скачать книгу бесплатно
Нет, и всё!
Однако такой мир имелся, и в этом мире все, все, все было давно запротоколировано – даже святая Тора Моисея! даже Святое Евангелие Иисуса! даже Священный Коран Мухаммеда! – всё!
Всё, что имелось на земном шаре!
Все было досконально опробовано, изучено по пунктам вплоть до запятых и точек, и аккуратно запротоколировано, взято на заметку.
…По словам Корифея, единственным исключением был его наставник Фолкнер, который не вписывался в протокол: хотя он получил специальное приглашение от Джона Ф. Кеннеди, но не принял участия на обеде в Белом доме, отклонив просьбу самого президента.
– Если бы он пошел, тогда не был бы Фолкнером! А был бы Алексеем Пешковым, делящим с Лениным большевицкий хлеб да соль. Или максимум как наш красавчик Молла Панах,[11 - Молла Панах Вагиф (1717–1797) – известный поэт и визир Карабахского ханства XVIII века]был бы визирем в ханском дворце и развлекался бы вовсю…
Фолкнер, известное дело, не пошел.
А если бы пошел?! Что было бы, если бы пошел?
Корифей говорит, что если бы пошел, то не был бы Фолкнером!
Однако, как знать?! Кто знает, что могло бы быть?!
У Корифея была привычка всегда все преувеличивать, сгущать краски.
Предугадать, что и как сложится – очень сложно.
Как знать, к чему все приведет?!
Пример тому некогда юный талант Сельджук, который будучи начинающим писателем творил чудеса и удивил всех своим потрясающим рассказом. Перо у него было острым, но он почему-то оставил все и стал простым чиновником, и надежды его мудрого наставника Акрама Айлисли не оправдались.
Корифей говорит, все напрасно, не выйдут из нас ни писатели, ни поэты, поскольку от Моллы Панаха до Самеда Вургуна, и даже до самого Сельджука, превратившегося в известного персонажа – чиновника Червякова! – все стоят смирно перед правителем, кормятся объедками с царского стола; да и литература подобострастных племен по форме состоит из справедливого падишаха, а по содержанию из своры подданых шутов.
– Массы склонны к шутовству, а падишах – к тирании. Простонародье всегда назначало главой того, кто сносил головы, а затем всем скопом кувыркался перед ним, чтоб рассмешить деспота-головореза.
Ай да, Корифей!
Глава четырнадцатая
Да нет, Корифей преувеличивал; даже если в его словах и была доля правды, он все же преувеличивал. Ведь бывают же исключения!
Какой орденоносный советский поэт не воспевал Сталина, которого Мандельштам называл кровопийцей?!
Ясно ведь, что обнаружится в сухом остатке, если убрать имя Великого Вождя из собрания сочинений именитых воспевателей, начинающих фразой «Я коммунист» и заканчивающих возгласом «Да здравствует…»
Но ведь есть и Джавид-эфенди, кого – точно, как «неорденоносный» Мандельштам! – вместо Нобелевской премии наградили ссылкой в Сибирь!
Да, не вернувшийся из Сибири, точнее, вернувшийся в черном гробу Джавид-эфенди, был из тех редких исключений, кто не произнес ни единого тоста в честь кровопийцы на имперском торжестве, простиравшимся от Нахичевана до Магадана!
Корифей, который всегда рубил сплеча, считался только с Мирза Джалилем, утверждая, что в повести «Пропажа осла»[12 - Первый из серии рассказов Дж. Мамедкулизаде «События в селении Данабаш», главной героиней которого является измученная вдова Зейнаб]создан образ самого региона, то есть, если объединить северную сторону реки Араз с южной стороной – получим маленькое село, всего лишь крохотная деревушка под названием Данабаш! А эта деревушка точь-в-точь похожа на вдову Зейнаб, чей дом и богатство подло разорили; на несчастную Зейнаб, оставшуюся совсем беспомощной; на бедную Зейнаб, беспощадно зажатую между двух стен; на жалостливую Зейнаб, ограбленную и изнасилованную мерзкими сельскими старшинами типа Худаяр-бека!
– На что нужен роман этим постыдным бекам, которые выбрали себе профессию развлекать имперских приставов?! Вот почему Мирза Джалил никогда не писал романов. Единственное, что ему оставалось сделать, это сменить имя на шутника «Молла Насреддина», оседлать осла дяди Мамедгасана, крутить четки и балагурить с крестьянами родного селения Данабаш.
Бог с ним, с Корифеем, но только вступивший на этот путь молодой Сельджук тоже рубил сплеча: «Что за народ, черт побери, всю вечность жил верхом на коне, а в фольклор вошел какой-то ерундой!»
