Резонанс

В шуме генератора вновь и вновь слышу эти навязчивые три ноты. Но это все не на самом деле – это все только в моей голове. В такой обстановке свихнуться очень даже легко. И, похоже, что со мной происходит именно это. Что ж…

Ладно. Сидеть и ждать – чистое самоубийство. С КГБ-шниками более-менее понятно – действуем по заготовленному плану, а если что-то будет не так, то в дело пойдет импровизация. Но есть еще более масштабная проблема – связь с… с кем? Я даже, в общем-то, не знаю, кого я слышал и что я видел, но я уверен, что мне нужно еще раз выйти на них. Но только как? Почти все оборудование погорело. Аппаратура уничтожена. Но… это ничего. Пора вновь порыться в моем ящике, вдруг чего полезного найдется.

Лезу под кровать, достаю пыльный деревянный ящик, в котором лежит все, что осталось от прошлой жизни. И среди всего прочего – несколько германиевых транзисторов. Возможно, с их помощью получится что-то соорудить. Нет, не настолько мощное, как Гроза-М, но, возможно, что теперь… мне хватит и небольшого передатчика. Высыпаю их на стол. Кладу рядом катушку медной проволоки и… старый ферритовый стержень. М-да. Из этого передатчик не выйдет. Но, быть может, получится собрать простейший приемник. Пусть это будет грубая поделка уровня первого курса ПТУ, но, если я правильно все понимаю, теперь оно должно сработать и так. Включаю паяльник. Запах канифоли заполняет каморку. черчу схемы на обороте старых карт, паяю контакты. Я снова инженер. Но это не научный поиск, а нечто вроде установки контакта с призраками.

Несколько часов спустя на улице установился густой и непроглядный мрак. Моя самоделка почти готова, осталось лишь запустить. Надеваю наушники. Подаю питание. Нихрена не работает. Ну блеск. Просто отлично…

Перебрать устройство… Этот провод сюда, а этот… ну, пусть сюда… И попробуем ткнуть другую батарейку… Ну, и треснуть от души по корпусу, как завещала русская смекалка… Так, вроде заработало. Включаем. И-и-и… Оп! Заработало, отлично.

Но вместо заветных (хотя я даже не знаю, чего я мог ожидать) сигналов я услышал лишь… шипение помех. Я оставил приемник включенным и отправился ходить по каморке взад-вперед, надеясь что-то поймать. Так прошел час, два… И когда я уже почти заснул, откинувшись на стуле…

Раздается голос, печальный, но абсолютно ясный женский голос. Тот… самый.

«Нужно торопиться».

Глава 7

– Кто вы?! – в панике кричу в воздух. – Что вам нужно?! Зачем вы это делаете?! ОТВЕТЬТЕ!

Зря трачу воздух, нервы и ресурс голосовых связок – у меня даже микрофон не подключен, не говоря уже о том, что передавать сигналы я вообще не могу. Они меня не услышат, кем бы они ни были. У меня лишь глупый самодельный приемник, а не рация. Бесполезно. Твою мать!

– Да что вообще за бред?! Что происходит?! Каждый раз что-то не так! – опять сыплю словами в пустоту. Нервы не выдерживают.

В отчаянии я уже готов было сорвать с себя эти бесполезные наушники и разбить об стену, покончив с этой трагикомедией одного актера раз и навсегда. Но в этот момент тихий женский голос продолжает говорить. Она будто бы зачитывала заранее заготовленное сообщение…

– Если ты это слышишь… – продолжает говорить женщина. Быстро, четко, без пауз. – Канал односторонний. Мы знали, что ты ответишь. Он… был уверен. Ты должен получить пакет данных.

– Какой еще пакет?! Кто «он»?! – не могу сдержаться. Мой мозг лихорадочно пытается анализировать. Голос молодой, но уставший. На фоне – едва уловимый гул, похожий на работу какой-то сложной аппаратуры или какого-то генератора. Это не какая-то студия. Это подвал. Убежище.

