Казнь королевы Анны

– Как, абсолютно все? – воскликнул Алико с явной тревогой.

– Положительно все, – спокойно подтвердил лорд. – И теперь сожалею, что так случилось, потому что хотел бы подарить вашей милой и радушной жене штуку самого тонкого испанского сукна в знак благодарности за хороший ужин и ласковый прием.

Граф приветливо посмотрел на молодую хозяйку: это была действительно симпатичная женщина с прекрасным, искренним и правильным лицом. Густые светло-русые волосы при нежных, выразительных темно-карих глазах придавали ей еще больше миловидности.

Хозяйка отвечала молчаливым поклоном на слова гостя.

Когда ужин кончился, Перси собрался встать и проститься, но Алико хотел продлить, насколько можно, начатый разговор.

– Поешьте еще, – произнес он приветливо. – Вам бы не помешало выпить глоток вина.

– Я не пью, – отвечал Генри Перси, вставая из-за стола.

– Так вы, значит, желаете сейчас же лечь в постель? Вы даже не хотите погреться у огня? – спросил трактирщик с опечаленным видом.

– Нет, – отвечал лорд Перси.

– Неужели вы откажетесь выпить несколько капель хорошего ликера? – приставал Алико.

– Положительным образом! Я хочу лечь в постель, если это возможно!

Тон его был столь повелительным, что Алико счел нужным исполнить волю гостя без дальнейших возражений.

Он взял медный подсвечник с восковой свечой и провел лорда Перси по деревянной лестнице в одну из дальних комнат – в ней стояла кровать и полдюжины стульев.

– Так это моя комната? – спросил Нортумберленд.

– Да, – сказал Алико.

– И я имею право занять эту кровать?

– Конечно! – отвечал отрывисто хозяин.

– Отлично! – сказал Перси.

Тон, которым он это произнес, ясно подразумевал: «Ты можешь убираться!»

Но Алико стоял неподвижный, как статуя, и, когда Перси скинул с себя полукафтанье, он подошел, чтобы взять его и повесить на гвоздь.

– Благодарю, – сказал холодно граф. – Я привык раздеваться без посторонней помощи. Я прошу об одном: просушите мой плащ и разбудите меня завтра на рассвете.

– Слушаю, – отвечал спокойно Алико, исчезая за дверью, – Ты просишь разбудить тебя завтра на рассвете? – проворчал он сквозь зубы, спускаясь по лестнице. – Но проснешься ли ты, это еще пока неизвестно!

– Наконец-то он ушел, – прошептал Генри Перси. – Какое у него зловещее лицо! Мне жаль, что я попал в подобную трущобу. Из всего, что я здесь видел, ясно, что трактирщик – шпион, и будет досадно, если король проведает о моем путешествии. А впрочем… будь что будет!

Но в то самое время, как Перси стоял, призадумавшись над этим обстоятельством, изувеченный стул, на который он кинул свое платье и вещи, свалился под их тяжестью.

Замочек кошелька открылся при падении, и золотой браслет, украшенный рубинами, покатился по комнате.

Когда Перси нагнулся, чтобы поднять его, он заметил, что пол покрыт в этом месте брызгами темной крови.

Он побледнел и вздрогнул.

– Браслет Анны Болейн упал прямо в кровь! – произнес он тоскливо. – Что это, боже мой? Простая случайность или предупреждение? Неужели для нее наступил день суда, день кары за ее безумные поступки? Нет, Творец мой, Ты милостив к заблудшему грешнику! Дай и ей срок опомниться и искупить прошлое раскаянием.

Лорд преклонил колени в надежде отогнать набожной молитвой тяжелые предчувствия, которые теснились в его больной душе.

Но нервы его были слишком напряжены, и воображение рисовало ему с убийственной отчетливостью безмолвную толпу, ожидавшую казни, роковой эшафот и бледную головку, лежащую на плахе в волнах золотистых волос.

Поняв, что ему не отогнать эти мысли, Генри Перси привстал и положил браслет в свой дорожный портфель. Он получил браслет в дар от Анны Болейн, когда застал ее за обменом у еврея разных старинных вещей на модные безделушки.

Убрав реликвию, граф внимательно всмотрелся в красно-бурые брызги, покрывавшие пол.

