Маленькие письма больших надежд

Maddy Lam ('Em)

Маленькие письма больших надежд

1965 г. Лондон, Англия.

Лондонское лето всегда отдавалось привкусом нежности и легкости, сопровождаемое горьким послевкусием, когда осенние дожди, не прекращаясь, беспощадно топили улицы.

В одном из Лондонских парков, в уходящие летние дни, которые если и невозможно было удержать, то по крайней мере можно было запомнить навсегда, ласково пели птицы. Раннее и теплое утро, когда не все еще пробудились ото сна, пока еще не забиты парки, на красной деревянной скамейке сидел высокий молодой человек, с удивительно кудрявыми каштановыми волосами, с лицом усыпанным веснушками и с круглыми очками, что помогали этим небесно голубым глазам видеть мир четче.

Это был Кристиан Рой Лачовски, он же Ронни (Рональд) Малколм Готтфирд, человек с грустным прошлым и практически таким же грустным настоящим, но с маленькой надеждой на светлое будущее. Вся горечь состояла в том, что детство его прошло словно деленное на две жизни и в этом была заслуга его матери.

На дворе стоял 1965 год, двадцатилетний Кристиан греясь лучами солнца, держа в руках записную книжку, намеревался найти все ответы на свои вопросы именно в ней. Он только вышел из психоневрологического диспансера, откуда он вот-вот отправится в Лондон к Милице.

Его мать вела этот дневник с того времени, как покинула свой родной город и уехала жить в Англию, где поселилась у одного непризнанного пианиста.

– 

Признаться, не помню, чтобы Элли вела дневник, – говорил Клемент Данвуди, старый друг семьи.

– 

И я не припомню, чтобы мама держала ручку в руках, казалось, ее пальцы касались только клавиш пианино, – улыбнулся он.

– 

Она всегда говорила, что музыка помогает ей жить, пробуждает в ней все самое лучшее.

– 

Почему она тогда…? – он запнулся и проскользнуло в его взгляде горечь всей необдуманной мысли, что он так умело прятал внутри.

– 

Она… – хотел было ответить Клемент, как Кристиан перебил его словами:

– 

Милица сегодня приедет, даже не верится.

Элли, мать Кристиана, была человеком искусства, впрочем, как и Лачовски младший. Она играла на скрипке и на фортепиано. Могла не замечать крик своего ребенка, который только пробудился ото сна и без перерыва водить пальцами по клавишам инструмента, всецело отдаваясь музыке.

Не значит, что она не желала или куда хуже не любила Кристиана, отнюдь, она в нем души не чаяла. Элли увлекалась историей и преподавала ее после рождения Кристиана в Осло, делая акцент на Англию. В душе она считала себя англичанкой, но бла ею лишь наполовину, как и ее супруг. Имя Элли не настоящее, она урожденная Ингрид, но сменила после переезда в Англию.

Поселившись в Манчестере, она стала брать уроки музыки у местного композитора Эдвина Готтфирда, лет шестидесяти трех. Худощавая, маленького роста норвежка запала в душу композитора и он был рад учить ее за скромное «спасибо», а точнее за помощь по уходу за домом и приготовлении еды. Мужчина твердил ей, что музыка не требует слов. Со временем, конечно, она выучилась языку, того было не избежать. Их короткие разговоры превратились в длинные, как только она ловко овладела языком. Ей думалось о том, как велик этот мир и велики души, когда она их понимает. Она проводила за пианино сутки напролет, музыка ее охватила с ног до головы. Эдвин удивлялся двум вещам: ее рвению и усидчивости. Он говорил: «из нее выйдет хорошая пианистка». Но этого не случилось.

Элли проживала на окраине Манчестера и дни ее проходили свободно. Поселилась она у Эдвина, он выделил ей комнату с небольшой кованой кроватью, белым потертым шкафчиком и пожертвовал свое старое пианино, что некогда красовалось в гостиной. Он был добрым и отзывчивым человеком, но с грустной историей. Жена его пропала без вести еще пятнадцать лет назад, двое их детей живут в Ирландии. Он не был одинок, у него была музыка, она помогала ему жить и выстраивать тот самый баланс между отчаянием и умиротворением. Ему было в радость, что в доме поселилась еще одна душа в виде юной Элли. Он относился к ней как к дочери, и казалось, начинал в это верить сам. Спустя два года Элли начала называть Эдвина отцом.