– Твой приемник его не примет, – продолжает она. – Но… сможешь ты. Ты должен стать антенной. Тебе нужно записать сигнал. Осциллограф. Подключи его к себе. Один электрод на висок, другой на левое запястье.

Я обомлел. Что за дичь? Что она такое вообще несет? К… себе? И как это должно помочь? Это даже не бред, это за гранью. Мой научный склад ума восстает, кричит, что это антинаучная ересь.

– Вы что, с ума там посходили?! Зачем мне это делать?! – я чувствую пульсацию вен на голове от ярости и непонимания.

Голос в наушниках продолжает, невозмутимо и неумолимо, словно запрограммированный автомат:

– Это единственный способ. Он проверил расчеты. Это должно сработать. Если ты готов… если ты с нами… сделай это сейчас. Мы начнем передачу через шестьдесят секунд. Отсчет пошел. Пятьдесят девять… пятьдесят восемь…

Вот оно… Обратный отсчет. Как удар ниже пояса. Шантаж. Манипуляция. Меня разрывает на две части. Одна из них говорит: «Беги, Аркаша! Пока еще не совсем поздно! Они тебя убьют или сведут с ума». И отчасти я с ней согласен. Но вторая будто шепчет на ухо: «А какой у тебя выбор? Сидеть сложа руки и молча дожидаться, пока за тобой придут те самые люди в серых костюмах? У тебя нет нормальной жизни и уже никогда не будет. Это твой единственный шанс понять что происходит».

– Тридцать пять… тридцать четыре… – голос в наушниках продолжает отсчитывать, не давая времени на размышления.

Да что же делать-то?! Я и представления не имею, что сейчас со мной будет и чего они там задумали! А-а-ай, к черту! Я действую как в лихорадке, как автомат. Руки движутся сами по себе, пока мозг пытается осознать происходящее. Беру паяльник. Запах горячей канифоли на мгновение заземляет.

– Двадцать три, двадцать два…

Рву фольгу от пачки индийского чая, вырезая ножом два кривых, неровных кружка. Пальцы не слушаются. Кусачками отмеряю два куска медного провода. Руки дрожат так, что когда я пытаюсь припаять провод к фольге, олово ложится уродливым, пористым бугром. Плевать. Лишь бы был контакт.

– Десять… девять…

Нахожу кружку, выливаю остывший цикорий. Наливаю воды из бака, сыплю щепотку соли из солонки. Размешиваю пальцем. Смачиваю самодельные электроды. Прикрепляю их к коже – один к виску, другой к запястью. Они холодные, липкие, отвратительные. Подключаю провода к клеммам осциллографа.

– Я готов! – ору что есть сил.

– Три…

Я не знаю, что сейчас произойдет. Насчет готовности я соврал. Лишь бы жив остался…

– Два…

В наушниках наступает оглушительная тишина. Я успел. Я сижу, вцепившись в край стола, смотрю на ровную зеленую линию на экране прибора и жду, сам не зная чего.

– Один…

В следующий миг мир перестает существовать.

Щелчок.

Не звук, ощущение. Будто внутри черепа что-то сломалось, откололось, рассыпалось на части и теперь блуждает по всей коробке. Зеленая линия на осциллографе взрывается беззвучным фейерверком. Я вижу тысячи символов. Незнакомых. Они складываются в спирали последовательностей. Затем я проваливаюсь в ледяную, гудящую тьму.

Белое.

Снег. Бескрайний. Мертвый. Что-то темное, неправильной формы, лежит в центре этой леденящей душу белизны. Оно не отражает свет – напротив, оно будто питается им. От него исходит мороз, который пробирает до костей.

Серое.

Геометрия. Прямые линии, уходящие куда-то далеко. Люди. Тысячи. Движутся в идеальном, выверенном ритме. Никто не смотрит по сторонам. Лица спокойные. Женщина роняет сумку. Апельсины катятся по асфальту. Никто не оборачивается. И она тоже.

