Казнь королевы Анны

Нортумберленд нагнулся и приложил ухо к груди молодой девушки: он уловил слабое, неровное дыхание.

Граф взял Элиа на руки и отнес ее в замок.

Когда она пришла в сознание, то увидела, что лежит на роскошной постели в большой высокой комнате, обитой дорогой золотистой тканью и обставленной прекрасной мебелью, драгоценными вазами и редкими картинами в великолепных рамах.

В ногах ее кровати сидел в глубоком кресле представительный мужчина, который опирался руками на тяжелую палку с золотым набалдашником. Это был местный врач.

– Эликсир произвел желаемое действие, как я и предупреждал! – произнес он торжественно.

– Ну, как вы себя чувствуете? – спросил Нортумберленд вполголоса у девушки.

– Благодарю, милорд, за все ваши заботы, но они, к сожалению, совершенно напрасны! – отвечала она. – Я была как-то раз у доктора Клемента… Он объяснил, что мне следует делать для своего спасения… Я ничего не сделала! Это непоправимо! – добавила она с задумчивой улыбкой.

– Зачем же в таком случае вы ходили к Клементу? – спросил строго и даже резко Перси.

– А потому, милорд, – отвечала ему невозмутимо Элиа, – что у меня в этот день… мне вдруг захотелось жить. Сэр Клемент выходил из больницы, основанной покойной королевой, а за ним шел калека, который не переставал благодарить его. «Вы меня вылечили, – говорил он, – вы дали мне возможность работать и ходить; вы вернули мне покой и счастье!» Эти слова заставили меня невольно задуматься. Я поняла вдруг, что расстаться с жизнью, перестать думать, двигаться – вовсе не так легко, как я воображала, если этот больной, искалеченный человек дорожит так своим существованием. Вот что происходило тогда во мне, милорд! Уступив внезапному порыву, я очутилась вдруг, сама не знаю как, у сэра Клемента. Он тотчас же узнал меня и поместил в больницу; он всегда относился ко мне с отеческой заботливостью. Но пребывание в госпитале оказалось для меня тягостным; я ушла. Скитаясь по свету, в непогоду, без пищи, я еще продолжала противиться болезни, но она тем не менее одержала победу. Чувствуя приближение торжественной минуты расставания с жизнью, я собрала все силы, чтобы дойти до Альнвика и вручить вам кольцо. Вы искренне хотите, я знаю, спасти меня от смерти, но доктор скажет вам, что ваши попечения напрасны.

– Ну нет, я не собираюсь говорить это графу! – проворчал провинциальный врач. – У меня есть отличные эликсиры и капли, божественные пластыри, которые излечивали многих пациентов совсем безнадежных.

– Безнадежнее, чем я? – проговорила девушка с улыбкой. – Я так не думаю!

Разговор оборвался.

– Милорд! – сказала Элиа, приподнявшись с подушек. – Я признательна вам за все заботы, но меня ничто не держит на земле. Молитесь за меня в Божьем храме, и пусть служитель Божий благословит меня перед кончиной: это все, о чем я прошу вас.

Выйдя из комнаты Элиа, лорд Перси приказал немедленно позвать альнвикского священника. Это был человек тонкого ума и самых честных правил; он был правой рукой епископа Йоркского, кардинала Уолси и занимал всегда чрезвычайно почетные должности. Утомленный трудами и чувствуя приближение старости, он уехал в пустынный, отдаленный Альнвик. Прихожане обожали его за обходительность и простоту.

Прочитав записку графа Нортумберленда, он отправился в замок, не медля ни минуты. Когда его ввели в комнату больной девушки, он почувствовал сострадание к этому юному созданию, обреченному на смерть.

Бледное лицо Элиа заметно оживилось при его появлении, она торопливо приподнялась с подушек.

– Благодарю, отец мой! – воскликнула она. – Я рада от души вашему посещению; у меня стало легче и спокойнее на сердце.

Все стоявшие в комнате поспешили уйти, и священник остался один у изголовья умирающей девушки.

– Вы хотите, конечно, исповедаться и получить прощение милосердного Бога? – спросил он ее кротко и приветливо.

– Да, я желаю очистить свою совесть, – отвечала она, – но сначала хочу поведать о моем печальном прошлом.

Она остановилась; у нее потемнело в глазах, но она преодолела физическую слабость. Девушка откинула от лица свои влажные светло-русые кудри и села, оперевшись о подушки.