Говоря «какой-то ерундой», Сельджук имел в виду пару ослов: то есть, изволь, друг мой, изволь – вечно гордились своими скакунами, а в конце получили двух ишаков!
…Он вспомнил странный сон несчастного героя Сельджука, описанный в его замечательном рассказе: фигуры лошадей на шахматной доске внезапно превратились в фигуры ослов (один в осла Моллы Насреддина, другой в осла дяди Мамедгасана!) и прототип автора, сидевший за шахматным столиком как победитель, неожиданно попал на патовое положение – у него вызывало недоумение то, что рыцарский народ, который испокон веков ездил на лошадях с мечом в руке, прославился на весь мир не своими легендарными конями, или как минимум породистыми карабахскими скакунами, а парой осликов, на подобие серого осла Санчо Пансы?!
Действительно сложно заранее предугадать, как все сложится. Ведь кто мог знать, что написанная Сельджуком стихийная история в итоге приключится с ним самим?!
Да, в концовке той печальной истории произошла катастрофа: машина перевернулась, не доехав до места назначения, и герой рассказа, начинаюший писатель – то есть, прототип автора! – умер, не написав задуманный пятисотстраничный роман.
К счастью, до автокатастрофы Сельджук успел написать свой бесподобный рассказ!
Подлинная трагедия случилась позже: наподобие того, как фигуры лошадей на шахматной доске каким-то чудом превратились в фигуры ослов, так и юный прозаик, воодушевивший Акрама Айлисли своим единственным рассказом, в конце концов, превратился в жалкого чеховского чиновника…
То, что Корифей хотел навязать Фолкнеру, было, по сути, предположением, не более того. Отказ Фолкнера принять предложение – это, конечно, факт, притом весьма серьезный. Тут надо отдать должное Корифею.
А что, если он пошел бы? – вот тут уже сложно утверждать чего-то окончательно. Как знать, вернее, если не пошел, то как предугадать что и как сложится?!
Только домыслы, только предположения.
Бог с ним, с Фолкнером, если ссылаться на всякие домысли, а ведь в кои веки позвали и его самого. Да-да, вызывали его – вызвали по особому адресу! Хотя и не к Джону Ф. Кеннеди, но это было тоже достаточно серьезное приглашение.
Однако он не пошел.
Нужно было пойти? Видимо, да.
Сожалел ли он, что не пошел? Видимо, нет.
Черт побери, это очень похоже на загадочный вопрос и ответ Рамиза Ровшана, которого Корифей называл «Поэт без кожи»:
«Тот мир лучше, чем этот? – Может да, а может и нет…»
Да, по словам неординарного Корифея, настоящий поэт рождается без кожи, и подобно Назыму Хикмету, чувствует не только дыхание ветра, дующий по ту сторону каменной стены камеры, но даже легкий трепет нежного листочка, приглаживаемой утренним ветерком.
Глава пятнадцатая
…Впервые он увидел его в шумной чайхане тех далеких лет; притом чисто случайно: «Поэт без кожи» то ли из непонятного любопытства, то ли просто из-за скуки среди коллег, зажигал одну спичку за другой, будто искал при их свете что-то важное… Теперь же он заново сопоставив его вероятности о том мире, подумал: в самом деле, как можно точно знать, раз ты не пошел, не увидел, не был там, вернее, не умер?!
Если честно, этим первым разом все и ограничилось. Позже он видел его фотографию в газетах, смотрел выступления по телевизору, но, как ни странно, «Поэт без кожи» остался в его памяти каким он видел его в шумной чайхане на Азнефте, от которой сейчас не осталось ни следа.
Вообще, почти каждая случайность за его сорокачетырехлетнюю жизнь превратилась в необходимость, и в итоге было совершенно неясно какой случайностью порождены эти необходимости или же какой необходимостью вызваны случайности.
Тогда – как давно это случилось, Господи! – также было совершенно неясно, какой необходимостью порождена случайная встреча в лесу Кёнигсберга с Алимом Касумовым, которого еще никто не знал, и что побудило юного певца воскликнуть «О Боже, зачем же Тобою создан я?»
И сколько бы он потом ни ломал голову, не мог найти ответа: почему Господь позволил услышать ему это божественное восклицание, не записанное ни на какую ленту и слышное лишь деревьям в этой глуши – как мимолетную радость или пожизненное страдание?
Он не знал, нет, он не знал.
Ведь как и откуда знать?!
Ведь как это возможно, что купленный вчера билет на рейс из одного города в другой все еще в кармане, но ты… опаздываешь на поезд!