– 

В последний раз я слышал слово «отец» одиннадцать лет назад. – С грустью, но с доброй улыбкой поделился Эдвин.

Он был человеком в теле, так сказать, седые кудри и глубоко посаженные карие глаза делали его лицо еще добрее. Руки, а руки-то были самого настоящего пианиста, длинные тонкие пальцы, несмотря на полноватое телосложение.

Дом их был маленьким, два этажа и мансарда, а крыша полностью покрыта травой. Эдвин очень любил этот дом, он достался ему от отца, который сам его построил. Собственно, Эдвин был единственным ребенком в семье, родители дарили ему любовь сполна.

Элли стала официально дочерью Эдвина, взяла его фамилию и гордо звалась Элли Готтфирд.

Одним зимним утром Элли уехала в Лондон на двухнедельное по плану обучение у одного очень прославленного пианиста Англии. После очередного занятия, она встретила отца Кристиана. Он был простым почтальоном студентом. Он лично в руки доставлял телеграммы от Эдвина. Отец Кристиана был красивым мужчиной и Элли не заметила, как влюбилась в него. Он провожал ее до отеля, где она отдыхала после долгих занятий. Отправлял ей большое количество телеграмм и писем по ее возвращению в Манчестер. Писал он немного странно, слова разлетались по всей бумаге и стоило усилий собрать их в разумные предложения. Словно мысли бежали впереди его пера. Элли не обращала на это особого внимания, ссылаясь на то, что он просто распереживался. И если слова из его уст не были столь глубокими и чистыми, то взгляд его, как середина океана, бездна синих вод.

Однажды она писал ему:

“Милый Эрнест.

Было так приятно получить от вас открытку из Норвегии. Я не скучаю по дому, буду честна с вами, но что-то очень теплое открылось во мне лишь посмотрев на норвежские фьорды и вспомнив, как мы с сестрой гуляли у их берегов перед школой.

С возвращением в Англию. Надеюсь, вам больше не придется ее покидать. Было бы так любезно с вашей стороны пригласить меня не вечернюю прогулку, я бы съела мягких булочек в пекарне рядом с мостовой и рассказала вам о том, как жизнь меня привела в эти места.

Ваша Элли.”

Элли приучала Кристиана исключительно к английским композиторам, таким как, Бенджамину Бриттену, Джону Маккейбу и Райану Уигглсворту. О других композиторах он мало знал. Можно поспорить о том, насколько это было правильно, но что-то мешало ей любить мир вне Англии. Своего сына она считала посланием свыше, нечто невообразимым и стремилась вырастить из него, если не гения, то человека высших нравов и высококультурным, проявляющим свою инициативу к музыке или как минимум к любому другому виду искусства. Она не была из тех матерей, что пытаются воплотить свои мечты через детей. Отнюдь! Ей всего лишь хотелось, чтобы Кристиан пользовался своим талантом, развитие которого проявлялось уже с шести лет. Он с раннего возраста дал понять матери, что его влечёт живопись. Она не была против.

Все было хорошо ровно до тех пор, пока они не вернулись в Норвегию с концами. Элли не могла принять возвращение на родину и это отразилось на всех.

– 

Элли много писала про Эрнеста в годы их счастливой жизни в Англии, а после с едва мог услышать его имя. Словно она оставила его душу в Манчестере, оставила его там, как личность и в Норвегии была лишь его оболочка, – слова давались Клементу тяжело, он все пытался вспомнить отрывки прошлого.

– 

Она почти никогда на него смотрела, пыталась игнорировать факт его существования. Отец молчал. И я вспоминаю свои записи из детства:

Берген. Детство.

“ – Пап, эта тарелка должна стоять на верхней полке, – повторил я, на третий раз отец меня услышал.

Он осмотрел меня с ног до головы своим тоскливым и пустым взглядом. Мне было его жаль, ведь я так люблю его. На самом деле, отец мой достаточно куртуазный человек, добрый, хоть и неразговорчивый. Он никогда не снимает свой коричневый потертый местами костюм, мама говорит, что он боится выглядеть смешным в другом наряде. Но я не понимаю, как человек может казаться смешным, если он никогда-никогда не улыбается.

