Лекарь

Но бургомистр словно со стороны слышал их голоса. Они доносились будто сквозь толщу воды, теряя свою силу и убедительность. В голове звучали другие слова – спокойные, мудрые рассуждения Томаса о том, как процветание простых людей ведёт к процветанию всего города. О том, как богатство, распределенное справедливо, умножается, подобно хорошо посеянным семенам.

Странно… Он помнил этот разговор, помнил убедительные доводы. Но было что-то ещё – что-то в глазах лекаря, в его голосе. И это «лекарство от мигрени», которое тот давал… После него мысли становились такими ясными, такими правильными.

Иногда бургомистр ловил себя на мысли: не околдован ли он? Не опоили ли его чем-то? Но потом приходил Томас со своим лекарством, и все сомнения растворялись в удивительном покое. Он видел мир словно заново – ярче, чище, справедливее.

Вчера он застал дочь в библиотеке – она смотрела на Томаса так, словно он солнце. Раньше бургомистр пришел бы в ярость – какой-то простолюдин осмеливается заглядываться на его Анну-Марию! Но теперь… теперь он видел в молодом лекаре что-то большее. Что-то, чего не мог объяснить.

Из дневника бургомистра:

«Сегодня поймал своё отражение в зеркале и не узнал себя. Нет, внешне я не изменился. Но взгляд… В нем что-то новое. Что-то, похожее на свет. Тот самый свет, что я вижу в глазах Томаса.

Знаю, за моей спиной шепчутся. Говорят, что я сошел с ума, что разрушаю вековые устои. Но впервые в жизни я чувствую, что поступаю правильно. И если это безумие – что ж, пусть будет так. В конце концов, какая разница, почему приходит прозрение? Главное – оно пришло.

А завтра Томас принесет новую порцию лекарства. И мир снова станет прекрасным и правильным…»

Глава четвертая: Тюрьма разума

Их встреча произошла в сумерках, когда последние лучи солнца окрашивали стены домов в багровый цвет. Новый ростовщик, господин Вейс, восседал за массивным столом Крамера, словно коршун, готовый к броску. Его тонкие пальцы, унизанные перстнями, выстукивали нервную дробь по столешнице.

Томас намеренно заставил его ждать. Когда он вошёл, то первым делом зажёг курильницу – «восточный обычай для приятной беседы», как он объяснил. Сладковатый дым поплыл по комнате, заполняя каждый угол.

С едва сдерживаемым удовольствием Томас наблюдал за тем, кто считал себя хищником, не подозревая, что сам стал добычей. Вейс восседал в кресле Крамера с таким видом, словно весь мир уже лежал у его ног. Бедняга даже не понял, почему вдруг у него начали дрожать руки, а по спине побежал холодный пот.

Новый состав работал превосходно – достаточно нескольких вдохов, и самый надменный гость начинал чувствовать необъяснимый страх. Страх, которому нет причины, но от которого невозможно избавиться.

Из воспоминаний слуги Вейса:

«Господин вернулся с той встречи совсем другим человеком. Бледный, руки трясутся. Всю ночь потом метался по комнате, вздрагивал от каждого шороха. А под утро приказал готовить экипаж для отъезда. "В этом городе что-то не так," – всё повторял он. "Здесь сам воздух пропитан ужасом…" »

«Видите ли, господин Вейс,» – говорил Томас, наблюдая, как расширяются зрачки ростовщика от страха, – «этот город меняется. Здесь больше нет места для тех, кто наживается на чужом горе. Вы можете остаться, конечно… Но боюсь, здешний климат окажется для вас слишком… тяжёлым.»

Вейс пытался сохранить самообладание, но молодой лекарь видел, как его пальцы судорожно сжимают подлокотники кресла. Страх уже проник в кровь ростовщика, растекся по венам, достиг самого сердца. Тот особый страх, что Томас вплел в дым курильницы – страх, не поддающийся никакому разумному объяснению.

«Передайте своим хозяевам,» – добавил он, поднимаясь, – «что времена изменились. И если они хотят вести здесь дела, придется играть по новым правилам. По моим правилам.»

В полутемной зале, где воздух был тяжел от дыма дорогих сигар, Вейс стоял перед советом старейшин. Его обычно безупречный камзол был измят, глаза лихорадочно блестели.