– Это уже не грезы, – прошептал он чуть слышно. – Это кровь, и вдобавок свежая кровь!.. Здесь случилось несчастье или же совершилось страшное преступление! Последнее вернее… Достаточно вспомнить лицо этого человека! Однако, допуская подобную возможность, я неизбежно должен считать его жену сообщницей… Нет, это невозможно… У нее слишком нежные и кроткие глаза… Нет, она ангел-хранитель этого человека, и он бы не решился совершить у нее на глазах грабеж или убийство.

Граф старался припомнить малейшие подробности прошедшего вечера, чтобы получить, насколько можно, ясное представление об их нравственных качествах, и счел разумным и полезным принять самые тщательные меры предосторожности.

Он подошел к двери и осмотрел замок: в нем не было ключа; он внимательно осмотрел пол, затем потолок и увидел довольно большой трап, который позволял спускаться в эту комнату с пустого чердака и уходить из нее точно таким же образом; мебель не могла служить защитой в случае нападения, а свеча догорала и должна была скоро погаснуть; положение было опасным и безвыходным.

«Ну что же, – подумал Перси. – Моя кончина будет такой же печальной, как и вся моя жизнь! Я умру в западне, от ножа негодяя, и никто не узнает, где и как завершилось мое земное странствование… Они желали знать, не торговец ли я. Они, видно, привыкли резать гуртовщиков и несчастных разносчиков… а торговец-суконщик – лакомая добыча!.. Тем не менее досадно умирать таким образом! Мой бедный старый Гарри!.. Он один был мне искренне предан… Ну мог ли он представить, что ему суждено оплакивать меня? На все Божья воля! Нужно только взглянуть, в порядке ли кинжал».

Перси вынул из ножен длинный острый кинжал: он был его единственным оружием, все другое было приторочено к седлу.

– Я попался, как крыса в мышеловку, и моя жизнь зависит от этого кинжала! – прошептал Генри Перси. – Она недорого стоит, но я буду отстаивать ее как дворянин и рыцарь. Пресвятой Михаил укрепит мою руку! «Надежда и Перси!» – как восклицал отец мой на равнинах Босворта!

Граф поспешно оделся, выдвинул кровать на середину комнаты и лег на нее.

Минуты через две мерцающее пламя свечи совершенно погасло, и Перси очутился в непроглядном мраке. Им овладел тот беспредельный ужас, который появляется у самых неустрашимых перед лицом наступающей смерти.

Граф напрасно старался переломить себя, уснуть и забыть о печальной действительности.

«Боже мой! – думал он со странным и мучительным замиранием сердца. – Для чего Ты призвал меня в эту пустую, жалкую, безотрадную жизнь? Зачем я не стал тем блаженным творением Твоих рук, которые не знают ни конца ни начала?»

Граф еще не успел прошептать эти слова, как нервное возбуждение сменилось благотворным спокойствием: веки его сомкнулись, и он уснул глубоким непробудным сном, полным причудливых, таинственных видений.

Перси казалось, что дух его внезапно отделился от плоти, и темная завеса, которая мешала ему проникнуть в тайны земного бытия, как будто отодвинулась. Он знал, что он находится в той же комнате, но загадочный свет позволял ему видеть на огромном расстоянии и придавал прозрачность даже твердым телам. В это время перед ним предстало прелестное и светлое видение: шелковистые, длинные и густые ресницы придавали особенное выражение нежности чудесным глазам; венок из белых лилий украшал лоб; темные волосы ниспадали на плечи волной кудрей, и золотой кушак блестел на белом, воздушном одеянии. Безмятежное и кроткое лицо этого существа дышало непорочностью и неземной любовью.

Перси начало чудиться, что воздух наполняется нежным благоуханием и что присутствие этого воздушного создания наполняет его душу ощущением странного, необъятного счастья.

Душа Генри Перси рвалась неудержимо к этому симпатичному, прекрасному видению.

– Кто ты, друг? – спросил он.

Райский гость улыбнулся и, подняв на него свои великолепные нежные глаза, указал на свой золотой кушак.

– Прочти сам мое имя, – произнес он приветливо, мелодичным голосом.

Взор графа упал на золотой кушак. На нем было написано таинственными буквами одно слово: «Генри».

– Мое имя! – воскликнул с удивлением Перси. – Вернее, мне дали его в твою честь, мой хранитель?