Красное.

Тусклая, пульсирующая точка в черноте космоса. Внутри – решетка, сложная, как кристалл. Рука в перчатке тянется к ней. Медленно. Касание. Вспышка. Ослепляющая. Красная. Боль. Не физическая, нет… Будто от тебя оторвали кусок, а на его место поставили… ничего.

Шепот.

…уровень зашкаливает… дозиметры отказывают......когерентное выравнивание… протокол активирован......найти уязвимость… в логике… в самой основе......он не должен был вернуться таким…

Зеркало.

Я вижу лицо. До боли знакомое. Похожее на мое. Только… какое-то старое, усталое. Изрезанное морщинами, которых у меня еще нет. Он смотрит на меня. Я чувствую его отчаяние как свое собственное. Отец? Не помню. Брат? У меня никогда не было братьев.

Узор.

Все образы, все звуки и ощущения схлопываются. Сворачиваются в одну-единственную, невероятно сложную фигуру. Она отпечатывается на внутренней стороне моих век. Она холодна. Она симметрична. Она – чужая.

Поток обрывается.

Прихожу в себя на полу. Холодно. Не могу вдохнуть. Мир возвращается медленно, кусками. Металлический, железный привкус крови во рту. Что-то теплое растеклось под головой. В голове – абсолютная тишина. Штиль.

С трудом, цепляясь за стол, я поднимаю голову. Смотрю на экран осциллографа. На замершем, фосфоресцирующем экране застыл последний кадр – тот самый узор. Он реален.

В наушниках, которые слетели с головы и валяются на полу, – тишина. А потом, перед тем как связь окончательно обрывается, из них доносится еле слышный, искаженный помехами другой голос – усталый, глубокий, мужской. Где-то я его уже слышал…

– Надеюсь, все прошло успешно…

Глава 8

Крепко же приложился! Осторожно дотрагиваюсь до затылка. Там что-то теплое и липкое – кровь. Рану надо обработать… Кое-как, опираясь на ножку стола, я поднимаюсь на ноги. Комната плывет. Я хватаюсь за стену, чтобы не упасть снова. Первым делом – к зеркалу. Вид, прямо скажем, не для слабонервных. Бледное, как у покойника, лицо. Под носом – запекшаяся кровь. А на затылке, в спутанных волосах, – приличная такая ссадина. Выгляжу как человек, переживший удар молнии. А может, я его и пережил?

Достаю из аптечки ватку и перекись. Шипит, жжет, возвращая меня на землю. Теперь надо умыться – смыть кровь и… след чего-то чужого.

Приведя себя в относительный порядок, я все же решаюсь посмотреть на осциллограф еще раз. Да… Узор действительно есть и никуда не пропал. Значит, это все было взаправду. Но есть одна проблема. Фосфор скоро погаснет, и узор исчезнет навсегда. Все мои мучения, весь этот ужас – все будет зря.

Ну вот, опять. Меня обдает жаром, а разумом завладевает паника. Я должен как-то сохранить это доказательство. Я бросаюсь к своему шкафчику, отчаянно роюсь в нем, отбрасывая в сторону горы старых журналов и газет. Да куда ж я его… Вот он! Старый, но надежный фотоаппарат «Зенит». Лихорадочно меняю объектив. Что ж, штатива у меня нет, поэтому придется снимать с рук. Выставляю выдержку на максимум, диафрагму открываю полностью. До помутнения в глазах задерживаю дыхание и делаю несколько щелчков затвором в разных ракурсах и положениях, молясь, чтоб хотя бы один из снимков получился более-менее четким.

