скачать книгу бесплатно
Что греха таить, кажется, и сам он находился не в лучшем состоянии, разница только в том, что в отличие от любимого певца, его «почему» было связано не с голосом, а с матерью!
На далеком зеленом острове давно минувших лет остался не голос, а мать, и именно ее он искал в прошедших днях; именно ее он пламенно и страстно звал – мать, по которой он страшно тосковал, а в эту ночь сильнее, чем когда-либо!
Увы, те дни, та пора жизни, когда рядом была мать, когда все было иначе, и воздух, и запахи, и вкусы, и даже мороженое уже не вернуть.
– Тополек мой в красной косыночке! Калина моя красная! Увидеть бы на миг твой прекрасный лик… Увидеть бы на миг… твой прекрасный лик… Увидеть бы на миг… увидеть бы на миг… Как быть мне, мама?! Как быть мне, Сары гялин?! Как быть мне, как?! Как?!
Минувших дней не воротить, хотя печальный голос Акифа Исламзаде шептал «Да рукой подать», их разделяла непреодолимая гора разлуки; а Джо Дассен, которого он слушал снова и снова, оживил в памяти только тоску по прекрасной матери, а не ее саму.
Хотя Назым Хикмет утверждал, что в двадцатом веке боль смерти длится не больше года, его боль длилась сто лет: его тоска пронеслась, как ветер через двадцатый век, и затопила как сель век двадцать первый, и эту горькую чашу, которую он пил снова и снова, как и до-минорный концерт № 1 Себастьяна Баха, все никак не удавалось испить до дна.
Как будто этого было мало, так еще со вчерашнего дня он долго ломал голову, сколько времени шел дождь в романе «Сто лет одиночества».
– Как я был счастлив когда-то, Боже!..
От этой строки, навевающей аромат тех лет, у него вставал ком в горле, а вторую строку – «Как жаль, что не ведал о том!» – он всегда душил в двух слезинках, утешая себя, что, во всяком случае, ему довелось испытать это счастье – жить в мире, где есть объятия матери; просто те счастливые дни продолжались недолго.
Да, в том мире, как писал поэт-любимец Али Керим, полном счастья, была его мать – незабвенная мать, роднее всех родных! – чей родной запах чудился всюду, а родной шепот всегда звучал в ушах:
– Единственный мой! Единственный мой! Единственный мой!
Глава пятая
…Ему ничего не оставалось, как подавить душевную горечь «отравой» – он закурил еще одну сигарету, снова посмотрел на старые часы на стене, и ему показалось, что стрелки вообще не двигались. Не только часы, но казалось, что кроме доносящегося издали до боли знакомого материнского шепота молчало все; совершенно никаких шумов ни снаружи, ни с лестницы. Как долго шел дождь в «Сто лет одиночества», о Боже?! – он снова не смог вспомнить. Прошел на кухню и открыл окно. Соседи давно уже спали, улица была пуста: ни пешеходов, ни проезжающих автомобилей. В тишине ночи он выкурил сигарету до фильтра, затем волоча ноги, вернулся в комнату и сел на прежнее место…
Цена каждой пяди земли возросла в пять раз, и потому, по меньшей мере, пять пар жадных глаз уставились на каждый ее сантиметр, и никто не хотел упустить из виду присвоенное место: так и стояли не двигаясь.
Опасаясь потерять свой пятачок, оппозиция уже годами топталась на месте, а власть, найдя кресло мягким, уселась поосновательнее. В конце концов, они кое-как привыкли друг к другу; поделили места у кормушки и теперь каждый чувствовал себя в безопасности: власть – на вершине небоскреба, оппозиция – в подвале пятиэтажки.
Примерно такова была картина независимой крохотной страны, высота которой измерялась небоскребами, а глубина – подвалами.
А еще и Эльчибей[2 - Лидер «Народного Фронта Азербайджана», избранный президент страны (1992–1993)]с незавидной судьбой, составивший фон этому абстрактному пейзажу и пролетевший в миг на неимеющих стрелок настенных часах новейшей истории!