– Нет, я принял твое в день твоего крещения, – возразил райский житель. – В этот памятный день Господь призвал меня из ангельского хора, где я вместе с другими возносил Ему хвалы. «Я исполнил желание благородного Перси и дал ему наследника, – сказал мне мой Творец. – Поручаю тебе охранять эту душу на скользком пути жизни, оберегать ее от всяких заблуждений, ободрять в дни тяжелых испытаний, для того чтобы она, исполнив свое скорбное земное назначение, воспользовалась счастьем, которое ждет всех любящих Меня». Я спустился на землю и стал с тех пор любить и охранять тебя.

– Светлый ангел-хранитель! Повтори еще раз эти отрадные слова, повтори, что Господь любит грешное человечество, такое непокорное Его святым велениям! – попросил тронутый Перси.

– Он любит его больше, чем уста мои могут сказать тебе и чем разум твой в силах понять! Когда Он сотворил первого человека и окружил его всеми земными благами, а человек этот, утопая в блаженстве, дерзнул нарушить закон повиновения Его премудрой воле, все мы затрепетали, все ожидали страшной, неумолимой кары, но милосердие Божие непостижимо даже и для бесплотных сил! В печальный час падения человека, когда все голоса замолкли на небе, у престола Всевышнего появилась белоснежная ароматная лилия, а над ней засиял животворящий крест. Тогда Господь послал ангела правосудия возвестить человеку, что он будет наказан за свое преступление скорбью и болезнями, но что среди его потомков будет Искупитель, который ценой крови своей откроет ему путь в бесконечную жизнь. Века шли за веками, а люди продолжали испытывать долготерпение Божие, и мы, всегда сочувствующие печалям человечества, начинали бояться, что Господь устанет от их постоянного ропота, их страшной непокорности Его святым законам. Но любовь Всевышнего к людям превыше их грехов: настал великий день, и на землю явился Тот, Кто пришел спасать не праведных, а грешных. Он исцелял больных и воскрешал умерших, он врачевал душевные и телесные раны, он поучал народ, погрязший в беззакониях, и слова, выходившие из Его чистых уст, проникали в сердца самых ожесточенных и самых бессердечных. И когда, завершив свое благословенное земное бытие томительной агонией и смертью на кресте, Он вознесся на небо, у мучеников жизни осталась утешительная, блаженная уверенность в том, что всякий, кто безропотно несет свой крест с любовью, смирением и сочувствием к ближнему, займет место в чертогах, уготованных Господом в царствии славы Его для алчущих и жаждущих, для верующих сердцем, словами и делом в Евангельские истины. Взгляни сам и уверься, что лишь пресытившимся, наделенным с избытком всеми земными благами, не слышащим голос человеческой скорби, закрыт путь в эти райские, блаженные обители! Все они поклонялись золотому тельцу, забыв, что беспристрастная и неподкупная смерть повергает во прах и бедных и богатых.

Когда ангел замолчал, взору спящего графа Нортумберленда предстало внезапно обширное пространство, озаренное мягким светом; в роскошных садах всевозможные цветы, окутанные дымкой золотых облаков, наполняли воздух душистыми испарениями; сонмы ангелов прославляли имя Создателя Вселенной, а толпы легких призраков в белоснежных одеждах скользили над спокойными и светлыми водами и сидели в кущах чудесных райских садов; их лица выражали безмятежное счастье и торжество победы над смертью и грехом.

Генри Перси созерцал эту дивную картину, но мысль, которой он был одержим, предъявила права свои даже в этом странном сне.

– Прекрасный мой хранитель! – сказал он нерешительным, умоляющим тоном. – Ты читаешь в душе моей, ты знаешь, как глубоко, как горячо и искренне я люблю Анну Бо-лейн… Меня мучит вопрос: не закрыт ли для нее бесповоротно доступ в эти блаженные обители?

Лицо райского гостя омрачилось.

– Ты знаешь, – отвечал он, – что, ослепленная блеском земного счастья, она забыла о небе.

Две жаркие слезы пробились сквозь сомкнутые ресницы Генри Перси, но они не нарушили его крепкий сон.

– Значит, у нее нет надежды на помилование? – прошептал он печально.

– Нет, пока в человеке есть еще искра жизни, он может уповать на милосердие Божие, – ответил ангел с Кроткой и светлой улыбкой. – Не уставай молиться за эту грешную душу: искренняя молитва всесильна перед Господом.