– Отец мой! – начала она мелодичным голосом, привлекавшим слушателей, когда она пела баллады и романсы на площадях и улицах. – Когда осень сменяла благодатное лето, когда зелень желтела и засохшие листья падали с легким шелестом на лесные тропинки, мое сердце болезненно сжималось. Мне было больно видеть это угасание природы: птицы уже не пели, солнце не грело, все блекло и гибло – и стебли, и цветы. Но мне не суждено дождаться осени моей жизни, так как я умираю. Я мало пожила, но перенесла много испытаний. Вы должны все узнать обо мне, прежде чем отпустите мои прегрешения во имя всепрощающего и всесильного Бога.

У меня нет семьи, нет рода и звания: меня нашли на улице и отнесли в приют, основанный на средства покойной королевы. Я прожила почти до тринадцати лет в этом благословенном доме, где с нами обращались как с родными детьми.

Анна Болейн вступила на английский престол, отняв у Екатерины и венец и любовь нашего короля, и нас бесцеремонно выбросили на улицу просить подаяния на городских улицах и ждать дождя для утоления жажды. Мы начали скитаться, но я была счастливее моих сверстниц: мне удалось пробраться в Кимблтон. Я предложила королеве принять меня в услужение и жила с той поры постоянно при ней. В мире не было женщины благороднее ее! Моя преданность ей не имела границ: я уважала в ней королеву и праведницу и целовала часто почти с благоговением край ее одежды. Через некоторое время я даже забыла, что между мной, безродной, и ею, королевой, лежит пропасть.

Мне стало больно видеть, что вся любовь ее всецело принадлежит леди Марии. Королеве, конечно, не приходило в голову, что я жила надеждой отбить у наследницы английского престола чувства ее матери.

Время шло! – продолжала печально и задумчиво Элиа. – Не выдержав томлений болезни и изгнания, Екатерина скончалась у меня на глазах. Чувствуя приближение решительной минуты, она сняла с руки обручальное кольцо и завещала мне передать его дочери. Я поклялась тогда исполнить ее волю, но кольцо оставалось до нынешнего дня у меня. Это великий грех. Но я пришла в Альнвик, для того чтобы просить графа Нортумберленда вручить его принцессе.

Старый священник вытер невольные слезы.

– Отец мой! – продолжала с воодушевлением девушка. – Я не в силах выразить вам, как на меня подействовала кончина королевы. Я и теперь с убийственной ясностью вижу ее смертное ложе, высокую фигуру испанского посланника, стоявшего, как статуя, у ее изголовья; коленопреклоненного и бледного, как смерть, графа Нортумберленда и старого священника, читавшего вполголоса отходные молитвы. Вы не в силах понять, сколько горечи в этих воспоминаниях!

– К чему же в таком случае вызывать их из мрака безвозвратно минувшего? – спросил кротко священник.

– Нет, я выпью до дна эту горькую чашу, – возразила больная. – Вы должны все узнать. Когда она скончалась, меня охватило чувство невыносимого одиночества! Мне казалось, что земля вот-вот разверзнется у меня под ногами; передо мной встала какая-то высокая и темная стена… Этой пытки не выразить никакими словами!

– Успокойтесь, дитя мое! – сказал с чувством священник. Он знал, какие страдания посылает Бог человеку, и сочувствовал от всего сердца.

– Успокоиться? Нет, я буду продолжать: мне нужно облегчить душу! – ответила решительно Элиа. – В ту самую минуту, когда всесильный Бог отозвал к себе несчастную королеву, в сострадательном сердце графа Нортумберленда возникло сожаление обо мне, беспомощной. Он хотел оградить меня от лишений, не более того; но я была ему сердечно благодарна. «Вы одиноки, Элиа, – сказал он мне приветливо, – я дам вам приют и обеспечу скромную, но спокойную жизнь!»

Я не могла принять это предложение. Граф не понимал, что жизнь моя разбита после кончины королевы. Я не могла покинуть этот маленький дом, где лежали ее дорогие останки. Я отвечала лорду решительным отказом, не заботясь о том, что будет со мной. Я стала жить с тех пор той скитальческой жизнью, от которой ранее спасли меня заботы Екатерины. Когда ее останки повезли в Питерборо, я пошла вслед за ними; когда землей засыпали ее гроб, я вышла из аббатства и начала бродить по городам и селам, распевая баллады и играя на лютне. Я посещала ярмарки, продавала помаду, лекарственные травы и обошла всю Англию; что-то звало меня все вперед и вперед; я не могла пробыть более двух-трех дней в одной и той же местности, не став предметом праздного любопытства, не вызывая вопросов: «Кто она и откуда?» «Есть ли у нее родные, и кто ее воспитывал?» «Она держит себя совсем не так, как мы, она, верно, жила в образованном обществе?» Эти пустые толки возмущали меня до глубины души. Я жила так долго в обществе королевы, что не могла выносить этих грубых манер, этих отсталых мнений, этого неподатливого, упорного невежества. Я шла за толпой, но не сливалась с ней. Характер мой испортился: я стала раздражительна и отвечала часто резко, чтобы положить конец назойливым вопросам. Мне не раз приходилось ночевать на соломе и находить убежище в подвалах и конюшнях. Сколько печальных дум мне пришлось передумать в эти длинные ночи! Иной раз, когда я сидела в зимний вечер в углу какой-нибудь деревенской гостиницы, в ней начинались вдруг неистовые пляски захмелевших гуляк, но, как ни отвратительны были мне эти люди, мне приходилось завидовать им! У них были знакомые, товарищи, родные!..