Разве можно такого представить?!
Да, просто опаздываешь, – даже если потом сколько бы не ломал себе голову, никак не найти разумного оправдания! – ты опаздываешь на этот поезд, просто опаздываешь!
Это еще не всё.
Главная случайность (кто знает, может необходимость?!) накрывает тебя тогда, когда ты с сожалением смотришь на уходящий поезд, на который опоздал всего лишь на две минуты – вдруг чувствуешь какую-то руку у себя на плече, а оглядываясь, видишь человека, которого ты потерял за миллион верст тысячу лет назад и с которым отчаянно желал встретиться!
И это еще не всё.
Пять минут спустя, когда вы пьете крепкий кофе в привокзальном ресторанчике, этот раб Божий рассказывает о странной причине, по которой появился на этом несчастном вокзале – о причине даже более нелепой, чем причина, по которой ты опоздал на поезд! – и вот это, уже ни в какие ворота лезть не будет, и ты примешься толковать всё иначе: может, я опоздал на поезд из-за этой руки, которая упала на мое плечо как длань судьбы?
Затем, годы спустя, когда ты не найдешь никакого ответа на свой вопрос, от безысходности начнешь верить, что на этот вопрос ответа нет.
Просто нет ответа. Нет и всё!
Да, ты снова и снова примешься спрашивать себя: почему я опоздал на этот поезд; ведь в том городе меня так ждали; ведь я всем своим существом жаждал этой встречи!
Потом начнешь думать, что, если бы я не опоздал на тот поезд (боже мой, как я мог опоздать?!), если бы я занял свое законное место в том уютном вагоне и если бы в тот город доехало бы не пустое мое кресло, а я сам, сам, сам… как тогда сложилась бы моя последующая судьба?
Не знаешь, нет, ты не знаешь. Совсем не знаешь. Знаешь только одно: твоя судьба сложилась бы иначе – совершенно не так, как сейчас.
Вот так! Вернее, такие вот дела. «Тот мир лучше, чем этот? – Может да, а может и нет…»
В самом деле, откуда знать правду? Как узнать правильный ответ, если ты не умер, если там не был, если не увидел, точнее, если не пошел?!
Глава шестнадцатая
Нет, он не пошел; не откликнулся на приглашение, отправленное со специального адреса и это факт.
Что бы случилось, если бы пошел?
Он думал об этом и раньше. Не то, чтобы глубоко задумывался, просто думал, однако не нашел правильного ответа. Если бы серьезно подумал, возможно, нашел бы ответ. Да, нашел бы, наверняка нашел бы. Но раз он не пошел, не надо было о чем-то глубоко задумываться.
В последнее время он вообще редко выходил из дома, стараясь ни с кем не встречаться. В последний раз это случилось из-за Эльдорадо, иначе какого черта ему пришлось выйти на люди, оказаться черт знает где?!
Да, он не принимал участия ни в каких мероприятиях после того, как выступил с резкой речью в круглом конференц-зале Академии (где собрались как представители власти, так и оппозиции) и гневно, раздраженно покинул переполненный зал; всевозможные телеграммы, письма и приглашения, которые он получал с разных адресов, пылились в нижнем ящике его старого письменного стола – он не принял ни одно из них.
– Не иди, mon cher,[13 - mon cher – мой любимый (фр.)] если не хочешь, не иди…
…Снова задумался о том, как долго шел дождь в «Сто лет одиночества»: не неделю, и не месяц; должно быть не меньше года, но, сколько именно?! – он не мог вспомнить. Книга стояла на полке, ему иногда хотелось пойти и взять ее, однако ноги не слушались…
Он помнил, как Аурелиано Второй годы спустя вспомнил на смертном одре тот дождливый летний день, когда взглянул на своего новорожденного первенца, но главный вопрос – сколько лил никак непрекрашаюшайся дождь в романе – оставался без ответа.
Проклятье! Разве и ему надо сидеть и ждать того дня и как Аурелиано Второй вспомнить лишь на смертном одре то, что забыл?! Сколько же времени шел этот проклятый дождь?!
Какой же он всё-таки упрямец: не вставал, не поднялся с места, надеясь вспомнить, как это иногда бывает, неожиданно.
На самом деле, в этом и было удовольствие – когда на ум внезапно приходит забытое слово, чувствуешь себя так, будто нашел то, что искал целую вечность. Это как, заблудившись в столпотворении чужого города, встретить давно забытого знакомого; или же увидеть облако, похожее на те, в которых ты, будучи ребенком, видел то кошку, то рояль, то трамвай.