«Он не просто лекарь,» – голос Вейса срывался. «Там что-то другое… Я видел, как тьма сгущается вокруг него. Воздух… сам воздух становится ядом в его присутствии. Страх… такой страх, что сердце останавливается…»

В библиотеке бургомистра Томас нашел старинные торговые книги. Он изучал, как город когда-то процветал без ростовщиков и спекулянтов. Каждый цех поддерживал своих членов, каждый мастер обучал учеников не только ремеслу, но и тому, как жить достойно.

Вчера он собрал глав цехов. Эликсир обострил его разум, и он видел, как загораются их глаза, когда говорил о новом пути. О том, как можно создать общую казну для помощи нуждающимся мастерам. Как направить деньги не на проценты, а на развитие ремесел…

Томас знал, что они придут. Эликсир обострил его предчувствие до такой степени, что он почти видел их тени за каждым углом. Но в ту ночь он намеренно не принял ни капли. Пусть думают, что застали его врасплох…

Из ночных записей городской стражи:

«В квартале лекарей было необычайно тихо. Даже собаки словно онемели. А наутро обнаружили следы борьбы в доме молодого целителя – опрокинутый стол, разбитые склянки. И ни единого свидетеля.»

Темнота обрела вкус для узника. Он никогда не знал об этом раньше. Она отдавала железом и сыростью, забивалась в горло вместе с каждым вдохом. Здесь, в глубине подземелья, даже время текло иначе – густое, вязкое, как смола.

Первые дни Томас пытался считать удары сердца. Потом – капли воды, падающие с потолка. Потом перестал. Когда живешь в абсолютной тьме, цифры теряют смысл. Остается только бесконечность – черная, беззвучная, давящая со всех сторон.

Из дневника тюремщика:

«Камера на самом нижнем ярусе. Говорят, её строили еще во времена Первого Короля. Стены здесь такие толстые, что не пропускают ни единого звука. Ни света. Ни тепла. Люди там либо сходят с ума за несколько дней, либо начинают говорить. Все говорят. Рано или поздно.»

Холод пробирался до костей. Не тот зимний холод, от которого можно укрыться, а другой – древний, идущий из самих камней. Иногда молодому лекарю казалось, что он сам превращается в камень. Пальцы уже не чувствовали стену, по которой он водил ими, пытаясь не потерять последнюю связь с реальностью.

Они приходили. Он не знал когда – день сейчас или ночь. Слышал только шаги и звон ключей. Свет факела резал глаза до слез. Вопросы. Всегда одни и те же вопросы. А потом снова тьма. И тишина. Такая тишина, что слышно, как кровь стучит в висках.

Томас перестал чувствовать свое тело. Может быть, его уже нет? Может быть, осталось только сознание, плавающее в этой бесконечной темноте? Но эликсир… Он все еще чувствовал его в своей крови. Он единственное, что держало его на грани между явью и безумием.

Тюремный лекарь отмечал удивительную вещь. Обычно после недели в нижней камере люди теряли рассудок. Их глаза становились пустыми, как у рыбы. Но этот… В его взгляде что-то оставалось. Что-то живое. Даже когда он молчал, казалось, будто он видит собеседника насквозь.

Молодой лекарь больше не пытался кричать. Не пытался биться о стены. Здесь, в кромешной тьме, он научился другому – слушать тишину. И в этой тишине он слышал, как меняется его существо. Словно тьма и холод выжигали из него всё лишнее, оставляя только самую суть.

Из размышлений Томаса (нацарапано на стенах темницы):

«Странно… В абсолютной темноте разум становится особенно ясным. Как будто тьма вокруг высвечивает тьму внутри человеческих душ. Сколько дней я здесь? Не знаю. Но каждый удар сердца отмеряет новую мысль.

Я думаю о тех, кто бросил меня сюда. О тех, кто правит. Что движет ими? Почему человек, получив власть, так часто теряет человечность? Словно корона, даже самая маленькая, выжигает в душе что-то важное, что-то исконно человеческое.

Видел однажды, как дети делят яблоко. Самый сильный забрал себе большую часть. Не потому, что был голоднее – просто потому, что мог. Может, вся история человечества – это история того самого яблока? Мы выросли, но не изменились. Просто яблоки стали больше, а желание забрать себе самый большой кусок осталось…

Власть… Какое странное слово. Произношу его в темноте, и оно отдается эхом от стен. Что в нем такого пьянящего, что люди готовы продавать души? Ведь это всего лишь иллюзия – как тень на стене. Здесь, в темнице, я вижу это особенно ясно. Сколько властителей сидело в таких же камерах? Сколько корон превратилось в прах?