Но что было поделать несчастному? Он выбился из сил от проделок своих овечек, превратившихся в игривых коз: устал от боданий парочки самодельных полковников с погонами на плечах кожаных курток, один из которых хозяйничал в Гянджабасаре, другой в Ленкорани; его возмущали шекинские анекдоты самозванного министра обороны, не лезущие ни в какие ворота. Будь ты проклят, черт полосатый!
Хотя полосатый дьявол был проклят тысячу раз, на тысячу первый он снял трубку и позвонил Гейдар-беку – истинному Генералу в резерве! – рапортовал на одном дыхании о военной обстановке, затем отправил за ним специальный самолет и наконец, вздохнул с облегчением впервые за одиннадцать месяцев своего президентского срока.
Генерал пожаловал в столицу, чтобы организовать военную подготовку не только парочке мнимых полковников, но и зарвавшимся плюшевым маршалам и обнаглевшим пластмассовым адмиралам.
В мгновение ока президентский самолет, доставивший Гейдар-бека из Нахчывана в Баку, с той же скоростью унес Эльчибея на своих крыльях из Баку в Нахчыван, по свежему воздуху которого он истосковался; в родное село Келеки, спелые абрикосы которого он давно не пробовал.
Одним словом, в ту самую ночь «икс» Эльчибей, который так и не смог привыкнуть к президентскому креслу, ранним утром открыл усталые глаза в отчем краю уже в статусе «экс»; а его верные соратники, уснувшие в правительственных хоромах, проснулись у разбитого корыта оппозиции.
– Не переживайте, друзья, всему свое время!
Собравшимся вокруг Эльчибея единомышленникам осталась от него только эта утешительная фраза…
…и нестерпимо жарким августовским днем, в статусе экс-президента, он вернулся из анкаринской больницы Гюльхане на Аллею почётного захоронения в Баку, – которая отчетливо просматривалась через квадратное окно КГБ! – но не живым, а в гробу, покрытом трехцветным флагом!
В итоге, всенародно избранный президент в кровавую и славную историю своей страны вошел как Прекрасный Пень Обезглавленный, когда-то с душевной болью воспетый его любимым поэтом Рамизом Ровшаном.
Глава шестая
…Он хорошо помнил тот знойный августовский день, и, наверное, никогда его не забудет. Нет, не забудет, хотя бы потому, что в тот день впервые в жизни обратился к незнакомцу с просьбой – пересилив себя, попросил сигарету у постороннего человека…
Да, в тот августовский полдень – совсем как у Марчелло Вентури «невыносимое лето, которое никогда не забудется»! – он отправился в аэропорт, встречать гроб Эльчибея; поехал не один, а со своим давним знакомым Аскерли на его стареньком «Жигули».
Сидя на бетонном тротуаре, глядя на пустую площадку через железную решетку, он ждал, когда приземлится самолет из Анкары; куря одну сигарету за другой, вспомнил сначала новеллу Гранта Матевосяна «Август», а затем «Постороннего» Альбера Камю, точнее, образ убийцы в повести.
Как же там было?
Кажется, так: когда судья спросил, что именно стало причиной выстрела, убийца ошеломил присяжных, ответив «солнце». Но он не солгал, сказал правду. Что ему оставалось делать?! Полуденный жар так донимал его, солнце так довело до исступления беднягу, что он не смог выдержать, нажал на курок револьвера и прикончил идиота, который ему вконец надоел. Вот и все.
Он хорошо помнил, что пока самолет не приземлился на пустую площадку, жара достала и его самого, к тому же он терпеть не мог толпу: сигаретный дым ел глаза, голоса тонули в людском гуле.
Еще и солнце. Убийственное солнце. Августовское солнце.
Пачка сигарет была забыта на обратном пути к машине тоже из-за треклятого солнца: она так и осталась лежать на тротуаре.
Толпа. Масса людей. Толчея. И солнце. Августовское солнце.
Каравану автомобилей, лениво продвигавшемуся точно караван верблюдов в жаркой пустыне, предстояло проделать еще долгий путь, прежде чем достичь города, а пачка сигарет, как назло, осталась на бетонном тротуаре. У водителя роскошного автомобиля, который полз рядом, должны быть сигареты – он только что видел, как тот курит.