– Твои слова вливают живительную струю в мою больную душу, – сказал радостно Перси. – Они дают мне силы на борьбу с испытанием! Твой голос приносит уже давно забытое, блаженное спокойствие. Я бы смелее пошел навстречу ударам, которые мне, несомненно, готовит будущее, если бы мог видеть изредка твое нежное, кроткое и светлое лицо.

– Ты меня не видишь и не можешь увидеть, пока дух твой закован в земную оболочку, – сказал печально ангел, – однако я всегда с тобой. Когда ты начал жить сознательной жизнью и принимать страдание, я старался внушить тебе, что не нужно возлагать надежды на земное блаженство, но привязанность к жизни, присущая каждому человеку, заставляла тебя держаться за нее всеми силами; тебя пугала смерть, хотя в сущности смерть – только минутный сон и переход в бессмертие. Не имея понятия о целях провидения, ты роптал на то, что вынужден страдать. Ты видел этих призраков в белоснежных одеждах?! Они так же, как и ты, изведали всю тяжесть земного бытия, они так же, как и ты, не видели выхода из тяжких жизненных смут и сгибались под непосильной ношей, но время это минуло, подобно сновидению, и они забыли о своем скорбном прошлом в необъятности счастья, которое Всевышний дает своим избранникам. Иди смело навстречу грядущим испытаниям и уповай на Бога! В этой надежде нет обмана и измены.

Глава IX

Ночной убийца

В то время как Перси спал таким странным непробудным сном, трактирщик и его жена поднимались осторожно по лестнице, которая вела в его темную комнату.

Женщина была чрезвычайно бледна.

– Послушай! – сказала она голосом, выдававшим сильное волнение. – Бог покарает нас за такое преступное и кровавое дело!

– Ба! – процедил сквозь зубы ее суровый спутник. – Ты привыкла вмешиваться в то, во что не следует, и мешать всяким полезным предприятиям! Уволь на этот раз от своих скучных проповедей!

– Я знаю, что трачу понапрасну и время и слова: ты ни во что не веришь, – прошептала печально женщина. – Но этот человек – я не сомневаюсь в том – не торгует сукном! – добавила она.

– Тем лучше! – перебил отрывисто трактирщик. – Если он не суконщик, то, значит, ювелир.

– Все равно! Кто бы он ни был, но сердце мое обливается кровью при мысли о таком вопиющем предательстве! – произнесла она с невольным содроганием.

– Ну не кисни! Этот будет последним, клянусь тебе!

– Ты давал ту же клятву относительно прежнего постояльца и не сдержал ее!

– Еще бы! Ведь ты знаешь, что у него, к несчастью, не оказалось денег!

– А ты уверен, что у этого они есть?

– Вне всяких сомнений! Ведь ребенок заметил у него кошелек, и мы оба видели у него на руке массивное золотое кольцо.

– Эти кольца бывают по большей части дутыми, и в них немного толку.

– Перестань пороть чушь! – сказал в сердцах трактирщик и оттолкнул жену так неожиданно и сильно, что она свалилась бы, если бы не ухватилась за старые перила.

Эта грубая выходка острой болью отозвалась в душе молодой женщины – из груди ее невольно вырвалось рыдание.

– Замолчи же, змея! – прошипел Алико. – Ты хочешь разбудить уснувшего кота?

– Да, честно говоря, я от души желаю, чтобы этот кот проснулся! – отвечала она.

– Конечно, для того, чтобы дать ему возможность убить твоего мужа?

Трактирщик наклонился к жене, и взгляд его был исполнен таким бешеным гневом, что она побледнела еще сильнее и закрыла лицо дрожащими руками.

Ее горе мгновенно смягчило Алико: он обожал жену.

– Тебе, право, не следует бояться моих вспышек! – произнес он заметно спокойнее. – Ты можешь оставаться, я пойду один… если ты боишься.

– Я вовсе не боюсь, и ты сам это знаешь, – возразила она, окинув его гордым и презрительным взглядом. – Вспомни свою стычку с пограничной стражей! Я рисковала жизнью, чтобы спасти тебя, я отбила тебя у таможенных сыщиков и требую, чтобы ты пощадил этого человека.

Глаза молодой женщины излучали решимость: она повелительно протянула руку и преградила мужу путь.

– Это мягкосердечие вызвано, разумеется, любезностью приезжего и тем, что он пожелал подарить тебе алое испанское сукно? – произнес Алико с насмешкой. – Хватит переливать из пустого в порожнее; можешь оставаться или идти со мной, но ты не заставишь меня изменить решение.