У него опущенные веки, я иногда развлекаюсь, трогая их пальцем, они такие воздушные. Губы моего отца осунулись с годами, хотя он так молод, ему всего 32. Когда он спит, я подкрашиваю ему губы маминой помадой, мне кажется, я его радую этим, ведь когда он просыпается, не обнаруживает в зеркале мужчину без губ. По крайней мере, он не жалуется и не ругает меня за это. У меня папин нос, острый и вздернутый. Глаза у меня скорее мамины, голубые, у папы они зелёные, точнее болотные. Надо мной часто смеются из-за моего отца. Кстати, знакомьтесь, его зовут Эрнест. Моя мама Элли часто гладит его по руке, если он вдруг начинает грустить. А грустит он нередко, чаще из-за меня. Нет, я не балуюсь, просто меня обижают в школе и на улице, в общем. Мой одноклассник Роберт говорит, что мой папа аутист. Но это не так, я знаю, я верю. Просто он не любит много разговаривать и общаться с людьми. В этом мы с ним схожи. Но раньше я не был таким же, года два назад я был веселым и отзывчивым, общительным даже. Но когда мои приятели узнали моего папу, то всё изменилось в одночасье. Сначала они начали меня остерегаться, я мельком слышал, что их родители запрещают им дружить со мной. Ну и ладно. Мне с отцом интереснее. Папа винил себя и было время, когда он хотел уехать от меня и мамы. Но я так громко рыдал и крепко держался за папин пиджак, что он сдался и не стал никуда от нас уходить. Однажды мама сказала мне, что папа немного болен. Я ничего ей не ответил, сказал лишь, что люблю его абсолютно любым. Она обняла меня, и я почувствовал ее влажные глаза, когда решил обнять в ответ.

– Знаешь, мы могли бы прогуляться в саду, – говорил я отцу, сидя за обедом. Мама доброжелательно кивнула нам, папа, увидев ее реакцию, тоже кивнул. Я улыбнулся.

Я, выйдя в сад, сел на мокрую скамейку, ждал, минут-таки двадцать, но папа все никак не приходил. И вот, когда я решил вернуться за ним, то по дороге в дом увидел маму, идущую ко мне. Она была чем-то серьезно взволнована и напугана. Мое сердце заколотилось.

Она кинулась мне в объятия.

– Ах, Ронни, твой отец уехал, – мучительная боль пожирала меня в эти секунды.

Мама ещё долго не выпускала меня из объятий. Холодный ветер морозил мамину кожу, ее вязаный жакет телесного цвета намок, и от чего она мерзла сильнее.

– Он ушел из-за меня, мамочка, – твердил я с раскаленными от слез глазами.

– Что ты, милый? – она выпустила меня из объятий, тревожно посмотрев на меня, – не говори такие глупости, мой мальчик. Ты ни в чем не виноват.

Темные волосы моей мамы прилипали к ее и моему лицу, я не мог различить, чем покрыто ее несчастное лицо, то ли слезами, то ли капельками дождя.

Я вырвался из ее нежных рук и побежал в сторону ворот. Я бежал, спотыкаясь о камешки, которые привез отец довольно давно, для того, чтобы построить нам бассейн. Чего в принципе и не случилось. Я бежал, а ветер бил мне в лицо, на пару с ливнем. Но меня ничего не могло остановить. Я запыхался, но не переставал бежать, я звал папу, срывая голос. Позади меня почти вдогонку спешила мама. Она окликнула меня, а я папу. Слезы перемешались с дождем. Когда я окончательно устал, то упал на мокрую землю, угодив в самую грязь. Я бился в истерике и не слышал никаких посторонних звуков, мой крик приглушил все вокруг меня.

– Папочка, вернись, – я кричал на весь лес. – Умоляю, папа, не бросай нас, – за моим воплем последовал чудовищный кашель.

После этих слов мама все-таки добежала до меня и тесно прижала к своему сердцу.

– Мой славный мальчик.

Через десять минут мама отвела меня в дом, пытаясь меня растормошить.

С этого дня я не стану прежним».

Шесть лет спустя.

1971 год. Тонсберг, Норвегия.