А может, все дело в страхе? В глубинном, первобытном страхе смерти? Они строят свои башни из золота, давят других, чтобы подняться выше, еще выше… Думают, что смогут убежать от своей смертности. Не понимая, что чем выше заберутся, тем больнее будет падать.

Вспоминаю своих «пациентов» из высшего общества. Каждый из них – как закрытая комната, полная призраков. Страх потерять власть, страх оказаться ничем, страх увидеть собственную пустоту… Они строят вокруг себя стены из золота и власти, не понимая, что сами становятся узниками этих стен.

А ведь решение такое простое… Оно всегда было простым. Делиться. Не от страха, не по принуждению – от сердца. Когда человек отдает часть своего богатства другому, он не становится беднее. Наоборот – словно окно открывается в душной комнате, и свежий ветер выметает затхлость страха и жадности.

Я видел это в своем городе – как люди менялись, когда начинали помогать друг другу. Словно пелена спадала с глаз. Они вдруг понимали простую истину: никакие богатства не сделают счастливым того, кто живет среди несчастных. Никакая власть не принесет покоя тому, кто правит запуганными людьми.

Может быть, именно поэтому я здесь? Потому что показал им другой путь? Путь, где законы служат не для подавления, а для поддержки. Где власть – это не право брать, а обязанность давать. Где богатство измеряется не золотом, а количеством тех, кому ты помог.

В темноте камеры эти мысли кажутся особенно ясными. Словно сама тьма помогает увидеть свет внутри человеческой души. И я знаю теперь – даже если они сломают мое тело, эти мысли уже нельзя остановить. Они как семена, брошенные в плодородную почву. Рано или поздно они прорастут…»

* * *

Из городских хроник:

«В тот вечер над городом собирались тучи. Бургомистр задержался в ратуше дольше обычного. Когда стража обходила пустые коридоры на закате, в его кабинете еще горел свет.»

Из протокола городской стражи:

«Тело нашли на рассвете у подножия лестницы. Все выглядело как несчастный случай. Официальное заключение: падение в темноте. Расследование не требуется.»

Из дневника Анны-Марии:

«Дождь стучит по крыше, смывая последние следы прежней жизни. Отец… Еще вчера он был здесь, а сегодня – только пустое кресло в кабинете да недописанные бумаги на столе. А этот новый бургомистр, присланный из столицы… В его глазах я вижу только холод. Он смотрит на наш город как на добычу, которую предстоит разорвать на части.»

* * *

Из записей тюремного дневника:

«В подземелье спустился человек в черном. Факел освещал только низ его одежды – богатой, но простой. Лицо скрывал капюшон. Даже стражники отводили глаза, когда он проходил мимо.»

Из воспоминаний тюремщика:

«Странный был допрос. Обычно слышны крики, мольбы… А тут – тишина. Только два голоса: один спрашивает спокойно, почти ласково, а второй – тот, что из камеры – отвечает еще спокойнее. Словно не пленник говорил со своим мучителем, а учитель с нерадивым учеником.»

Посетитель пришел, когда боль от кандалов почти притупилась. Томас разглядывал его фигуру – высокий, закутанный в черное. Свет факела плясал на стенах, но лицо гостя оставалось в тени.

«Расскажите мне о своих лекарствах,» – его голос был мягким, почти отеческим. «О том, как вы меняете людей. Это ведь не просто травы, не так ли?»

Томас хранил молчание. А посетитель говорил – о власти, о возможностях, о том, как они могли бы изменить не только город, но и целое королевство. Его слова были как мед, но за ними Томас чувствовал привкус яда.

«Подумайте,» – сказал он напоследок. «У вас есть время. Много времени. Здесь, в темноте, время течет особенно медленно…»

Он ушел, оставив после себя запах дорогих благовоний и еще чего-то – едва уловимого, но знакомого. Запах страха. Томас знал – даже те, кто прячет лицо во тьме, боятся. Особенно они.