Он отстранил жену и взбежал по лестнице. Подойдя к двери Перси, он приложил ухо к одной из многих трещин и начал прислушиваться.

Тишина была полная. Слышалось только совершенно спокойное и ровное дыхание спящего человека.

По губам Алико промелькнула горькая улыбка. Он слегка перегнулся через перила, чтобы посмотреть на жену, но она продолжала стоять на прежнем месте, неподвижная как статуя.

Трактирщик с досадой отвернулся и вынул два кинжала. Осмотрев их внимательно, он положил поспешно один кинжал в ножны, висевшие у пояса, и, взяв с пола фонарь, отворил тихо дверь в комнату путешественника.

Он сейчас же заметил, что кровать отодвинута на середину спальни и что приезжий спит одетым.

«А, он подозревал, что возможно нападение!» – подумал Алико.

Он невольно смутился и не знал, очевидно, на что ему решиться.

Бледный свет фонаря озарял утомленное, но спокойное лицо Нортумберленда. Он спал глубоким сном. Убийца неслышно подошел и застыл, во власти безотчетного чувства, в ногах его кровати.

«У него благородное, прекрасное лицо! – подумал он невольно. – В нем есть что-то особенное, мягкое, симпатичное, но вместе с тем повелительное!.. Что, если я ошибся в своих предположениях?»

Но пока Алико искал ответ на последний вопрос, Перси открыл глаза и увидел человека, стоящего в ногах его кровати. Руки его судорожно вцепились в простыню.

– Предатель! – воскликнул он. – Ты, конечно, надеялся застать меня врасплох?

Он соскочил с кровати и налетел, как тигр, на своего врага.

Но Алико, заметив, что Перси безоружен, обхватил своей сильной мускулистой рукой стан смелого противника и занес над ним острый, сверкающий кинжал.

Только тут Генри Перси увидел, что его собственный кинжал выскользнул из руки во время сна.

Он заревел от бешенства.

– Ко мне, нортумберлендские длинногривые львы! – крикнул он громко.

Этот воинственный крик непобедимых Перси при встрече с неприятелем вернул ему мужество: он сжал Алико с невероятной силой, свалил противника на пол и придавил его.

Завязалась безмолвная, но страшная борьба; злоумышленник был сломлен тяжестью и, еще того более, изумительной ловкостью графа Нортумберленда.

Алико задыхался; его губы покрылись кровавой пеной; но он еще пытался противостоять Генри Перси.

Не прошло минуты, как граф ловко овладел запасным кинжалом, висевшим на кушаке трактирщика, и вонзил в руку, все еще продолжавшую угрожать его жизни. Алико застонал от боли и от злобы и выпустил кинжал.

Тогда Перси привстал и, упершись коленом в грудь наглого разбойника, занес над ним оружие, которое должно было вонзиться в его собственную беззащитную грудь, если бы случай не спас его.

Но в тот самый момент, когда жизнь Алико висела на волоске, молодая жена его вбежала в комнату.

– Пощадите! – воскликнула она с мольбой, подняв на Генри Перси свои обворожительные печальные глаза.

– Да, спасите меня от казни, ожидающей нераскаявшихся грешников! – теряя силы, прошептал Алико.

– И если вы не в силах простить его, то убейте и меня! – произнесла решительно молодая жена. – Я сознаю всю низость его поступка, но Алико мой муж, и я люблю его!

Непритворное чувство, с которым были произнесены эти простые слова, тронуло Генри Перси.

– Бедная! – прошептал он невольно, посмотрев с состраданием на молодую женщину.

Он отбросил кинжал и встал, выпрямив свой стройный стан.

– Поднимайся, презренный убийца! – сказал он повелительно. – Я не казню тебя за твое преступление, но не смей забывать ни на минуту, что граф Нортумберлендский пощадил твою жизнь лишь для того, чтобы ты раскаялся и искупил прошлое!

Алико встрепенулся при этих словах и вскочил, забыв о своей ране.

– Вы граф Нортумберлендский? – воскликнул он с испугом.

Он постоял с минуту в оцепенении и вдруг упал к ногам Перси.

Почти сразу же молодая жена его, обезумев от ужаса и жестоких волнений, пережитых в течение этой ночи, растянулась со стоном на полу перед графом.

Бледное лицо Перси запылало ярким румянцем; он смерил надменным и презрительным взглядом мужа и жену.