Должно быть, это утро ничего не предвещало. Ни радости, ни грусти. Обычное октябрьское утро. Как и обещает осень, каждый год – ливень. Непрекращающийся ливень и сгустки тумана не дают окнам стабильности. Запотевшее окно размывается от капель. Кристиан рисует на стекле солнце, но бормоча себе под нос, стирает свое творение и делает глоток остывшего чая. От осознания того, что нужно взбодриться, ватные ноги господина Лачовски ведут его на кухню за горячим кофе, жуткий звук кофемолки раздражает, но он терпелив. Его, можно сказать, выдрессировали. Он варит кофе, постоянно поглядывая на улицу, наблюдает за прохожими, которые устало и, не выспавшись, топчут асфальт ногами. Кто-то идет на нелюбимую работу, кто-то за новыми знаниями. И лишь Кристиан, смиренно стоит у ржавой плиты, в льняном халате, в надежде, что кофе придаст ему сил. В это мгновенье его посетила мысль, что он так страстно желает некой неожиданной радости, чтобы разрывало от эйфории, чтобы распирало от счастья, но в то же время он был спокоен сердцем и гладок душой. Всякий раз, когда ему хочется поговорить с кем-нибудь, он впадает в бессмысленное отчаяние и робко, спотыкаясь, пытается из него выбраться. Единственное, что готов сказать Лачовски в этот момент, страдания – великая вещь. Из-за долгих раздумий и пристального взгляда в одну точку, кофе облилось коричневой пеленой по всей поверхности печи.

Кристиан расстроился и на секунду даже разозлился, то ли на кофе, за то, что он преданно и верно не ждал его, то ли на себя, за глубокую невнимательность. Остатки, находившиеся в турке, он налил в маленькую круглую чашку, за мгновение опустошив её.

В ожидании прилива сил.

Оставив печку на растерзание коричневой уже грязи – он, медля, направился в гостинную. Из давно поломанной форточки дул ветер, мурашки буквально атаковали его тело. Все надежды возлагались на горячий кофе и шерстянной плед. Усевшись за зеленый, многократно покрашенный стол, Кристиан принялся за еще одно письмо к своей матери:

«Элли, сегодня Рождество. Возможно, я и не должен радоваться этому празднику, учитывая мои взгляды, но спешу тебя заверить, что люблю лишь потому, что ему довелось праздноваться именно в зимнюю пору. Я гуляю по Тонсбергу, вдоль побережья и слышу классическую музыку, я слышу её внутри себя, она играет и живет во мне, в особенности те композиции, что ты играла мне.

Солнце садится за горизонт, а я выпрямил спину, вспоминая твои замечания, сделал глоток травяного чая и наблюдал, как вода спокойно омывает берег, забирая некоторые частички песка к себе.

Знаешь, Элли, я давно не видел Милицу, но еще дольше я не видел тебя. Сегодня идет снег, Тонсберг красиво украшен и окутан рождественским настроением и я так счастлив. Но как ты уже успела догадаться, я нашёл место, где практически нет людей, ведь так уютней и спокойней.

Я много рисовал, например, поля Голландии и зимний пейзаж Тонсберга. Я также рисовал Милицу такой, какой успел ее запомнить и какой я ее не забуду. Мам, я влюблен в маки, должно быть, находясь в Голландии, я по всем законам влюбился бы в тюльпаны, но мое сердце покорило маковое поле. Ты ведь помнишь, как я люблю писать пейзажи, рука моя сама водит кистью по полотну, отчего мне становится безмерно спокойно.

Я построил дом, Элли и стал мужчиной. Он небольшой, в нем восемь окон и две двери, одна ведет в сад, а другая к дороге. Подумай и ответь, какой из них я пользуюсь чаще.

Я мечтал об этом всю свою жизнь. Жить в этом доме, иметь собственный сад, чтобы была возможность писать и рисовать. Погода не подведет, если ты подумала об этом. В дождливые дни я читаю книги и изучаю растения, делаю что-то по дому и бывает, выхожу в местное кафе выпить травяной чай, понаблюдать за людьми.

Я снова читаю твои мысли, я знаю, о чем ты подумала сейчас, спешу тебя заверить, я не забыл об оранжерее, она будет, это точно.

Я скучаю по Англии, но не уверен, что хотел бы вернуться туда. По крайней мере, мной овладевает страх, ведь вернуться в Англию, значит вернуться домой, к тебе, к папе. Что же станется со мной, если не найду я вас? Выходит, что и дома нет родины тоже. Моя родина – это ты.

Ронни Готтфирд»

Зайдя в продуктовый магазин Кристиан надел на себя черные очки. Люди мгновенно покосились на него, это не странно, который день в Тонсберге льет дождь. Схватив с забитой полки пачку хлопьев, держа под мышкой упаковку молока, он направился на кассу, за которой сидела сердитая женщина лет тридцати семи, обомлев от ее грозного вида, он отнес продукты на соседнюю кассу, хоть и за ней тоже сидела не совсем любезная продавщица. Ему подумалось: «насколько же несчастны эти женщины». Безобразно собранные волосы, блеск которых утерян и уже вряд ли вернётся, глаза не знающие радости и тело заплывшее жиром. Кристиан остановился и задумался о том, как выглядела бы эта женщина, сложись ее жизнь иначе. После громкого и грубого замечания «оплатите покупки», Кристиан пришел в себя, прошептав спокойное: «конечно же».