А как просить?! Ну как, как просить?!
Чтобы отвлечься, он посмотрел на толпы сновавших под солнцем машин, чтобы занять себя и подумал, что, если внезапно начнет задыхаться – как тогда в церкви Эчмиадзин! – то вероятно, не удастся даже открыть дверь.
Тут же вспомнил фельетон Мирзы Джалиля:[3 - Джалил Мамедкулизаде (1866–1932) – азербайджанский писатель и драматург; основатель и главный редактор популярного сатирического журнала «Молла Насреддин», известный на всем Ближнем Востоке]иностранный гость, увидев многолюдную церемонию прощания с усопшим, спрашивает, кем был покойник, раз весь город стремится на его похороны? Ему гордо сообщают, что покойный был отцом нации, радеющем о народе!
«Отчего же он умер?» – интересуется приезжий.
На этот раз ответ следует краткий: «От голода».
Хотя он и улыбнулся, вспомнив фельетон, бьющее справа солнце вывело его из терпения. Теперь он не помнил точной причины, но помнил, что повернулся влево и почему-то в очень раздраженной манере попросил у водителя роскошного автомобиля сигарету, а тот вежливо протянул пачку из открытого окна и, более того, сказал: «Оставьте, у меня еще есть…»
Вот так.
По пути он выкурил пять-шесть штук. Пачка с парой-тройкой сигарет все еще лежала на книжной полке. Каждый раз, когда она попадалась ему на глаза, он невольно вспоминал тот день: в первую очередь августовское солнце и образ убийцы, созданный нобелевским лауреатом Камю. Убийца был прав: во всем было виновно солнце. И судья принял правильное решение: наказал убийцу не за убийство, в котором было виновно солнце, а за вопиющее равнодушие. В любом случае, ужасная сцена: суд приговаривает к смерти сына, который не плакал на похоронах своей матери, устал сидеть рядом с телом усопшей и от скуки дымил сигаретами!
То, что сидя на бетонном тротуаре в ожидании самолета курил одну сигарету за другой – это само собой, но солнце было повинно в том, что он попросил сигареты у незнакомца.
Не мог унять раздражение, впервые в жизни обратился с просьбой к чужому человеку – нет, он никогда не забудет ни тот невыносимый летний день, ни то убийственное августовское солнце; к тому же, пачка с парой-тройкой сигарет так и лежала на полке, как живое напоминание.
…Да, он сидел один на заднем сиденье, измученный жарой, и давний знакомый за рулем всю дорогу то и дело вспоминал Эльчибея. Вспоминал и сокрушался. А что еще оставалось?! У него было двое детей, и Эльчибей, который гладил их по кудрявым макушкам, однажды сказал: «У вас настоя-шие тюркские имена, живите так, чтобы быть достойными своих имен…»
(Ровно семь лет спустя Аскерли снова поехал в аэропорт, погладив по кудрявым волосам Тунджера и Нурсель, у которых были действительно красивые имена, отправил их обоих на учебу в Турцию, с напутствием Эльчибея: «Не волнуйтесь, дети мои, время все расставит по местам!» Каждый год 28 мая, в День Независимости, дети посещают в Анкаре могилу Расулзаде,[4 - Мамед Эмин Расулзаде (1884–1955) – руководитель Азербайджанской Демократической Республики (1918–1920), первой республики на мусульманском Востоке]а в самый жаркий августовский день их отец приходит на Аллею почётного захоренения в Баку и возлагает охапку гвоздик на могилу Эльчибея.)
…Однажды, смотря фильм Тарковского, он почему-то подумал об Аскерли, точнее, перед его взором внезапно возникло лицо давнего знакомого, с которым столько лет не виделись. На экране худой как тростинка мальчик поливал давным-давно засохшее дерево; каждый день тащил к дереву тяжелое ведро с водой. Это был один из тех фильмов гениального режиссёра, снятых на чужбине – то ли «Ностальгия», то ли «Жертвоприношение» – теперь он точно не помнил; но когда увидел с какой надеждой мальчик день за днем тащит тяжелое ведро, веря, что засохшее дерево однажды расцветет, перед его взором внезапно возникло лицо давнего знакомого, с которым столько лет не виделись…
Глава седьмая
Проклятие дьяволу!
