Казнь королевы Анны

Джейн Сеймур нагнулась и немедленно узнала символические фигуры, которыми так часто любовалась в блаженные дни детства.

В ее памяти ожил образ нежного любимого отца; перед ней промелькнули те светлые минуты, когда она, еще маленькая девочка, сидела у него на коленях, а он, гладя ее густые кудри, рассказывал о кровавых сражениях, в которых участвовал, о своих славных предках и близких родственниках, отдавших жизнь за короля и за родину.

Эти воспоминания о давно прошедшем счастье нахлынули на Джейн, и чудесные глаза ее неотрывно глядели на гербы, украшавшие шкатулку.

– Это наши гербы! – воскликнула она. – Неужели этот ларчик был в самом деле собственностью покойного отца?

– Я этого не знаю, – ответил граф Эссекский, удивляясь простодушию Джейн. – Король, мой повелитель, приказал мне вручить вам этот маленький ларчик, и я поспешил исполнить его распоряжение…

– Но… – перебила Джейн. – Все это очень странно! Король был, вероятно, должен отцу и решил расплатиться этими драгоценностями! Но я во всяком случае хотела бы узнать, имею ли я право считать их своей собственностью? – добавила она с большим воодушевлением.

– Вне всяких сомнений! – ответил ей Кромвель.

– В таком случае, милорд, я счастлива! Жемми, добрая Жемми, иди скорее сюда! – воскликнула она с невыразимой радостью. – Король дал мне возможность проститься со двором и уехать немедленно на нашу родину!

– Проститься со двором? Для чего это, миледи? – воскликнул граф Эссекский с глубоким изумлением.

– О, милорд! – отвечала с увлечением Джейн, забыв совершенно, что она говорит с министром короля. – Я хочу уехать потому, что просто задыхаюсь от тоски в этом противном замке, потому, что живу как раба и узница в этой высокой башне, потому, что мы с Жемми тоскуем о свободе и о нашем селе. Приехав ко двору, я исполнила волю моих родных, так как была совершенно без средств, но теперь, когда я получила возможность устроить свою жизнь по своему желанию, никакие мольбы, никакие угрозы не заставят меня выносить эту скуку! Я отдам королеве это белое платье с серебристым отливом и буду одеваться, как одевалась прежде: этот пышный наряд тяжел и неудобен, этот тесный корсет мешает мне дышать! Будьте же так добры и любезны, милорд, скажите королю, как я ему обязана и как у меня светло на душе!

– Я передам ему ваши слова, миледи.

– Да, прошу вас, милорд! Я буду вам за это глубоко признательна!

– Все будет исполнено, и я надеюсь доказать вам на деле, что готов служить вам во всем.

– Вы чересчур добры, – сказала с непритворной признательностью Джейн.

Честная и искренняя, она ни на минуту не сомневалась в правдивости Кромвеля, не догадываясь, что он не имеет права на ее благодарность.

– Потрудитесь же выразить мою благодарность его величеству, – повторила она, провожая министра до двери.

– Примите уверение в моей глубокой преданности! – сказал милорд Кромвель, исчезая за дверью.

– Трудно встретить создание столь же восхитительное, сколь и глупое, – рассуждал граф Эссекский, пробираясь по темному и тесному проходу. – Дьявольский коридор!.. Я сломаю себе шею на этой адской лестнице… Королю не следовало бы держать своих любовниц в таких трущобах! Но дело тем не менее увенчается быстрым и блестящим успехом… Весело смешать карты в самый разгар игры! Начнется суета, будут раздаваться проклятия, во мне будут нуждаться, станут подкупать на разные лады… Джейн Сеймур – красавица и вдобавок нетребовательна, ее можно порадовать прогулкой на лодке и вообще всяким вздором!.. У нее нет родных… Некому плести интриги… И вы, ваше величество, вправе любить ее, если она вам нравится!

Бледные губы Кромвеля искривились в язвительной усмешке, и его угловатая, невзрачная фигура скрылась скоро во мраке винтовой лестницы.

Глава XII

Вызов на поединок

Выйдя из башни, лорд Кромвель поспешил вернуться в отведенное для него помещение в королевском дворце.

Такая торопливость была вызвана резонными причинами: он перевез из Лондона, позаботившись предварительно о прочности фургона, несколько очень грузных, объемистых тюков, к которым приложил свою именную печать.