Думать о своей жизни ему приходилось редко. Куда чаще он думал о цветах, живописи и Милице. Что-то расстраивало его, что-то придавало сил, а порой он и вовсе забывал о тоске. Но нельзя исключать минуты, когда он полностью погружался в отчаяние. Кристиан стремился как можно скорее выйти из негативного состояния и всецело отдавался живописи и музыке.

Вступив на порог дома с покупками, он аккуратно положил купившее на высокий стол в гостиной. Не успев сесть в кресло, как тут же постучали в дверь, что застало его врасплох.

Он замер.

В дверях стоял Эллиот Франц Петтерсен. Мало сказать, что Кристиан удивился этому как грозе среди ясного неба – приходу. Минуты две его лицо было полностью залито удивлением и он не мог сдвинуться с места, словно его стопы прибиты гвоздями в пол. И это неудивительно. Прошло ровно шесть лет с момента их последней встречи. Кристиан отступил назад и зажал ладонью рот, не поднимая глаз на Эллиота, ему казалось, что он исчезнет. В свою очередь Эллиот, как и присуще ему, смиренно ждал какой-нибудь реакции от своего товарища.

– Где ты был? – сорвался голос Кристиана.

– В Швейцарии, – непринужденно и с такой легкостью, которая казалось, была неуместна, отвечал Эллиот.

Кристиан жестом приказал ему войти в дом. Не сдерживаясь больше ни минуты, он бросился в объятия Эллиота, тот в свою очередь не скрывал своей радости.

– Должно быть, ты скучал, – этот сдержанный и спокойный голос, который был так знаком господину Лачовски, вызывал в нём бурю новых, давно забытых эмоций.

– У тебя даже голос не вздрогнул, пока я тут испытываю всю гамму чувств.

– Всё внутри меня, как много я чувствую, Лачовски. Я искал тебя долгих три года, совру, если скажу, что без остановки. Но я не терял надежды и вот я тут, стою перед тобой. Как видишь, последняя попытка увенчалась успехом. Почему Тонсберг?

–Так вышло, – он буквально не мог оторвать глаз от Эллиота.

Кристиан налил чай и положил на стол сладкое. Обоим было непривычно беседовать в такой теплой обстановке, ведь прожитые года в клинике и их регулярные встречи в палатах, забыть отнюдь невозможно. О чае и сладком они и мечтать не смели.

Эллиот повзрослел, но практически не изменился, его строгий костюм напоминал Кристиану студентов английских университетов.

– А где Милица?

Ее имя пронзило сердце Кристиана. В ответ он лишь пожал плечами. Эллиот кивнул.

Они беседовали около полутора часа. Как выяснилось, Эллиот живёт в маленькой швейцарской деревне, ухаживает за лошадьми и изучает физику. В свою очередь Кристиан рассказал о своей скромной жизни в Тонсберге и о своей страсти к живописи. О былых годах они не вспоминали ни на минуту в разговоре, но не переставая держали у себя в голове.

Кристиан показал небольшие этюды маслом и наброски углём, в одном из набросков, Эллиот узнал Милицу.

– Милица Кристин Берг. Интересно, как она там поживает? Изменилась ли? – не сдерживал своего любопытства господин Петтерсен.

Кристиан всё также пожимал плечами.

–Ты знаешь, она была в тебя влюблена, – никак не мог угомониться Эллиот Петтерсен, ведь он так любил поразмышлять о взаимоотношениях двух любящих сердец. Но что известно о сердце самого Эллиота?

– Возможно, так оно и было, – он не подавал виду и того как это ранит его, даже спустя нелегких шесть лет.

– Люди делают выбор, – продолжал Кристиан, – кому-то этот выбор может показаться несправедливым, даже жестоким, но за этим выбором стоит такой же человек и мы просто не в праве не принять его. Милица выбрала уйти ровно шесть лет назад, я уважаю ее выбор, ведь где бы её ни носило, она останется жить в моём сердце, – после этих слов Кристиан остановился, поняв, как много ненужного и сентиментального он наговорил своему товарищу, после чего сделал глоток чая и опустился в кресло.