Но нет, это все не то. Даже самая качественная фотография вряд ли сможет передать всю сложность этой загадочной фигуры, все ее изгибы и тонкости. Тут нужна точность, масштаб. Надо собраться, подумать…

Иду в кладовку. Открываю дверь, зажигаю свет. Надо выпить. Так будет лучше думать. Глазами ищу один из тех ящиков, что Зубов периодически завозит… Вот оно. Достаю одну бутылку, отворачиваю крышку и делаю несколько плотных глотков прямо из горла. Жгучее, тянущее тепло прошло по телу. Так-то лучше.

Возвращаюсь в каморку и смотрю на то, как узор, пусть и понемногу, но все же угасает. Итак, водка прояснила мысли, избавила от паники и дрожи в руках. Как его сохранить? Как перенести на бумагу? Как-то скопировать? Что, если…

Мой взгляд падает на то, что все это время лежало в ящикестола. Рулон кальки, который я использовал для копирования чертежей из журналов и миллиметровую бумагу, привезенную мной очень давно, из последней поездки в город. Что ж, это будет долго и муторно. Очень.

Я беру большой лист кальки, аккуратно прикладываю его к экрану осциллографа. Закрепляю по углам кусочками синей изоленты, стараясь не дышать на стекло. Беру самый острый графитовый карандаш, который у меня есть, затачиваю его лезвием до игольной остроты. И начинаю.

Адски ювелирная работа. Я обвожу каждую линию, каждый изгиб, каждую точку этого чужого, нечеловеческого узора. Фосфоресцирующий свет тускнеет, и мне приходится работать все быстрее, прищуриваясь, почти вслепую, доверяя больше памяти пальцев, чем глазам. Я боюсь моргнуть, чтобы не сбить линию. Час, два, три… я теряю счет времени. Спина затекла и превратилась в одну сплошную ноющую боль. Глаза слезятся от напряжения. Каморка наполняется тихим, медитативным скрипом карандаша по кальке. Спустя какое-то время я наконец заканчиваю работу. Узор на экране практически пропал, оставив после себя едва заметное послесвечение. Но теперь он есть у меня на полупрозрачном листе. Первый шаг сделан, осталось сделать и второй – перенести его на миллиметровку. Ощутимо клонит в сон, но… надо доделать. Перемешиваю водку с цикорием и залпом глотаю эту ужасную жижу. Отступать поздно. Я… я должен.

Я накладываю кальку на лист миллиметровой бумаги, снова закрепляю. И теперь, используя линейку, циркуль и лекала, я не просто копирую – я измеряю. Я перевожу этот инопланетный чертеж на язык земной геометрии. Вычисляю координаты каждой ключевой точки. Измеряю углы, радиусы кривизны. Каждый сегмент, каждая дуга получает свое числовое значение в моей записной книжке. Это уже не искусство. Это математика.

…

… Я не знаю, сколько времени прошло к моменту как я поставил последнюю точку. Может, часа три. А может несколько дней. Вьюга за окном сменилась штилем, а потом началась снова. Я перестал следить за часами, перестал делать обходы. Мой мир сузился до кончика карандаша, листа миллиметровки и цифр, которые плясали у меня перед глазами. Я разговаривал с этим чертежом, материл его, умолял раскрыть свою тайну. Иногда мне казалось, что линии на бумаге начинают двигаться, складываясь в новые, невозможные фигуры. Я тер глаза, и наваждение проходило. Я был на грани.

Откидываюсь на спинку стула. Руки бьет тремор, как у заправского алкоголика. Во рту – вкус перегара и цикория. Я окидываю взглядом свое изделие, но… не чувствую ни радости, ни облегчения. Лишь… понимание. Понимание того, что теперь у меня есть чужое, возможно, нечеловеческое знание. Чуждое этому миру. Не отсюда. Пока что я не могу сказать, что именно оно в себе несет, это мне еще предстоит понять. Может, это карта, схема, координаты. Трудно сказать. Ясно лишь одно.

Это знание несет в себе либо спасение, либо погибель.