Конюхи не успели ввести в стойло лошадей, доставивших багаж, как граф распорядился перенести эти тюки в его кабинет.

Исполнив поручение короля и вполне успокоенный непритязательностью Джейн, граф заперся на ключ, чтобы заняться разборкой таинственных тюков. Сначала он внимательно осмотрел печати и маленькие знаки, сделанные им украдкой от слуг.

Найдя, что все в полной сохранности, граф Эссекский вздохнул с видимым облегчением; он снял сперва печати, потом пересчитал их и приступил к раскладке и проверке вещей.

Чтобы скорее покончить со всем этим, Кромвель встал на колени и начал осторожно выкладывать различные серебряные слитки; между ними виднелись сплющенные сосуды, изломанные ризы; одна из этих риз привлекла внимание Кромвеля.

– На ней нет лучшего украшения! – прошептал он с досадой и завистью. – Этот чудесный бриллиант достался королю, хотя мне пришлось выдержать нелегкую борьбу с населением Глазго, чтобы завладеть этой драгоценностью! С металлами вообще очень много возни, бриллианты же, напротив, гораздо легче спрятать. С ними можно бежать, если дойдет до этого! Я принял, разумеется, все меры предосторожности: капиталы мои давно уже помещены в иностранные банки. Нужно быть осмотрительным: Генрих VIII способен отнять у меня все – не сегодня, так завтра! Я не хочу дать свету повод говорить: «Граф Эссекский теперь не более как нищий!» Имея состояние, я в случае опалы переселюсь в Италию и займу там солидную и почетную должность! Но эти предположения, конечно, преждевременны: пока я нужен королю!

В то время как Кромвель рассуждал таким образом, продолжая проверять привезенные вещи, его заставил вздрогнуть сильный стук в дверь кабинета.

– Откройте! – раздался повелительный голос. – Граф Рочфорд желает видеть графа Эссекского!

Кромвель вспыхнул от гнева.

– Ко мне смеют врываться с такой бесцеремонностью?! – проворчал он сквозь зубы. – Это, конечно, брат английской королевы, перед которым я нуль: я – сын мастерового!

Он торопливо убрал разбросанные драгоценности, отнятые у законных владельцев, и поспешил впустить незваного гостя.

– Как я счастлив и рад вашему посещению, – воскликнул он при виде стоявшего у двери графа Рочфорда. – Но в моем кабинете такой ужасный беспорядок, что я едва ли осмелюсь попросить вас войти.

– Без извинений, граф! – сказал сухо Рочфорд. – Мне нужно сказать вам несколько слов.

– Вы знаете, что я всегда к вашим услугам, – ответил лорд Кромвель.

– В таком случае потрудитесь дать мне сейчас же отчет в том наглом грабеже, который вы на днях совершили в Дургеме от имени моей сестры!

Лорд Кромвель побледнел, но спросил тем не менее совершенно спокойно:

– Что вы, собственно, хотите этим сказать, милорд?

– Я хочу сказать, что вы наглый мошенник! – отвечал с презрением молодой человек. – Отец мой может действовать окольными путями, – воскликнул он в порыве гнева, – но я, как дворянин, защищу честь мою открыто, со шпагой в руках! Вы подлец и мошенник… Вы оклеветали вашу королеву, мою сестру, и я вызываю вас на честный поединок! Это для вас слишком большая честь: вы ее не заслуживаете!

– Вы дважды назвали меня мошенником, милорд, – проговорил Кромвель с полной невозмутимостью. – Вы, вероятно, пошутили?

– Я шутил, черт возьми? – крикнул громко Рочфорд, взбешенный хладнокровием и низостью Кромвеля. – Вы дерзаете думать, что я с вами шучу! Неужели вы так бесчестны, что откажетесь драться?

– Какая мне польза соглашаться на вызов и для чего мне драться? – возразил с ледяным хладнокровием Кромвель.

– Для того, разумеется, чтобы спасти свою честь… если только она у вас имеется! – ответил граф Рочфорд с беспредельным презрением.

– Мою честь? Но она нисколько не задета подобным обвинением! – сказал Кромвель со смехом, в котором ясно слышалась угроза.

– Как? Вам мало того, что я уже сказал? Я должен поискать еще более резкие и обидные слова? Но ведь я, лорд Кромвель, назвал вас подлецом и мошенником! – воскликнул граф Рочфорд, пораженный нахальством и адским хладнокровием этого человека.