«Подойди поближе и спой нам что-нибудь!» – кричали мне пьяные голоса. «Да, спой им скорее веселую песенку!» – поддерживала трактирщица. О, Творец земли и неба, чего только я не изведала, чего не перечувствовала!

Кочуя из селения в селение и из города в город, я добралась до Лондона; приступы грудной боли и рези в боку, которым я, конечно, не придавала никакого значения, стали возобновляться чаще.

Богатая еврейка, дававшая мне часто за скудную плату мелкие поручения, уехала внезапно на север королевства, и мое положение стало безвыходным; я часто голодала, и в один из таких невыносимых дней у меня мелькнула мысль продать это кольцо! Я отвергла ее с негодованием; но так как у меня не было средств, чтобы платить за каморку, в которой я жила, то хозяйка выгнала меня под открытое небо. Мне пришлось приютиться в одном из тех кварталов Лондона, где нищета и воровство идут рука об руку с развратом и пороком. Я не могу вам выразить, как повлиял на меня вид этих жалких, грязных и падших созданий, но все, что ни делается, делается к лучшему. Моя горькая жизнь в этих страшных трущобах подарила мне счастье привязаться к другому живому существу.

Рядом с жалкой комнаткой, занимаемой мной в это трудное время, жил, нуждаясь, как и я, молодой человек, чрезвычайно кроткий и симпатичный. Родной отец выгнал его из дома, и вся его семья отреклась от него и бросила на произвол судьбы. Я и теперь не знаю, почему он вдруг восстановил против себя родных; я не требовала никаких разъяснений – так боялась уничтожить мое искреннее влечение к нему, заполнившее мертвую пустоту моей жизни и отчасти мирившее меня с ужасной действительностью. У меня становилось спокойно на душе, когда его печальное и бледное лицо озарялось улыбкой! Я делилась с ним радостно всем тем, что имела, – хлебом насущным, добытым с унижениями у чужого порога.

Голубые и ясные глаза молодой девушки наполнились слезами; она с трудом перевела дыхание и продолжала слабым, слегка дрожащим голосом:

– Как-то в темную, бурную и дождливую ночь я лежала без сна в моей холодной комнатке, обливаясь изнуряющим потом жестокой лихорадки; ветер стих на мгновение, и до ушей моих долетел слабый стон. Я присела на постели и начала прислушиваться: стон повторился явственнее, я расслышала, что он доносится из маленькой каморки моего молодого, несчастного соседа. Сердце мое забилось, невыразимый ужас охватил мою душу. Я соскочила на пол, отыскала в потемках огниво и кремень и кинулась к дверям его каморки со свечой в руках.

«Кто там! – раздался голос, не похожий на его прежний голос. – Что вам от меня нужно? Я принял яд, дайте же мне умереть».

Я налегла на дверь, и она сорвалась с ржавых петель… Я вбежала в каморку; Уолтер лежал на старом соломенном матрасе; он был бледен, как мертвец.

«Элиа! Это вы?» – спросил он с удивлением.

«Кто же, кроме меня, пришел бы к вам на помощь? Все спят после попойки! – ответила я резко. – Что вы сделали, Уолтер? Вы себя погубили для жизни и для вечности?!»

«Я поддался минуте безумного отчаяния, но упрекать себя в этом нелепо и поздно!»

«Да! Но у вас осталось еще время, чтобы раскаяться перед Всевышним».

«Бог не простит меня!» – произнес мрачно Уолтер.

Я сняла с шеи четки, подаренные мне покойной королевой, и поднесла к губам висящий на них крест.

«Приложитесь к нему с упованием на милосердие Божие! – сказала я ему. – Он всегда открыт для полного раскаяния».

«И вы, Элиа, думаете, что я, самоубийца, могу надеяться на это милосердие?» – спросил он меня с мучительной тревогой.