Из письма неизвестного адресата:

«…он крепче, чем мы думали. Обычные методы не действуют. Но у каждого есть своя цена. Нужно только найти верный способ торга…»

Два дня в темнице тянулись бесконечно долго. Томас отмерял время по смене стражи и скудным тюремным трапезам, пока снова не заскрипела тяжелая дверь. На этот раз посетитель был другим. Не просто богатая одежда – от него веяло властью. Даже стража вытянулась по струнке, когда он проходил мимо. А еще с ним спустились какие-то люди со странными инструментами, каких Томас никогда прежде не видел…

Произошло нечто непонятное – эти люди достали какие-то иглы и стеклянные сосуды. Томас с изумлением наблюдал, как они собирают его кровь способом, о котором он даже не слышал. Кто они такие? Откуда у них такие знания?

Новый гость говорил иначе – как равный с равным. Его голос звучал спокойно, рассудительно. Он рассказывал о тайных лабораториях, о древних знаниях, хранящихся в закрытых библиотеках. О лекарствах, способных продлевать жизнь, исцелять неизлечимые болезни.

«Мы знаем, что вы нашли что-то особенное,» – говорил он, расхаживая по камере. «Что-то, способное менять саму суть человека. Мы видели результаты – Крамер, бургомистр… Они изменились не просто внешне. Изменилась их воля, их разум.»

Он присел на единственный стул, поправив дорогой камзол. «Подумайте, Томас. Зачем тратить свой дар на этот маленький город? Мы можем предложить вам целый мир. Свободу от всех законов и правил. Власть, о которой вы даже не мечтали.»

В темноте камеры его слова звучали заманчиво. Он говорил долго – о великих целях, о новом порядке, о том, как вместе они могли бы перекроить сам мир. Обещал золотые горы и абсолютную власть.

А Томас слушал и думал о том, как похожи все они – эти люди, считающие, что могут купить душу за золото и власть. Они не понимают главного: настоящая свобода не в том, чтобы быть над законом. Она в том, чтобы создать законы, которые служат не власти, а людям.

«Подумайте об этом, Томас,» – сказал он напоследок. «У вас есть время. И помните – мы можем быть очень щедрыми… или очень жестокими.»

Когда он ушел, Томас еще долго размышлял о его словах. О тех тайных знаниях, что они хранят. О той силе, которой обладают. Но больше всего – о том страхе, что он уловил в его голосе. Страхе перед чем-то, что они не могут понять и контролировать…

Странно, но вскоре после этого мысли начали путаться. В глазах потемнело, и Томас провалился в беспамятство. Последнее, что он помнил – металлический привкус во рту и гулкий стук собственного сердца.

Сознание возвращалось медленно, окутанное ароматами благовоний и свежих цветов. Томас услышал тихий женский смех, похожий на перезвон серебряных колокольчиков.

«Он очень красив,» – прошептал кто-то. «Совсем не похож на простого лекаря…»

«Тише, он просыпается…»

Томас открыл глаза. Над ним склонилось лицо удивительной красоты – смуглая кожа, миндалевидные глаза, губы как лепестки розы. Девушка отпрянула с легким вскриком, но в её глазах плясали озорные искры.

В комнате их было несколько – все молодые, все прекрасные. Их полупрозрачные одежды переливались в свете свечей, как крылья бабочек. Одна играла на арфе, другая курила кальян, выпуская колечки ароматного дыма.

«Господин проснулся,» – проворковала смуглянка. «Позволите помочь вам одеться? Для вас приготовлен чудесный наряд…»

Их нежные руки облачили его в шелка и бархат. Томас никогда не носил ничего подобного – ткани струились по коже как вода, расшитые золотом узоры мерцали при каждом движении.

В пиршественном зале музыка звучала громче, страстнее. Танцовщицы извивались в чувственном танце – их тела, умащенные благовоными маслами, блестели в свете сотен свечей. Длинные волосы струились по обнаженным плечам, монисты звенели в такт движениям.

Томас возлежал на подушках, а они кружились вокруг него, подобно экзотическим цветам. Одна поднесла к его губам гроздь винограда, другая омыла руки розовой водой, третья массировала его плечи.

Смуглянка – её звали Розалина – оказалась особенно искусной танцовщицей. Её тело словно растворялось в музыке, каждое движение было наполнено такой грацией, что захватывало дух. Когда она приблизилась, он уловил аромат жасмина, исходящий от её кожи.