– Я отлично расслышал, милорд, но замечу вам вскользь, что считаю излишним говорить с ненормальными!

– Вы смеете считать меня помешанным? – произнес Джордж Рочфорд, задыхаясь от бешенства.

– Да, потому что это непреложная истина: потрудитесь взглянуть на себя!

Кромвель поднес зеркало, которое стояло на туалетном столике, к лицу графа.

Лорд Рочфорд был готов схватить министра за горло, но ему стало совестно, он превозмог себя и сильно побледнел.

– Потрудитесь присесть в это кресло, милорд! – заметил граф Эссекский тем же спокойным тоном. – Сдержите ваш гнев: он, право, бесполезен и только мешает нам объясниться.

– Мне объясняться с вами? – воскликнул граф Рочфорд с пылким негодованием. – Объясняться с трусом, с презренным негодяем…

– То есть, вернее сказать, с первым министром Англии! – перебил лорд Кромвель.

– То есть с первым мошенником в английском королевстве, с грабителем и вором, с отчаянным бандитом, которого бы следовало давно вздернуть на виселицу!

– Вы опять повторяете прежние оскорбления!.. Ну что ж, оскорбляйте, если вам это нравится! Вы застали меня за чтением доклада, я буду продолжать его, и когда ваши нервы несколько успокоятся, а рассудок вернется к вам, мы продолжим начатый разговор!

Каждое слово Кромвеля усиливало бешенство Рочфорда; ему казалось, что по жилам его течет не кровь, а огненная лава; он был почти готов растерзать сам себя; он ощущал потребность ломать, уничтожать; он стучал каблуками и сжимал кулаки.

– Вы подлец! – кричал он с неистовством.

– И вы это говорите? – возразил граф Эссекский с невозмутимым спокойствием. – Вы чересчур взволнованы, не хотите ли выпить стакан воды с сиропом?

– Я не хочу воды, я жажду вашей крови, вашей смерти, презренный!

– Что ж, зарежьте меня! Такой рыцарский подвиг достоин дворянина!

– Довольно! Защищайтесь, или я убью вас! – взревел молодой граф, обнажив свою шпагу.

Но Кромвель не шевельнулся и продолжал изучать с преувеличенным вниманием доклад.

– Я ухожу! – воскликнул молодой человек. – Я, пожалуй, убью вас, как собаку, если останусь здесь хоть на одну минуту!

Кромвель привстал все с тем же невозмутимым видом и, подобно ехидне, вонзившей свое острое, ядовитое жало в тело несчастной жертвы, устремил на Рочфорда глаза, сверкавшие мрачным, зловещим блеском.

– Советую вам помнить нынешний день, милорд! – произнес он глухим, изменившимся голосом. – А Кромвель, поверьте мне, не забудет его! Он помнит превосходно, что леди Анна Болейн обязана ему королевской короной, и родные ее убедятся в скором времени, что поступили бестактно, выказав так явно неблагодарность тому, кому они обязаны своим положением! Вы можете теперь удалиться, милорд!

Кромвель распахнул дверь.

– Ничтожное создание, – сказал Рочфорд надменно, – мы слишком глубоко презираем тебя, чтобы бояться твоих угроз.

Он пошел твердой поступью, высоко подняв голову, мимо бледного, неподвижно стоявшего Кромвеля.

Но когда дверь закрылась и до слуха его донесся глухой стук задвигаемого засова, молодой человек понял все безрассудство своего поступка; свежий воздух, струившийся сквозь открытые окна, успокоил его раздраженные нервы, и мысль о последствиях роковой вспышки поразила его как ударом кинжала. Уступив порыву безрассудного гнева, он, не сказав ни слова ни сестре, ни отцу, отправился к Кромвелю и вызвал его на поединок, но вместо честного противника встретил врага, врага самого грозного, самого беспощадного, самого вероломного и, что опаснее всего, самого терпеливого и самого настойчивого в преследовании цели; он за несколько минут подставил под удар близких ему людей и сделал зависимыми от воли такого изворотливого, ловкого интригана, каким был граф Эссекский; он выдал в пылу гнева даже тайну отца, упомянув Кромвелю о том, что граф Уилширский старается вредить ему, разоблачая перед королем.

Рочфорд не находил никакого выхода из этого опасного положения.

«Да, гнев – плохой советчик!» – думал он, застыв как статуя посреди галереи, как будто ноги его приросли к полу.

Война была объявлена, и ему оставалось ожидать терпеливо ее грозных последствий.