Чтобы занять голову, прошептал строки Вагифа Самедоглу: «Наши уши запечатаны разлукой в два года и семь месяцев, да еще дождь – даже наскальные быки Гобустана слив голоса, ревут под этим дождем…»
Он знал наизусть все, что нравилось его матери; дождливыми ночами он неспроста вспоминал ее – она очень любила это стихотворение. Хотя уши были запечатаны долгой разлукой, ему казалось, что его голос быстрее доходил до матери в уединении дождливых ночей – из-за сильной тоски, которую он испытывал пока старый патефон безостановочно крутил пластинку Джо Дассена, он вливался в хор наскальных быков Гобустана и ревел чуть ли не до утра. А как ему быть?!
«Et si tu n’existais pas, dis-moi pour qui j’existerais?!»
Этот голос, запавший в душу – сокровенный шепот Джо Дассена, пронизанный тоской тех лет! – всю ночь вопрошал: «Если б не было тебя, для чего бы тогда я жил?», а ему оставалось только реветь как одинокому быку, промокшему с головы до пят под дождем жуткой ночи, и думать, как жить дальше. Действительно, для кого же, для кого же он жил все эти тридцать три года без матери?!
Подумать только: ему было одиннадцать лет, когда он потерял мать, и теперь годы, прожитые без нее, равнялись земному веку матери – 33 года.
33 осени, 33 зимы, 33 весны, 33 лета.
Сколько всего времен года? Сто тридцать два!
Сколько всего месяцев? Триста девяносто шесть!
Сколько всего недель? Кажется, одна тысяча пятьсот восемьдесят четыре. Да, верно: одна тысяча пятьсот восемьдесят четыре!
Сколько всего дней? Сейчас посчитаем: значит, одиннадцать тысяч восемьдесят восемь!
А сколько всего часов?
Он обернулся и посмотрел на стрелки: Господи, он прожил тысячу пятьсот восемьдесят четыре недели без матери, но эта последняя неделя тянулась до изнеможения; он прожил одиннадцать тысяч восемьдесят восемь дней без матери, но этот последний день никак не заканчивался, казалось, эта злополучная, эта роковая ночь не обернется рассветом. До утра еще целая вечность! Черт побери, сколько же лил дождь у Маркеса?!
Он встал и направился в спальню, к книжной полке, но в последний момент остановился в коридоре и не вошел в комнату.
– Не иди, mon cher, если не хочешь, не иди…
Это был голос матери: она всегда говорила то, что у него на душе.
Да, мама всегда видела его насквозь – когда он терял интерес к игре, когда не мог отказать ребятам и заставлял себя спуститься во двор, она сразу это чувствовала: «Не иди, mon cher, если не хочешь, не иди…»
А возвратиться домой промокшим с головы до пят под весенним дождем – это было какое-то особое удовольствие: мама быстро заворачивала своего единственного в полотенце, вытирала волосы, лицо, плечи и крепко прижимала к груди, всегда шепча одни и те же слова.
Одни и те же слова – самая красивая песня в мире, состояшая лишь из одного припева:
– Единственный мой! Единственный мой! Единственный мой!
На мгновение мечты унесли его далеко, и он вспомнил ночь, когда вернулся в Баку поездом из Грузии, и с какой тоской спешил в эту квартиру, где вечно жил родной запах матери. Колеса на бледно-серебряных рельсах в лунном свете, как старый патефон, повторяя один и тот же припев, всю дорогу пели самую прекрасную песню в мире: «Единственный мой! Единственный мой! Единственный мой!»
Глава семнадцатая
…Он прошел из коридора не в спальню, а на кухню, открыл окно и закурил. Комья земли посреди улицы напомнили ему о милых детях в соседнем доме, и он подумал, что краснощекая девчушка, вероятно, и завтра придет сюда с братиком, и они снова начнут копать палкой этот ком земли. Да, завтра в половине пятого он выйдет из дома и пойдет на митинг, а дети придут и продолжат свои игры. Как в стихотворении Лорки…
«Когда умру, не закрывайте балкона – я хочу посмотреть на детей, едящих апельсин во дворе…» Кажется, так. Да, как-то так.
Он подумал, что Лорка совершенно прав, видимо, это и есть философия жизни, вернее, самая сложная вещь, над которой ломали голову на протяжении веков, на самом деле так проста: взрослые умирают на балконах, а дети кушая апельсины во дворе, играют в прятки. Точно так же, как эти два милых ребенка из соседного дома, придут и примутся играть на улице, размахивая своими красными шарфами на ветру, когда он завтра днем пойдет на митинг…