Глава 9

Тьму в кабинете разрывала лишь небольшая лампа на потолке. Своими морщинистыми, сухими руками я четко вывожу каждую букву, каждую цифру. Перьевая ручка интенсивно скрипит при соприкосновении с пожелтевшей, шершавой бумагой. Причудливые формулы, которые я понимаю уже на каком-то интуитивном уровне. Суставы ощутимо ноют, мешая сосредоточиться, а ладонь периодически простреливает судорогой. Вдруг ко мне в кабинет заходит девушка. Молодая, с короткими темными волосами и тревожными глазами. Она что-то говорит, жестикулирует, показывая на большую звездную карту на стене. Созвездия не такие, какими я привык их видеть. Сдвинутые. Она просит меня о чем-то. О риске. Но… я не могу. Качаю головой. Слишком опасно, слишком много неизвестных. Разочарованная, она хлопнула дверью и ушла. Я… я так устал от этого всего. Столько лет – и все впустую. Я уже и не надеюсь, что у нас что-то получится, но все же отчаянно пытаюсь не сдаваться и делать все, что могу. Все, что от меня зависит, все, что у меня так хорошо получается… но результатов нет. Наверное, это и есть безумие. Мне жаль ее. Ох… Иду в уборную, чтобы умыться и взбодриться. Смотрю на себя в старое, в деревянной раме, зеркало. Уставшее, испещренное морщинами лицо с поседевшей бородой, а в глазах – вселенская грусть, меланхолия. Окропляю лицо ледяной водой из под крана…

Низкий рокот, сотрясающий всю станцию и прилежащую округу, вырывает меня из царства морфея. Рывком поднимаю голову со стола. Сердце колотится как пойманная птица в клетке. Я не понимаю, где я. Запах канифоли возвращает меня на землю. Мой взгляд падает на стол. Чертежи, расчеты, пустая бутылка. Твою мать! Я совсем забыл все убрать! Меня прошибает холодный пот. Улики… Заснул, оставив все следы напоказ… Лихорадочно, неуклюжими движениями, я сгребаю все листы, запихиваю их вместе с тетрадкой учителя и остатками своего приемника в ящик и прячу под кровать.

Рокот… Звук… Узнаю. Вертолет.

Ну нет, нет! Это либо Зубов… Либо они. Зубов по расписанию должен прилететь еще очень нескоро…

Я бросаюсь к окну, ладонью стирая с замерзшего стекла ледяную корку. Далеко на горизонте, над ослепительно белой пустыней, я вижу темную точку. Она не летит к посадочной площадке. Она делает широкий, оценивающий круг, изучая станцию с расстояния. Как хищник, который готовится загнать свою добычу…

Вот черт! Они здесь. Может, все-таки Зубов?.. Может пронесет?.. Да нет, к черту!

Они ведь даже не торопятся – знают, что я никуда отсюда не денусь. Знают, что я их слышу и вижу. Показывают, что я в ловушке. Уроды!

Я мечусь по каморке, как зверь в клетке. Проверяю, все ли спрятано. Снова и снова прокручиваю в голове свою легенду про короткое замыкание. Но все мои заготовки кажутся теперь детскими, наивными. Мой взгляд падает на топор у печки. На мгновение возникает безумная мысль. Я тут же отгоняю ее. Бесполезно. Я не Родион Раскольников – не смогу так просто взять и… А даже если и смогу, надолго ли меня это спасет? Просто отсрочу неизбежное – за этими придут другие, только вот последствия будут в разы хуже… Думай, Аркадий, думай!

Я стою у окна и смотрю на эту зависшую в небе точку. Я почти физически ощущаю на себе взгляд мощной оптики. Представляю себе людей внутри. В форме или в штатском. Они смотрят на меня, на мою станцию. Они обсуждают меня. Они уже все знают. Каждая минута ожидания растягивается в вечность.