Молодой, гордый, пылкий, мужественный и честный, Рочфорд не понимал вплоть до этой минуты характера Кромвеля и не верил в такую глубокую испорченность.

– Отец говорил правду! – воскликнул он невольно.

– Вы убедились в этом только теперь, милорд? – произнес у него за спиной тихий и насмешливый голос.

Граф Рочфорд обернулся и увидел Кромвеля. Министр шел к королю.

– Ну так что же? – воскликнул, встрепенувшись, Рочфорд. – Пусть решит судьба! Мы все погибнем или победим!

– Я надеюсь, что первое вероятнее! – отвечал лорд Кромвель, проходя дальше твердой поступью.

Разбитый граф Рочфорд машинально вышел из галереи, и в ней наступило мертвое, гробовое молчание.

Глава XIII

На королевском балу и у смертного одра

В тот же день, поздно вечером, Анна Болейн явилась на блистательный бал, веселая, грациозная и гордая сознанием своей обворожительной красоты.

Граф Рочфорд был угрюм и избегал столкновения с Кромвелем. Первый министр, напротив, был любезен и весел: он дружелюбно пожал руку графу Уилширу и говорил развязно и приветливо с друзьями королевы.

Джейн Сеймур присутствовала на блистательном празднестве, и ее застенчивость еще более усилилась; она забилась в угол, подальше от танцующих, и наблюдала издали за разодетой придворной молодежью, кружившейся под звуки громадного оркестра. Она была одета в голубое атласное красивое платье, отделанное бантами из дорогого кружева; ее чудесные золотистые кудри падали на обнаженные и как будто изваянные из мрамора плечи; в ее руке алел букет живых цветов, точно таких же свежих, как ее миловидное личико. Но молодая девушка не придавала, видимо, никакого значения ни своей красоте, ни своему наряду: ее мысли уносились из ярко освещенных роскошных залов дворца к той блаженной минуте, когда она простится с этим великолепием и полетит, веселая и резвая, как птичка, на свою родную сторону.

Король ждал, разумеется, выражения признательности или по крайней мере приветливого взгляда за свой ценный подарок и пытался не раз подойти к Джейн, но молодая девушка сумела отыскать такое отдаленное, неприступное место за пожилыми дамами, разодетыми в пышные и дорогие платья с громадными шлейфами, и сидела там так спокойно и невозмутимо, что повелитель Англии осознал всю невозможность пробраться к ней сквозь этот эскадрон гордых и знатных леди. Он не раз обращал взгляд на Джейн, но, как мы уже сказали, ее мысли витали далеко за пределами Виндзорского дворца; прекрасные глаза ее скользили рассеянно то по танцующим, то по карнизам зала, то по цветам душистого букета.

Досада короля росла с каждой минутой, и если бы ожерелье, врученное Кромвелем, лежало бы еще в его царской сокровищнице, то он, разумеется, не послал бы его неблагодарной Джейн.

Было далеко за полночь, и придворная молодежь, утомленная танцами, начинала толпиться у роскошных буфетов.

Король знаком подозвал графа Эссекского и ушел с ним вместе в амбразуру громадного готического окна. Сидевшие вблизи расфранченные леди поспешили пересесть на другие места, чтобы не стеснять короля и министра. Генрих VIII остался наедине с Кромвелем.

– Ну что же, граф? – спросил с досадой король. – Исполнили ли вы мои распоряжения? Джейн Сеймур печальна и чем-то озабочена: она вам отвечала, вероятно, отказом?

– Нет, я не мог добиться ни прямого отказа, ни прямого согласия! – ответил граф Эссекский с лукавой улыбкой.

Первый министр был настроен благодушно – наступала блаженная минута беспощадного мщения. Он видел Анну Болейн во всем блеске красоты и молодости, беспечную, сияющую, видел вечно угрюмое лицо ее отца и гордые, прекрасные глаза графа Рочфорда, одним словом, всех тех, кого он ненавидел так, как умел ненавидеть только Кромвель.

В этих залах, сияющих огнями и заполненных блистательной толпой, внимание повелителя Англии было обращено теперь лишь на министра.

– Вы не могли добиться ничего положительного? Это странный ответ! – сказал Генрих VIII, бросив пламенный взгляд на прекрасную Джейн.