– Презренные создания! – сказал он с омерзением. – Что побуждает вас пресмыкаться передо мной? Вас ослепил мой титул… вас испугала мысль, что вы могли зарезать человека, столь почитаемого в обществе! Вы, вероятно, воображаете, что убить лорда Перси – больший грех, чем умертвить несчастного проезжего разносчика, как вы это сделали весьма недавно… Его кровь не успела еще высохнуть на полу.

– Да, я убил его! – воскликнул Алико. – Я зарезал его из-за нескольких мелких серебряных монет; я совершил этот кровавый грех, но даже не знаю, кем был несчастный… Вы же – другое дело, милорд; я был вашим вассалом, я участвовал в битвах с вашим благородным и храбрым отцом. Но мои дурные наклонности…

– Вы служили отцу? – перебил его Перси изменившимся голосом.

– Да, ему и потом другим, – отвечал Алико, – но мои дурные наклонности вынуждали меня менять профессии и вызывали порицание тех, кому я служил или с кем имел дело! Моя жена, глубоко преданное мне нежное создание, старалась изменить меня, – продолжал он, взглянув с любовью на молодую женщину. – Она жила смирно и счастливо, пока случайно не столкнулась со мной. Я увез ее хитростью из родных гор, от старой матери, которая зачахла с горя и тоски, узнав, что дочь повенчалась с разбойником! Скажу больше, милорд: ваш достойный отец был для меня образцом, а ведь я бы убил вас, если бы случай не спас вас от моего кинжала!

– Если вы сознаете, что поступали дурно, так живите, как все добрые люди! – заметил Генри Перси.

– Да, он должен отречься от своего прошлого и сделаться другим человеком! – воскликнула молодая хозяйка. – Вы так добры, милорд, но вы не в силах понять, сколько я вынесла с тех пор, как он увел меня из родного дома. Я жила беззаботно и весело, как птичка, когда он неожиданно явился в наши горы для закупки овчины; он начал нашептывать мне про любовь и про счастье, и я скоро почувствовала влечение к нему. Иногда, признаюсь, его взгляд вызывал у меня какой-то смутный ужас, но, когда я говорила ему, что он меня пугает, глаза его делались безмятежными и кроткими, и мои сомнения бесследно исчезали. Моя старая мать тоже считала Алико хорошим человеком. В один прекрасный день он весело предложил мне прогуляться… Так я навсегда рассталась с родиной и с матерью. Моя бедная мать не вынесла удара… однако я все еще люблю его!

Слова молодой женщины произвели, видимо, сильное впечатление на Алико. Он помолчал с минуту и сказал мрачно и отрывисто:

– Я поступал бесчестно, я это сознаю, но я всегда заботился о твоем счастье, Мэри, ты должна признать это!

– Да, ты воображал, что я довольна жизнью, потому что я переносила без жалоб и ропота все испытания. Но тебе никогда не приходило в голову, что несчастья нашего ребенка было совершенно достаточно для того, чтобы отравить мне жизнь и разбить душу: это кара Господня за твои преступления, а ты еще стараешься подготовить его к профессии грабителя! Я знаю, что ты храбр, но ведь этого мало для семейного счастья!

Граф не мог сдержать усмешки при этом панегирике, вызванном беспредельной любовью. Он взглянул на разбойника; кровь из глубокой раны текла струей’, но Алико, по-видимому, не обращал на это никакого внимания.

«Хотя храбрость и низость несовместимые качества, но нельзя отрицать, что он мужественно выносит телесные страдания», – подумал Генри Перси.

Уступая порыву врожденной доброты, граф подошел к трактирщику и сказал почти ласково:

– Нужно остановить кровь и сделать перевязку.

Он заботливо усадил его на стул.

– Боже мой! Да ты ранен? – воскликнула, бледнея, испуганная Мэри.

Она бросилась к мужу и застыла при виде его страшной, почти мертвенной бледности.

– Милорд! Он умирает! – произнесла она с отчаянием. – Что же будет с нами, кто защитит нас?

– Не думайте о будущем! – сказал мягко Перси. – Если ваш муж решит стать честным человеком, я сумею устроить его и вашу судьбу.

– Я буду им, милорд! – прошептал Алико, теряя силы. – У меня, конечно, дурные наклонности, но нужда превратила меня из капризного и дурного человека в убийцу… Вы великодушны, если я умру… не покиньте мою жену!..