Убийца Мерсо – главный герой Камю! – ей-богу, говорил правду, бедняга и не думал вводить в заблуждение почетных присяжных, и в мыслях не имел запутывать опытных судей: причиной всего произошедшего и в самом деле было солнце.
Позже, когда он вспомнил тот невыносимый августовский день, то ощутил на виске ствол убийцы-солнца, и все еще не понимал, как выстоял под солнцем среди огромной толпы; как так получилось, что продолжало биться сердце, и пульс стучал, хотя четко видел, что устроили дешевое шоу и что все было сфабриковано?!
Да, по-другому не скажешь – все тайны Эльчибей унес с собой, или же все это было с самого начала мифом, легендой, сказкой, вот и все. Если это не сказка, то, о чем все это время он думал в одноместной палате Гюльхане, напоминающей одиночный номер в турецком отеле, описанный Анаром?!
То, что легендарный эльчибейевский Народный Фронт за этот период отрастил пару крыльев – как легендарный конь Кероглу! – было понятно. И в тот ужасный августовский зной, ради завещания, представитель левого крыла шарил в левом, а представитель правого крыла шарил в правом кармане поношенного сюртука, благополучно прибывшего из Анкары.
Он же надеялся на другое: ожидал признания, всего лишь искреннего признания!
Но был сильно расстроен, осознав, что его последняя надежда рухнула, и понял, что ничего ждать не стоит – даже если вывернуть сюртук наизнанку, в карманах ничего не найдется.
И вправду ничего не нашлось.
Ничего не нашлось, и искренность, на которую он надеялся всей душой, растаяла как горький дым чужой сигареты.
Вот и всё. Как сказал поэт-любимец: точка, точка и точка!
Три точки. Да, троеточие и больше ничего.
…Черт побери! Он даже успел подумать, что Али Керим расставил трех своих сыновей в свои стихи, словно три точки. Нет, не так: ему пришло в голову, что Али Керим тремя сыновьями поставил многоточие в концовку своей тридцативосьмилетней короткой жизни. Лучшим другом Эльчибея был Паша, он это прекрасно знал, и, вынув третью сигарету из пачки незнакомца, вспомнил старшего сына любимого поэта, а точнее, как они встретились с Кадыром Рустамовым[5 - Кадыр Рустамов (1935–2011) – азербайджанский певец, выдаюшийся исполнитель народных песен и мугамов]в Агдаме…
Август и в то лето выдался невыносимо жарким, но не настолько. Нет, вовсе нет; там, где они сидели, было довольно прохладно.
Да, они сидели в чайхане, в тени платана. За столом было несколько задиристых агдамцев – все они удобно расселись и поддакивали смешным байкам наивного певца; еще он помнит, что сидевший рядом Паша шепнул ему на ухо: точь-в-точь Эльчибей!