– О нет, ваше величество, мой ответ очень прост: леди Джейн Сеймур – прелестное создание, но она вместе с тем наивна, как ребенок. Она вообразила, что повелитель прислал ей этот дар в виде вознаграждения за услуги ее отца, и ею овладело пламенное желание уехать поскорее в родное поместье, обратить ожерелье в наличный капитал и с помощью его составить себе партию.

– Возможна ли такая нелепая фантазия? – перебил с глубочайшим изумлением король. – Она не поняла, что дар этот – выражение моей беспредельной любви?

– Да, она даже предположила, что вы, ваше величество, были должны ее покойному отцу; она бы, без сомнения, отказалась от дара, но уплату приняла с глубокой благодарностью.

– То, что вы говорите, похоже на нелепые фантазии.

– Я говорю правду! – ответил граф Эссекский невозмутимо.

– Ну если это так, то я буду любить ее еще сильнее, – сказал Генрих VIII. – Такая красота и такая прямая и честная натура! Ведь это совершенство!

– Да, но я убежден, что вы, ваше величество, не достигнете цели! – заметил лорд Кромвель с загадочной улыбкой. – Эта девушка желает вступить в брак с человеком своего круга. Она очень гордится своим происхождением, и вы, ваше величество, скоро поймете, что к ней не подойти окольными путями!

– Я о них и не думаю, – сказал Генрих VIII. – Но я предвижу тем не менее много серьезных затруднений!

– Я застал леди Джейн за беседой с ее старой и глупой служанкой, – продолжал граф Эссекский. – У нее очень тесная, плохая комнатка; она, естественно, скучает при дворе. Взгляните на нее, и по ее печальному личику вы поймете, что она одинока в этой шумной толпе: она прекрасный, но полевой цветок.

– Да, но в ее осанке, во всех ее движениях есть что-то повелительное… Этот прекрасный лоб придал бы блеск королевской короне!

«Браво! – подумал Кромвель. – Искорка разгорается и превратится в пламя».

– Леди Джейн Сеймур прелестна, восхитительна, – сказал он королю, – но я, ваше величество, желал бы от души, чтобы вы постарались победить эту страсть в самом ее зародыше!

– Я не просил у вас совета, лорд Кромвель! – отвечал ему строго и надменно король. – Я получил известие, что Екатерина при смерти, и будущее покажет, как мне следует действовать!..

В то время как в роскошных залах Виндзорского дворца гасили огни, бледный свет ночной лампы озарял стены мрачной и неуютной комнаты, в которой Екатерина ожидала минуты расставания с жизнью.

Элиа, побледневшая от бессонных ночей и душевных волнений, сидела неподвижно около ее кровати.

– Боже! Что она вынесла за эту длинную ночь! – прошептала девушка в мучительной тоске.

С чувством сострадания она смотрела на королеву.

Простой зеленый занавес был высоко поднят и прикреплен к витым деревянным колоннам, которые поддерживали потемневший от времени балдахин над кроватью.

Голова королевы лежала на подушке, взбитой очень высоко заботливой Элиа. В глубокой тишине, царившей в пустынном, уединенном домике, слышалось только частое, прерывистое дыхание больной. Ночь была на исходе, а ей не удалось подкрепить свои силы даже минутой сна; ее белые руки лежали на грубой простыне; на одной было золотое кольцо с выгравированным именем Екатерины и Генриха VIII и датой их бракосочетания; на кольце красовался дорогой изумруд с гербами Испании и Англии.

Это была единственная драгоценность, с которой королева не захотела расстаться, отправляясь в изгнание, единственный предмет, уцелевший от прошлого погибшего величия и подчеркивавший всю бедность обстановки этой печальной комнаты, в которой властвовала беспощадная смерть.

Буфет самой топорной работы стоял между низкими окнами с потемневшими рамами; к камину было придвинуто готическое кресло, обитое сафьяном, порыжевшим от времени; большой платяной шкаф с резными украшениями и несколько высоких и неудобных стульев – вот все, что освещала старая лампа.

Элиа, неподвижная и бледная, как статуя, не отрывала глаз от лица Екатерины.

– Мне страшно тяжело, – промолвила больная бессильным голосом.

Она остановила на нежном личике девушки долгий, пристальный взгляд, и этот взгляд светился тем загадочным блеском, который появляется во взорах умирающих: сердце Элиа сжалось.

