынесением приговора о смертной казни! Но как только решение прозвучит, на том все кончалось: он никогда, ни при каких обстоятельствах не изменял его.
Вот и штамп в решение о митинге им был поставлен после изучения всех деталей, ровно неделю назад, а целую неделю, тянущуюся словно месяц – а может и год! – он искромсал похожими на ножницы стрелками древних часов, висящих на стене.
Только вот неделя никак не хотела заканчиваться – не завершалась, еще оставалась ее последняя ночь, еще не наступил ее рассвет! – и он сидел один в старой квартире, где всегда ощущался родной запах матери, ожидая конца последней ночи недели и начала последнего утра…
Часть II. Полковник
Глава первая
– Ты будешь отличным писателем!
Эти слова ни с того ни с сего сказал ему Корифей; сумасбродный Корифей, знающий всё, как пять пальцев! Сказал, как припечатал.
Он никогда в жизни не писал; хотя много лет назад в Ереване даже дал обещание самому Гранту Матевосяну, но так и не написал ни строчки.
Читать он читал, даже слишком много читал, только вот не писал, и Корифей прекрасно знал об этом. Ну, что с того, что знал?! Отвесил слово, как пощечину, и даже не спросил, пишет ли он вообще.
Хорошо, что, сказал это лишь однажды, и сказанное было пропущено мимо ушей; больше они не возвращались к этому разговору.
А зачем ему сказать это на ровном месте внезапно и без причины? Он никак не разобрал, но и углубляться не стал – у Корифея было столько уловок, которые оставляли оппонента в дураках!
Он действительно много читал: был одним из лучших в школе, где мама преподавала французский язык; к одиннадцати годам мать уже научила его и французскому, и английскому. А когда вырос, он брал с семи полок библиотеки книги, которые мать специально отобрала, и читал их одну за другой. Некоторые из них даже перечитывал – ощущая родной мамин запах из каждой книги, на каждой странице; как и мать, он читал любимого ею Чехова по-русски, Мопассана по-французски, Сэлинджера по-английски.
…Покупка книг каждое воскресенье запомнилась ему как ритуал: после завтрака он под руку с матерью поднимался по высокой лестнице, отсчитывая двести восемнадцать ступенек к маленькому книжному рынку, к тем, кого мать называла не «торговцами», а «книжниками». Сверху их двор казался крохотным; он помнил, что ему нравилось смотреть на плоские крыши домов далеко внизу и дрожащие листья на верхушке высоких деревьев. Несколько книготорговцев, хорошо знавших маму, казалось, ждали их прихода – они быстро открывали кожаные сумки и показывали им разные книги, а мать отбирала то, что ей нравилось. Она никогда не справлялась о цене: молча платила сумму, которую мужчины называли почему-то слишком тихо, и заказывала новые книги на следующую неделю. Так заканчивался поход за книгами…
Ему понравились все девять из девяти рассказов в книге Сэлинджера, которую мать, кажется, купила в то время за пятьдесят манатов у «книжника», но ему не понравился любимый всеми роман, и он не знал, почему.
Почему ему не понравился роман, который ходил по рукам?!
Он действительно не знал причину, пока не услышал это от Корифея и хотя понятия не имел, что ляпнет по этому поводу Корифей, ожидал что угодно. Но так как давно привык к его выходкам, смирился и с этой.
– Что тебе там не понравилось? Посмотрел в зеркало и расстроился?
– Какое еще зеркало?! Я тебе про роман рассказываю…
– А я о чем?! Говорю, ты себя в зеркале не узнал?
– Что ты заладил о зеркале? Я говорю, дважды перечитал, но мне не понравилось, что-то не легло на душу…
– Что не понравилось?! Ты и есть Холден! Тебе другое не понравилось!
– Например, что?
– Ты словно выпал из того романа. Чего глазами хлопаешь?! Ты точно выпал из той книги!
– Что это значит?
– Это значит, ты не живой человек.
– Ничего себе! А кто я?
– Кто же? Тип, образ, подросший герой Сэлинджера!
– Чего ты несешь?
– Еще бы! Да ты Холден, один в один Холден Колфилд! Я знаю, как долго ты разобрался в себе. Ну что, теперь успокился?! Наконец-то узнал себя?
– Опять твои заскоки…
– Я серьезно, не шучу.
– Молодец! Браво!
– А что не так?
– Если это твое серьезное слово, то страшно представить твои шутки!
– Послушай: разве то, к чему просто не лежит душа, может вызывать такое беспокойство? Неужели человек станет дважды перечитывать херню, которая ему не нравится?! Это твой роман, просто ты боишься своего отражения в зеркале. Если не веришь, перечитай его еще раз, а потом мы с тобой серьезно поговорим.