«Да, любовь Его к грешному человечеству не имеет границ. Если я в состоянии простить вам ваш проступок, то неужели Тот, Кто пролил кровь свою ради нашего спасения, не помянет вас так же, как помянул разбойника во царствии Своем? Что я в сравнении с ним? Ничтожное создание, которое умело только любить вас, Уолтер».

«Вы любили меня? Почему вы не сказали мне этого раньше, Элиа? А я, жалкий слепец, не видел ничего и сам отказался от жизни и от счастья!»

Уолтер прижал к губам животворящий крест, и из глаз его брызнули благодатные слезы сердечного раскаяния.

Отец мой! – продолжала с тихой грустью Элиа. – Я стояла над ним, утоляя его нестерпимую жажду и делая все, что от меня зависело, чтобы облегчить его непосильные муки!

– Почему вы не позвали кого-нибудь на помощь? Вы, может быть, могли спасти его от смерти…

– Нет, – возразила девушка, качая головой, – соседи наши спали мертвым сном после вечерней оргии, и Уолтер заявил, что не желает никого видеть; он знал, что никакая помощь не спасет его, и я знала и видела, что смерть приближается к нему гигантскими шагами.

Конвульсии и боли усиливались с каждой минутой; бледные губы Уолтера приняли синеватый оттенок, дыхание становилось все более тяжелым и редким; наступила агония, но страшная борьба со смертью была непродолжительной: он вздохнул и скончался, прижимая к груди животворящий крест… Отец мой, я поняла только в эту минуту, как любила его и сколько утешения приносило мне это чувство.

Я заперлась на ключ в моей холодной комнатке. Когда настало утро, в каморке, где лежало тело бедного Уолтера, послышались проклятия и грубые ругательства; хозяин и хозяйка этой грязной трущобы, не найдя при покойнике денег, чтобы купить ему гроб, осыпали его упреками и бранью; силы мои иссякли под тяжестью этих мук и волнений – я упала в глубокий, продолжительный обморок. Меня перевезли по моей просьбе в больницу, учрежденную покойной королевой. Добрый доктор Клемент ухаживал за мной с отеческой заботой, но меня тяготила эта однообразная и замкнутая жизнь; что-то влекло меня на простор, на воздух.

Доктор Клемент уступил моим настойчивым просьбам, но потребовал, чтобы я хоть изредка извещала его о состоянии своего уже сильно расстроенного здоровья. Я обещала ему исполнить это требование и вскоре после выхода из больницы вернулась к нему.

Доктор Клемент не делал никакого различия между людьми богатыми и неимущими: он принимал всех согласно очереди. В то время как я дожидалась своей, в приемную вбежал прелестный светлокудрый пятилетний ребенок; он держал в своей нежной, миниатюрной ручке букет живых цветов; за малюткой вошли его мать, молодая и прелестная леди, и отец, чрезвычайно видный и приятный мужчина.

Когда доктор Клемент, отпустив находившуюся у него пациентку, появился в дверях своего кабинета, эти люди подошли к нему с радостными, сияющими лицами.

Мальчик подал ему с улыбкой букет.

«Мы ваши вечные должники!» – сказала молодая и прелестная женщина.

Красивый мужчина подошел к доктору и пожал ему руку.

«Вы сохранили нам больше, чем жизнь: вы сохранили нам нашего ненаглядного, единственного сына!» – сказал он с чувством глубокой благодарности.

Я невольно сравнила себя с этими людьми, подумала об их мирном счастье и моем одиночестве. Я была не в силах дожидаться очереди; я вышла из приемной и больше уже не была у доктора Клемента.

Прошло около месяца; я боролась с болезнью, насколько было можно, но тем не менее весьма скоро поняла, что смерть близка. Я решила немедленно отправиться в Альнвик, для того чтобы вручить графу Нортумберленду венчальное кольцо покойной королевы.

Господь дал мне силы совершить этот путь!.. Смертный час приближается, и я встречу его как желанного гостя!.. Моя жизнь на земле была непродолжительна, но я столько вынесла, что жду не дождусь минуты избавления от страданий и великого счастья соединиться с королевой и Уолтером. Ведь я жду не напрасно? Скажите мне, отец мой!

– Да, милое дитя мое! – отвечал ей священник. – Господь соединит у Своего престола всех любящих Его. Но скажите мне, Элиа, мне хочется узнать, бывали ли вы в церкви?