Вертолет пошел на снижение, но… кажется, они собираются сесть не на посадочной площадке? Так и есть. Спустя пару минут вертолет приземляется метрах в ста пятидесяти от станции, взметая тучу плотного, колючего снега. Двигатели… не глушат. Дверь сдвигается в сторону, и на фоне ослепительно белого снега появляются две темные фигуры. Они не бегут, они шагают медленно и уверенно. Они даже не торопятся. Их синхронная походка показывает – они знают, что я здесь. И что мне не сбежать.

Стою в своей каморке, вцепившись в подоконник до белых костей. Я слышу ровный, мерный хруст снега под их сапогами. С каждой секундой они все ближе и ближе. Я уже слышу, как они подымаются на крыльцо. Скрипение половиц. Они замирают около моей двери. Я слышу неясный, глухой шепот.

В наступившей затем тишине я слышу вежливый, тихий стук в дверь.

Тук-тук-тук.

Глава 10

В голове роится миллион мыслей. Что делать? Прятаться? Бежать? Куда, мать твою?! Бежать в тайгу и замерзнуть к чертям? Или, может, не открывать? Чтоб они через две минуты снесли эту дверь к чертям собачьим, а меня без разговоров запаковали и на каторгу? Не-е-е-т… Так просто не получится. В этой ситуации… просто НЕТ простых выходов. М-мать… Ладно, придется разыгрывать клоунаду, которая, вопреки всем моим надеждам, все же пригодилась. Притворюсь полярным затворником-отшельником, который спился с одиночества, деградировал и утратил остатки благоразумия. Идея ужасная, реализация, скорее всего, тоже не удовлетворит гостей, но… Ну, а есть другие какие-то варианты?! Включаю идиота.

Делаю несколько глубоких вдохов, стараясь унять бешено колотящееся сердце. Взъерошиваю волосы, чтоб выглядеть максимально неопрятно и жалко. Натягиваю на лицо маску вселенской усталости и алкогольной апатии. Медленно, с наигранной ленью открываю дверь – будто меня оторвали от чего-то очень важного.

– Ну, кого там еще черт принес? – бурчу нарочито грубо, так, чтоб было слышно за дверью.

В ответ – максимально спокойный и холодный, вежливый голос… На фоне тайги он звучит абсолютно чужеродно.

– Аркадий Петрович Волков? Майор государственной безопасности Ковалев. Разрешите войти? У нас есть к вам несколько вопросов.

«Майор»… Даже не «товарищ», как они обычно любят. Официальщина, значит… Ну все, приплыли. Дело явно серьезное. Это точно они… Чувствую как по спине пробегает мерзкий холодок, но продолжаю играть свою роль. С нарочитым скрипом и грохотом неторопливо открываю засов.

На пороге двое. Один – тот самый Ковалев. Мужчина лет сорока, в идеально сидящем штатском пальто, которое выглядит на фоне этой заснеженной пустоши как смокинг в Африке. Глаза – как два осколка серого льда, пустые. Второй – гигант в военном тулупе, ростом на голову больше чем Ковалев и я сам. Он стоит на крыльце, не шевелясь, как скала. От него веет морозом и… угрозой.

Сделав максимально непонимающий вид, пропускаю гостя в свою каморку. Ковалев принес с собой запах дорогого одеколона и чего-то еще, неуловимого. Ходит, значит, осматривается. Вроде бы непринужденно, но я всеми фибрами ощущаю, как его взгляд скользит по обстановке в поисках чего-то выбивающегося из общей картины. Стопка консервных банок, пара водочных бутылок, осциллограф, старая печка, моя койка. Будто пытается просканировать местность. Пауза затягивается, молчание становится невыносимым, напряжение растет с каждой секундой. Что он сейчас скажет? В груди давит.

– Да, Аркадий Петрович, – наконец сказал он. – По-спартански у вас тут.

Ну, здесь он не соврал. Так оно и есть. Он садится на единственную свободную табуретку в комнате. Жестом, будто мы в его кабинете, приглашает меня встать или сесть напротив него.