…Он не вернулся к разговору, хотя перечитал роман еще раз, то есть, третий раз, вернее, заново перечитал, чтобы доказать Корифею его неправоту, но разве это вероятно? Да нет, конечно, переубедить его было просто немыслимо. Однако сейчас ситуация была совсем не в его пользу – кажется, Корифей в чем-то был прав…
Суть претензии Корифея заключалась в том, что ты жаждешь того же, что и Холден, ищешь то, что отыскивает герой Сэлинджера; и если когда-нибудь напишешь о себе – выйдет что-то похожее.
Да, Корифей болтал что-то в этом роде, без сомнения, немного сгустив краски, как обычно.
Глава вторая
Но, в любом случае, Корифей ошибался в одном – он будет писать о матери, а не о себе!
Хотя точно не знал, когда, но четко представлял, о чем собирается писать. Вот почему не вернулся к разговору о Сэлинджере – раз он собирается писать не о себе, какой смысл спорить?!
Только он сам знал, почему не писал до сих пор, и почему будет писать в будущем; он также знал, что вопреки догадке Корифея, он напишет не о себе, как Сэлинджер, а о своей матери. И решение было принято давно, и точка была поставлена давно – оставался только один темный момент.
И всё это время он ждал, когда осветится эта тьма.
Ждал день за днем, час за часом, минута за минутой.
Чего именно ждал?! – этого он точно не знал.
Просто догадывался: что-то преграждает ему путь, а что скрывается в корне этой догадки – четкого понятия не имел.
Ложь, похожая на правду хотя бы чуть-чуть, в тысячу раз лучше, чем правда, которая выглядит как ложь – кажется, так сказал великий мудрец Низами.
Но действительно ли имелась правда в обличье лжи, или ложь в обличье правды? Может, все это шутка Корифея, вот и всё?
– В тебе дремлет тайная амбиция Гения; хотя мать родила тебя от твоего отца, на самом деле, ты несешь в себе дух того несчастного!
Разве такое можно сказать только шутки ради?!
В крайнем случае, даже если допустить, что это чистая ложь, и переварить злую шутку Корифея, то почему его мать, ни разу не взглянувшая в лицо дяди Гены на улице, не отрывала глаз от этого безжизненного лица в черном гробу?
На самом деле это была шутка, и это было правдой. Но беда в том, что это не было похоже на шутку, и не было похоже на правду.
Подобно тому, как в шутке иногда выявляется самая настояшая суть слова, бывают и очень страшные шутки, которые, в конце концов, сбываются – как в знаменитом фильме Тарковского «Сталкер»!
…Хотя странное название фильма, который они с Корифеем смотрели в кинотеатре «Араз», создавало длинную очередь перед кассами, сама картина через полчаса стала всех утомлять – лишь нескольким зрителям хватило терпения усидеть в зале. В тот вечер, как и всем, ему тоже было скучно, но, когда он во второй раз пошел на сеанс один, кажется, всё понял. Дело в том, что ночью Корифей толковал о главном – рассказывал ему не о самом Сталкере, а о его прототипе, то есть, о Дикобразе; и на следующий день он пересмотрел сеанс почти в пустом зале.
Оказывается, в картине таилось иное: Дикобраз чудом добрался до легендарного места, где сбываются заветные мечты и пожелал выздоровления своему единственному смертельно больному ребенку, а когда вернулся домой с радостью в глазах, то увидел, что сын умер, а сам он стал чрезвычайно богат!
Да, зона Сталкера отсеивала каждую мелочь, не оставив место даже малейшему осадку: она осуществляла лишь истинное, самое сокровенное желание человека – настоящую мечту, даже неведомую ему самому!
…Вот о чем толковал ему Корифей той ночью: по его словам, Дикобраз ужаснулся, узнав о своем тайном желании, без его ведомо давным-давно скрывавшим в самой глубине души; о том, что самая настоящая мечта его – это оказывается стать богатым, в итоге повесился…
Вот и попался, притом здорово!
Всё было не просто плохо, а ужасно! Ведь как он мог писать о матери, не прояснив эту темную точку внутри себя?!
И когда не нашлось другого способа решить эту туманную догадку, окончательным решением стал митинг – в конце концов, завтрашний митинг должен был прояснить что-то и положить конец одолевающем его сомнениям. По крайней мере, он хотел убедить себя, что избавится от момента сомнения в себе. Он может написать и будет писать только после этого, именно после этого. Или кто знает, может, повесится как Дикобраз?!
Невольно улыбнулся, и, хотя был расстроен, утешил себя тем, что у него все еще осталось чувство юмора.
Непостижимый Корифей устроил ему настояшее приключение!