«Вы совсем не похожи на узника,» – прошептала она, склонившись к его уху. Её дыхание было горячим, как пустынный ветер. «Скорее на принца из старых сказок…»

Вино было терпким и сладким, как поцелуи. Розалина кормила его с рук фруктами и сладостями, а её сестры по танцу создавали вокруг них живой вихрь красоты и страсти. Время потеряло значение – существовала только эта ночь, эта музыка, эти прекрасные создания…

Пробуждение в темнице было подобно падению с небес в преисподнюю. Только аромат жасмина, все еще хранившийся на коже, напоминал о том, что роскошная ночь не была сном. И этот контраст – между раем и адом – был страшнее любой пытки.

…Снова роскошь. Снова Розалина с её жасминовым ароматом, снова вино и музыка. А наутро – снова крысы, скребущиеся в углах темницы, снова холод и вонь нечистот. Я начинаю понимать этот узор. Они показывают мне две стороны одной монеты – что они могут дать и что могут отнять.

Искусная игра. Древняя как мир. Сначала сломать человека тьмой и холодом, потом показать ему свет и тепло. И снова во тьму. И снова к свету. Пока он не начнет скулить как побитая собака, молить о глотке вина, о прикосновении шелка к коже.

Но они не знают главного – мой разум давно научился видеть сквозь иллюзии. Пока они думают, что играют со мной, я изучаю их. Каждый шаг по коридорам этого подземного дворца, каждый поворот, каждую дверь. Запоминаю голоса слуг, считаю шаги стражи, отмечаю смену караула.

На последнем допросе я позволил им увидеть трещину в своей броне. Совсем маленькую – лишь намек на слабость. Человек в черном говорил о власти и свободе, а я… я чуть подался вперед, когда он упомянул их тайные библиотеки. В его голосе промелькнуло удовлетворение – он решил, что нащупал струну, на которой можно сыграть.

Пусть думают, что близки к победе. Пусть верят, что их игра в рай и ад подточила мою волю. А я… я помню каждый их шаг, каждое слово. И когда придет время – а оно придет – они узнают, что такое настоящий страх. Не тот, которым они пугают других, а тот, что приходит изнутри, из самых темных углов души…

Но пока – я буду играть в их игру. Буду улыбаться Розалине, пить их вино, слушать их обещания. А в темнице буду дрожать чуть сильнее, чем вчера, опускать глаза чуть ниже при допросах…

На этот раз в допросную пришел тот же человек, чье лицо всегда скрывала тень. Его голос звучал мягко, почти отечески.

«Вы обдумали наше предложение, Томас?»

«Да,» – мой голос был хриплым от долгого молчания. «Я… я согласен.»

«Почему сейчас?»

«Потому что…» – я поднял глаза, в которых плескалась усталость последних недель. «Потому что вы открыли мне глаза. Ваши библиотеки, ваши знания… это путь к настоящему могуществу. Не к той детской игре в справедливость, которой я тешил себя.»

Он медленно кивнул. «А как же ваши… принципы?»

«Принципы?» – я позволил горечи проступить в голосе. «Знаете, в темноте многое видится иначе. Яснее. Время здесь… оно учит.»

В тишине было слышно, как капает вода где-то в темноте. Наконец он заговорил:

«Вы понимаете, что пути назад не будет?»

«Понимаю,» – я склонил голову. «Я готов учиться.»

Он поднялся. «Хорошо. Завтра вас переведут в другое место. Более… подобающее вашему новому статусу.»

Когда дверь закрылась, я остался сидеть в темноте, вслушиваясь в стук капель. Где-то в глубине подземелья пробежала крыса. В такие моменты особенно ясно понимаешь: иногда нужно познать тьму изнутри…

Глава пятая: Возвращение теней

Из записей городского хрониста:

«В старом доме на окраине города время словно застыло. Та же скрипучая лестница, те же заплатанные занавески, тот же сладковатый запах сушеных трав. И все та же худенькая женщина у окна – пальцы бессильно сложены на коленях, бледные губы чуть подрагивают в беззвучной молитве.»

Анна-Мария рассказывает:

«Она сидела у окна, когда я принесла еду и немного денег. Её руки – эти бедные, натруженные руки с узловатыми пальцами – все еще пытались что-то штопать, хотя глаза уже плохо видели при тусклом свете.

«Не нужно,» – сказала она, когда я положила кошелек на стол. «Томас вернется. Он всегда возвращается.»