– Как служба, товарищ Аркадий? – решил начать издалека, урод. – Не скучно тут одному? Зубов вовремя припасы доставляет?

Ага, как же… Соскучишься тут с вами… Я сажусь на край своей койки, которая жалобно скрипит под моим весом. Стараюсь выглядеть максимально расслабленно, развалено. Играю свою партию.

– Да какая уж тут служба, гражданин начальник… – бурчу я намеренно устало. – Сижу вот, отбываю. Скука смертная. Зубов-то прилетает, да… Да только вон кофе нормального не завозит. А цикорий этот… горький, зараза. А сахара в поставках мало. Вы, может, передайте туда, на верхушку, чтоб чего-нибудь наладили, а?

Ковалев кивает, натягивая маску сочувствия. Глаза не меняются – лед.

– Понимаю, гражданин Волков… Тяжело это так – в отрыве от цивилизации. Но вы же ученый, верно? Вам, наверное, и здесь есть чем заняться? Мысли думать… О природе вещей…

Он делает многозначительную паузу. Достает из внутреннего кармана пальто пачку сигарет. Предлагает мне. Я отказываюсь. Он закуривает сам, медленно, с чувством и расстановкой. Специально, гад, время тянет, давит.

– А что у вас с резервными аккумуляторами? – спрашивает он буднично, выпустив в потолок сизую струю дыма. Вопрос брошен как бы невзначай, так, между делом. – Нам тут сигнал прошел, что у вас на станции сбой в энергосистеме был пару дней назад.

Сердце ушло куда-то в пятки, но я пытаюсь держать роль. Настало время моей легенды.

– А, это, что ли… – машу рукой, изображая крайней степени досаду. – Так, херня вышла, гражданин начальник. Замыкание. Изоляция-то старая уж, при царе Горохе делали. Как коротнуло, так и эт-самое… Аккумуляторы к чертям-то и выгорели. Дизель главный – еле запустил ведь! Думал, околею тут к едрене-фене.

Я говорю уверенно, вставляя для достоверности пару матерных слов, как и положено простому, спившемуся работяге.

– Замыкание… – повторяет Ковалев, будто смакуя это слово, пробуя на вкус. – Интересно… А наши специалисты из центрального узла связи зафиксировали в это же время короткий, но чрезвычайно мощный широкополосный импульс. Специфической, так сказать, формы. Говорят, от такого импульса вся электроника в радиусе километра должна была отказать. А у вас вот… лампочка горит. Осциллограф ваш не пострадал.

Он смотрит на меня. Прямо. Не мигая. И я понимаю, что моя легенда рассыпалась, не успев родиться. Он не просто знает. Он, сука, издевается.

– Вы ведь радиофизик, Аркадий Петрович, – продолжает он своим тихим, вежливым голосом, который сейчас страшнее любого крика. – У вас нет гипотез на этот счет?

Ну все, приплыли. Все, пиши пропало… Здравствуй, каторга, а то и расстрел, может… Ну нет! Еще повоюем. Надо менять тактику.

– Импульс, значит? – тру подбородок, изображая какого-никакого, но ученого. – Ну, в теории-то, при дуговом разряде такой мощности на антенной решетке… ну, она ж эт-самое, как большущий конденсатор работает, вот… Экранирование же, епт! Ионосферные отражения… Тут, товарищ гражданин начальник, считать надо сидеть. На пальцах-то просто не объяснишь…

Пытаюсь нагрузить его терминами. Специально говорю сложно, путано, как и положено человеку, который давно не общался с людьми и слегка помешался на своей науке. Я пытаюсь утопить его в этой словесной шелухе, а он… слушает. В его глазах – ничего. Ни веры, ни недоверия. Просто холодная оценка. Он не купился… но и докопаться напрямую не до чего. Патовая ситуация, однако… Они знают, что что-то не так, но… кроме показаний приборов у них ничего и нет. Тем не менее, расклад дел это не меняет.