Девушка начала привыкать к мысли, что потеряет Екатерину, но чем быстрее угасала в ее сердце надежда, тем сильнее становилась ее преданность несчастной королеве. Один Бог был свидетелем ее страданий в эти бессонные, мучительные ночи у ложа забытой всеми умирающей королевы. Она бы, не задумываясь, отдала и жизнь и душу, чтобы облегчить мучения больной.

Увидев по едва заметному движению, что королева хочет изменить положение, Элиа помогла ей лечь поудобнее.

– Дитя мое, – сказала с усилием королева, – болезнь до такой степени изнурила меня, что я, как царь Давид, готова молить Бога открыть, сколько мне еще предстоит страдать на земле.

Горячая слеза скатилась из глаз Элиа на руку Екатерины.

– Просите Его лучше, – воскликнула она пылко, – чтобы Он избавил вас от всех ваших врагов и возвратил здоровье и спокойствие, обещанное Им угнетенным и страждущим!

– Нет, Элиа, – ответила печально королева, – я не стану просить ни то ни другое… Я устала от жизни… Неужели Шапюис все еще не приехал? – добавила она после короткой паузы.

– Нет еще, но он, вероятно, приедет завтра! – отвечала девушка.

– О, если бы он мог привезти с собой Марию, если бы Бог дал мне счастье увидеть мою дочь перед вечной разлукой! Как ты думаешь, Элиа, осуществится ли это давнее желание?

– Увы, ваше величество, я этого не знаю, – ответила печально и задумчиво девушка.

– Погоди! – сказала вдруг с волнением Екатерина. – Я слышу голоса: это они, беги, беги скорее!

– Нет, – возразила Элиа, – тихо, как и прежде.

– У меня страшный шум в голове и в ушах… Я могу не услышать, – сказала королева.

– Постарайтесь уснуть. Я буду караулить и обещаю вам разбудить вас, как только приедет посланник.

– Я не могу уснуть! – воскликнула с мучительной тоской королева. – Мне кажется, что я лежу на раскаленном железе, воздух не проникает в легкие… я не могу лежать… я не могу дышать!

Элиа с беспредельной любовью смотрела на Екатерину; склонив к ней русую головку, она взяла охладевшие руки королевы и прошептала с истовой мольбой:

– Творец! Пусть моя сила перейдет в это бедное измученное тело! Пусть мой здоровый сон сомкнет эти усталые, угасшие глаза.

Неизвестно, чем была вызвана перемена в самочувствии больной, но не прошло и минуты, как нервные подергивания внезапно прекратились, тяжелое дыхание стало ровным, и Екатерина уснула крепким, спокойным сном.

Затаив дыхание, Элиа осторожно поправила подушки, прикрыла ноги спящей одеялом и, подойдя к распятию, преклонила колени и начала молиться.

Глава XIV

Последние минуты

Солнце поднималось на синее безоблачное небо и заливало светом обширные поля, покрытые высокой золотистой рожью, и луга, окружающие мирный городок Кимблтон.

От малейших дуновений ветра тяжелые колосья, подобно волнам на спокойных водах озера, огражденного высокими скалами от вторжения бурь, то наклоняли янтарные головки, то поднимали их. Розовые цветы полевой повилики обвивали стебли и, переползая с одного на другой, соединялись в гибкую цепь; быстрокрылые ласточки взвивались в поднебесье.

Стада шли, поднимая тучи пыли, на привольные пастбища; пастухи перекликались, и лай собак сливался с мычанием коров. Все пробудилось к жизни и к дневному труду.

Мерные звуки благовеста призывали население Кимблтона в храм. Древний собор с массивными, потемневшими сводами постепенно заполнялся верующими, и священник готовился начать богослужение, когда в церкви послышались движение и шаги и Элиа, дрожащая и бледная, как призрак, приблизилась к решетке, окружавшей алтарь.

– Королева умирает и хочет причаститься! – с трудом прошептала она, задыхаясь от слез.

– Королева умирает? – повторили с испугом несколько голосов.

– На колени, друзья мои, помолимся за эту отходящую, измученную душу! – обратился священник к взволнованной толпе.

Почти в ту же минуту раздался глухой, мерный и торжественный звон, возвещавший, что чаша со Святыми Дарами выносится из церкви.

Потрясенные вестью, многие горожане вышли следом за Элиа на соборную паперть.

– Так она умирает? Вы уверены? – приставали они к убитой горем девушке. – Мы не видели ее уже несколько дней, но ведь недавно она сидела в своем садике! Ответьте же нам, Элиа!