– Знаешь, братец, если уж говорить, то правду. Сам-то я не особо образован, и слов особых не знаю, но скажу, как разумею: как ни крути, лучше русских не найти. Да заткнитесь вы, в конце концов, не лезьте, не видите, я с ученым разговариваю? Братец, не обращай внимания на болтовню этих хвастунов, ей-богу, мы сражаться не будем, бред все это. Если завтра нападут, ни одна сволочь здесь не останется. Я не других имею в виду, я говорю о своем дворе: кроме пяти-шести бедняков, все уже собрались. Говорят, Эльчибей честный человек, это правда?! Лучше бы это было не так! Если так, ей-богу, несладко ему придется. Вот ты его близкий друг, скажи своему другу, пусть держится за русских, да крепко держится. Этим делом заправляют русские, да и лучше они, чем другие. Что он там опять болтает? Эй ты, болван, хватит, закрой свою пасть! Говоришь, русские забрали нашу нефть, а что, англичане не заберут? Американцы не заберут? Что-то не верится! Мы всегда были под колпаком, и привыкли к оплеухам. Да уж не знаю почему, так уж повелось! Русские хотя бы на наших жен не засматривались. Ей-богу, правду говорю! Навидались мы и арабов, и персов. Хоть они мусульмане, глаз не сводили от наших жен. А русский сукин сын открывал школы, образование давал. Девушка могла спокойно уехать одна в Москву, учиться пять лет, не так ли? А куда сейчас можно отправить девушку без присмотра?! Да заткнись ты, не суйся! Тебе что, подробно изложить, чья жена под кем лежит в твоих любимых городах? Братец, ты уж прости ради Бога, не обращай внимания на их бредни. Твой покойный отец был хорошим человеком, да и сам ты вижу умный, образованный парень. Я в людях разбираюсь, достойного человека сразу видно. Ты вот как сделай: скажи Эльчибею, чтобы он особо не нянчился с турками. Не стесняйся, можешь сказать это даже от моего имени. Скажи, Кадыр сказал, что ему не следует следовать за другими, лучше держаться за русских. Да замолчи ты! Говорю ведь, русские нашу честь не оскорбляли, что тебе еще надо?!..
Глава восьмая
…Тогда в тени платана, в агдамской чайхане, где Кадыр Рустамов сначала налил в стакан коньяк, а сверху крепкий чай, он не сказал ни слова среди острых на язык карабахских ребят; набрав в рот воды, он выслушал этого странного человека, похожего на Эльчибея, а на обратном пути, прислонившись головой к окну автобуса, думал лишь об одном: может ли легендарный певец еще раз спеть так же пламенно песню «Соловьи»?
И когда он достал четвертую сигарету из чужой пачки на заднем сиденье «Жигули», внезапно нашел ответ на давний вопрос: никогда!
Подобно математику, который иногда находит решение сложного уравнения во сне, он был озадачен простотой ответа: как он мог до сих пор не найти его? Такое исполнение было возможно только раз, потому что это был чистый огонь, неуловимый как мираж в безводной пустыне, беспримесное пламя, которое погасло бы от любого стороннего вмешательства.
Вот тогда он и выпустив горький дым из открытого окна советского автомобиля без кондиционера, сердито посмотрел на богато украшенную машину перед ним, везущую гроб с телом и подумал, что миф развеян.
Как теперь узнать, в чем суть сталкеровского желания, или же дикобразского намерения?!
Но Эльчибей, жаждущий быть похороненным как мученик, обернутый в красный флаг вместо белого савана, – умерший, как и его великий предшественник в Анкаре! – в любом случае заслужил равную Нобелевской премии высшую награду за те страдания, которые он перенес, чтобы достичь этой вершины!
Изволь, друг мой, изволь: вот тебе и красный флаг с полумесяцем, и могила на Аллее почётного захоронения, на которой и впредь всегда будут лежать цветы и которая станет местом всенародного поклонения!
И это еще не всё.
На завтрашних похоронах прозвучит бесподобная Увертюра Узеир-бека,[6 - Узеир Гаджибейли (1885–1948) – основоположник современного профессионального музыкального искусства Азербайджана. Автор гимна страны и первой оперы во всём исламском мире]сотрясающая горы и камни; сюда пожалует и Кадыр Рустамов, возьмет пару высоких нот, пронизывающих до мозга костей!
Короче, будет все: и горькие слезы, и громовой залп – всё, кроме признания, которого никто никогда не увидит и не услышит.
Да, признание – которое не записано на диктофон, не увековечено на бумаге, не скопировано нигде и состоит из одного единственного экземпляра! – завтра будет похоронено с Эльчибеем в глубине его души.
Вот так! Вернее, такие вот дела.
Но, каким бы наивным он ни казался, почему бы такому душевному человеку, находящемуся во Дворце ровно одиннадцать месяцев, должно быть безразлично, сказать истину, вертящуюся у него на языке?! Ведь времени вполне хватило на то, чтобы разгадать все тайны в секретной камере Военно-медицинской академии, в закрытой одноместной палате Анкары, пахнущей валокордином! Неужели так трудно было вывести все на божий свет и избавить от веления абстрактного времени?!