Эллиот не мог подобрать слов для ответа, его друг это подхватил и остановил его речь жестом.

– Здесь отвечать нечего. Уж больно меня занесло в забытые старые сети. – Посмеялся он.

– Был ли ты в Осло после выхода из клиники? – Перевел тему Эллиот.

– Ни разу, собственно и не намереваюсь, как и в Берген, как и в Лондон.

– А я бывал как-то в Осло, этот город душил меня, знаешь.

После этих слов они молчали, лишь изредка даря друг другу теплые взгляды.

– Мне есть, что отдать тебе. – Кристиан вспомнил о том, как упорно рисовал Эллиота углём ещё во времена больницы, стараясь буквально оживить его на бумаге.

Он покопался в потертом ящичке, что стоял под телевизором и найдя, вручил ему в руки.

– Это я. – Наивно и по-детски обрадовался Эллиот.

–Это отняло у меня немало времени и труда, я пытался, чтобы тебе понравилось.

– Ты даришь его мне? – С надеждой спросил он.

– Да, разумеется.

Минуты две они смотрели друг на друга, но эти минуты показались им годами. Кристиан отвернулся.

– А ну повернись. – Этот знакомый приказной тон не раздражал Кристиана, как раньше, он даже улыбнулся, а глаза его покраснели. Их взгляды вновь встретились.

– Мы стоим друг перед другом, – его голос задрожал, – не знаю как для тебя, Эллиот, но эта встреча так много значит для меня, о ней я и мечтать не мог.

– Выходит, наши дороги должны были вновь сойтись, раз я стою в твоём доме.

Кристиан показал ему свой сад, после проводил его к воротам и попросил непременно его навещать. В ответ, Эллиот записал адрес отеля, где остановился и позвал в гости. Высокий силуэт уходящего друга размылся в тумане Тонсберга.

Кристиан был наполнен чувствами и такой теплотой от его прихода, что не мог войти в дом и всё смотрел и смотрел вдаль, улыбка с его лица не сходила. Закрыв за собой калитку, он облокотился на неё и сполз на землю, обращаясь к Милице «не хватало лишь тебя, мой мотылёк».

Наутро спустя четыре дня с их встречи, позавтракав салатом собственного рецепта, Кристиан накинул на себя плащ светло серого цвета и вышел из дома. Но забежал забрать зонт и вновь выйдя, сел на свой велосипед мятного цвета и помчался, обгоняя порывы ветра на пару с дождем. Стекла его очков мгновенно заполнились каплями дождя, после чего он додумался раскрывшийся зонт прикрепить к выемке, которую смастерил специально для него на руль велосипеда. Справа от него холодные и серые волны бились о заточенные скалы, а спереди его глазам предстал вид величественных норвежских гор, густой туман скрывал их верхушки, отчего захватывало дух. В Норвегию приезжают одиночки и мечтатели, сюда приезжают за вдохновением и покоем, здесь находят себя и душевный уют. Здесь сердцу делается теплее.

О чем думал Кристиан? О горах, что возвышались перед ним или о бушующем море, что билось справа от него, или о голых ветхих деревьях, что ненасытно впитывали каждую каплю дождя? Быть может, о Милице? Может, об Эллиоте? Он думал о чае, горячем травяном чае с облепихой и мятой. Внутри него бушевало море, его сердце было заполнено Милицей, его стойкость и терпение были словно горы. Но вот думал он о чае. Холодные капли так сильно врезались в кожу, что он не мог думать о чем-то другом. Но Кристиану был приятен и дождь и ветра и слякоть, так он чувствовал себя живым. Рассекая мокрый асфальт, он добрался до ближайшего кафе, красное заведение с чисто белой крышей одиноко стояло напротив моря.

Кристиан оставил свой велосипед у входа и вошел внутрь. За желтым деревянным столиком у окна сидел пожилой мужчина в серой хлопковой рубашке и читал Керуака. Во всем кафе он был единственным посетителем, не считая только прибывшего Кристиана. Белые бетонные стены, деревянный белый пол, желтые столы и нежно голубые шторы делали это место простым и уютным. Заказав себе чай, Кристиан сел на стул с мягкой подушкой, накрыл себя пледом, что лежал на спинке стула в ожидании своих гостей. «Хороший день», – произнёс вслух господин Лачовски. И эту мысль тут же подловил мужчина с книгой Керуака в руках.