В её голосе была такая уверенность, что у меня защемило сердце. Она рассказывала о нем – тихо, словно боясь спугнуть воспоминания. О том, как в десять лет он плакал, увидев синяки на её руках после стирки в проруби. Как копил каждую монетку, чтобы купить ей теплый платок. Как не спал ночами, ухаживая за ней во время болезни.

«Знаешь,» – она вдруг улыбнулась, и в этой улыбке, несмотря на бледность губ, было столько света, – «однажды, ему было тогда двенадцать, я вернулась с работы совсем без сил. Три дня почти не ела – все деньги ушли на его новые башмаки для школы. А он… он заметил, как я пошатнулась. И отдал мне свой хлеб. Весь. А сам сказал, что уже поел. Только потом я узнала, что он два дня голодал, чтобы я могла поесть…»

Её пальцы теребили старую шаль – ту самую, что Томас подарил ей на прошлое Рождество. «Он не мог уйти просто так. Не мой мальчик. Он знает… знает, как я боюсь темноты. Каждый вечер он зажигал для меня свечу, говорил – чтобы звезды не скучали, заглядывая в наше окно…»

В комнате повисла тишина, нарушаемая только скрипом половиц да тиканьем старых часов – еще отцовских, чудом уцелевших от распродажи за долги. Я смотрела на её профиль, четко вырисовывающийся на фоне окна – хрупкий, словно вырезанный из пожелтевшей бумаги. Сколько бессонных ночей провела она у этого окна, вглядываясь в темноту?

«Он придет,» – снова прошептала она, и её пальцы машинально разгладили несуществующую складку на шали. «Он обещал мне. А мой Томас никогда не нарушает обещаний…» »

Из городских сплетен:

«Говорят, в доме старой прачки каждую ночь горит свеча. И она все сидит у окна, глядя на дорогу. Ждет. А на рассвете занавески задергиваются – словно прячут от мира чью-то тихую скорбь и неугасимую надежду.»

Из городских хроник:

«С приходом нового бургомистра город словно погрузился в сумерки. Сначала это были мелочи – повысились пошлины на торговлю, закрылась бесплатная школа для детей бедняков. Потом начались вещи посерьезнее.»

Из записей учеников Томаса:

«Сегодня в нашу аптеку пришли люди с бумагами от Гильдии. Сказали – нужно особое разрешение на продажу лекарств по низким ценам. А когда мы показали документы, подписанные прежним бургомистром, они только рассмеялись. «Новые времена – новые законы,» – сказал их главный, и я узнал в нем того самого аптекаря Гербера, что когда-то заставлял бедняков закладывать последнее за щепотку трав от простуды.»

Из записей городского летописца:

«Старый ростовщик Вейс вернулся в город, словно дурной сон из прошлого. Теперь он держится увереннее, презрительно улыбается, проходя мимо тех домов, где еще недавно люди не боялись смотреть в будущее. А с ним пришли другие – колючие взгляды, холодные улыбки, тяжелые кошельки на поясах.»

Из записей в книге долгов:

«…и постановляем: все займы, выданные прежним советом по сниженным ставкам, подлежат пересмотру. Новые проценты будут начислены с момента выдачи…»

Из разговоров на рыночной площади:

«Видала, опять старуху Марту выселяют? А ведь только-только встала на ноги, благодаря той ссуде, что ей выдали при старом бургомистре…»

«Тише ты! Теперь за такие разговоры можно и в долговую яму угодить…»

Из дневника Анны-Марии:

«Я не узнаю родной город. Словно черная тень накрыла его. В лавках снова шепчутся о долгах, на улицах все чаще видны заколоченные окна. А вчера я видела, как выгоняли из дома семью сапожника – того самого, чей сын учился в школе, открытой Томасом.

Новый бургомистр говорит о порядке, о возвращении к «проверенным устоям». Но я вижу, как тускнеют глаза людей, как сутулятся плечи, словно невидимый груз снова лег на них…

И только у матери Томаса все так же горит свеча в окне. Каждую ночь. Словно маяк надежды в этой сгущающейся тьме.»

Из писем неизвестного адресата:

«…все идет по плану. Город возвращается к прежнему порядку. Люди должны понять – мечты о справедливости хороши, пока есть тот, кто может их защитить. А когда защитника нет…»