Ведь возвращение в этом стиле, то есть, и пафосная шумиха автомобильного каравана, и впечатляющие прощальные речи на вечерних экранах, и телеграммы в заголовках завтрашних газет, и официальный некролог, уже написанный и отрепетированный перед зеркалом, и театрализованные похороны, сценарий которых давно утвержден – все! все! все! – не что иное, как обычные правила протокола!
Он же никогда не вписывался ни в какие формы и форматы, не якшался ни с какими бюрократическими нормами и спокойно мог бы развеять всю эту фальшь признанием в трех словах. Мог ведь, мог!
Признание в трех словах – всего-то три слова! – вот и все, чего он от души ждал, и, на что он искренно надеялся!
…Но Эльчибей, застрявший между истиной и самопожертвованием, пережив последние мучения на последнем дыхании и всё-таки выбрав второе, проглотил истину как ложку яда, и в самый жаркий день августа, обернувшись, будто озябнув, во флаг, оставил тайну на волю времени, а дух свой на волю вневременности…
– Не переживайте, друзья…
Как же не переживать?!
Он извивался на заднем сиденье как уж, метался как собака на цепи, и как только старый «Жигули» добрался до города, попросил остановить машину перед первой же лавкой, под поводом купить сигарет. Купить-то он их купил, но не вернулся на свое прежнее место на заднем сиденье.
– Прощай, Прекрасный Пень, прощай!
Высказав на узком тротуаре некролог из трех слов, он попрощался с Эльчибеем, затем остановил такси и поехал в келью Корифея.
Вернее, усаживаясь в такси, он еще не знал, куда поедет; а когда через некоторое время водитель в кепке обернулся и спросил: «Куда мы едем, брат?!» – он, очнувшись от мыслей, назвал адрес своего дома; чтобы чем-то занять мысли, промолвил «Брат мой, враг мой» и тут же попытался перевести сказанное. Вдруг почему-то передумал и на подъезде к своей квартире назвал адрес Корифея. На обратной дороге еще раз остановил такси, купил бутылку коньяка в магазине со странным названием «Мираж».
Он помнил каждый эпизод того жаркого августовского дня: водитель попросил у него сигарету, выдохнув дым, сказал об Эльчибее, который приснился ему ночью: «Покойный был очень хорошим, добрым, настояшим человеком. Как только проснулся утром, тут же побежал в мечеть и попросил прочитать за его упокой…»
После этих слов водитель растроганно умолк и до конца поездки больше не произнес ни слова. Когда они наконец-то добрались, он сказал таксисту: «Не горюй, брат!» и вышел из машины. Однако поднимаясь по лестнице, еще раз представил себе сильно расстроенного таксиста в кепке и подумал, что Корифей – брат ли, враг ли, черт его знает! – как всегда, прав: убить веру хуже, чем убить самого человека!
Глава девятая
– Не сбивай камнем птицу, брат, сжалься!..
Если честно, борьба Эльчибея не была борьбой за птицу в небе, а скорее, борьбой за камень, брошенный с земли.
Что бедному еще оставалось?!
Подобно птице в небе, несчастный, постоянно был вынужден защищаться от камней тех злодеев, что были на земле и прожил всю свою жизнь, загородившись щитом своего победоносного предка,[7 - Имеется в виду поэт и легендарный полководец, основатель династии сефевидов Шах Исмаил Хатаи (1487–1524)]вместе того, чтобы атаковать его мечом.
Ну, в самом деле, что ему еще оставалось?!
Но это было знакомое зрелище: на пне расколют еще много поленьев, что и случилось; много будет тех, кто, схватив топоры да тесак, обрубят ветви упавшего дерева, и таковых действительно оказалось немало.
Да, как ни крути, траурное зрелище, описанное Мирзой Джалилом сто лет назад, и сто лет спустя выглядело так же, как тысячелетний мертвец: Велихан был тем же ханом, то есть, сильным на руку угнетателем, а Новрузали тем же подданным, то есть, быстрым на ноги угнетенным.