– Еще бы! – воскликнула она. – Меня влекло туда неудержимо; часы молитвы были единственными светлыми, отрадными часами моей печальной жизни. Когда храм озарялся мягким светом лампад и наполнялся звуками торжественного пения и волнами благотворного ладана, я забывала и прошлое, и настоящее, и будущее. Я встречала и там презрительные взгляды, я слышала, как меня называли цыганкой и бродягой, но горечь смягчалась утешительной мыслью, что храм Божий открыт для богатых и бедных, что никто на свете не вправе выгнать меня из дома моего небесного отца. В тяжелые минуты, когда силы истощались в борьбе с горькой жизнью, я приходила в церковь и, преклонив колени перед святым распятием, шептала со слезами: «Раненая собака подползает к ногам своего господина, и я, подобно ей, припадаю к ногам Твоим и молю Тебя, Господи, исцелить мое бедное, израненное сердце!»

По лицу старого альнвикского священника потекли слезы.

– Элиа! – сказал он. – Если отец и мать бросили вас на произвол судьбы, то вы найдете на небесах то блаженство, которое не нашли на земле. Уповайте на Бога! Надежда на него никогда не обманет.

– Верю вам, мой отец, – сказала кротко Элиа. – Но я должна сказать, что часто роптала на Создателя!.. Я, помимо желания, спрашивала себя: почему все другие живут спокойно и в достатке и только я одна осуждена на горе? Почему у меня нет ни рода, ни племени, ни друзей, ни пристанища?

– Я не стану оспаривать, вам жилось труднее, нежели другим! – отвечал священник. – Но вспомните, дитя мое, что и земное счастье и земное страдание впадают, подобно рекам, в одно и то же море! Наша жизнь – сновидение! Можно ли дорожить благом, у которого нет и не может быть будущего?

– Вы правы, отец мой, – сказала с грустью Элиа. – Жизнь в самом деле прошла как сновидение! Будь я богата, счастлива, окружена друзьями, то я бы теперь горько пожалела о ней! Но я устала от борьбы и страданий… Я хочу только покоя! Отпустите же мне все мои прегрешения, вольные и невольные, и смойте их с души моей божественной кровью Искупителя!

Элиа замолчала и уронила в изнеможении голову; старый священник простер над ней руки, и в тишине, царившей в комнате умирающей, прозвучали торжественно отрадные слова прощения во имя всемогущего Бога.

На следующий день, когда солнце зашло за высокие горы, когда вечерний сумрак окутал мглой парк и рощи Альнвика, душа молодой девушки перелетела туда, где нет болезней и разлук.

Эпилог

Прошло пять лет с тех пор, как тело Элиа опустили в могилу на убогом кладбище пустынного Альнвика.

Посланный короля быстро вошел за ограду монастырской обители, находившейся в самом дальнем из всех предместий Лондона и оставленной Кромвелем за услуги, которые она оказывала жителям столицы при чумных эпидемиях, столь частых в ту эпоху.

Его ввели в приемную, куда скоро пришел и настоятель обители.

– Отец мой! – сказал посланный. – Я прошу вас от имени моего повелителя молиться и отслужить заздравную обедню за герцога Ричмонда. Он выразил желание, чтобы я повидался с одним из ваших братьев. Он носил в миру имя графа Нортумберленда.

– Пожалуйте за мной! – ответил настоятель.

Они вошли в проход, разделявший два ряда бедных и темных келий, занимавших всю глубину обширного двора, и подошли к дверям стоявшего в конце деревянного здания – монастырской больницы.

Настоятель ввел посланного в скудно меблированную низенькую комнату. Несколько человек в длинных суконных рясах стояли неподвижно возле простой кровати, на которой лежал изнуренный болезнью страдалец.

– Вот тот, кто был когда-то лордом Перси, графом Нортумберлендом! – произнес настоятель, указав на умирающего.

Посланный посмотрел с благоговейным чувством на это исхудавшее, но все еще прекрасное и кроткое лицо и подошел к постели, сдерживая дыхание.

– Уважаемый брат мой! – произнес он вполголоса. – Король Генрих VIII просит вас не отказать ему в ваших святых молитвах.

Нортумберленд открыл погасшие, печальные глаза.

– Потрудитесь сказать мне, чем я теперь могу служить его величеству? – спросил он прежним кротким и приветливым голосом.

– Король, мой повелитель, тоскует день и ночь! – отвечал ему посланный. – Обожаемый сын его, молодой герцог Ричмонд, слабеет с каждой минутой.

Перси привстал на подушках.

– Вернитесь к королю, – произнес он печально и торжественно, – и передайте ему, что я давно молюсь за него и за Англию! Но мои молитвы не спасут герцога Ричмонда: его сводят в могилу слезы несчастной матери; она молит Всевышнего воздать око за око и отнять его жизнь! Только ее прощение, только ее молитвы отведут от него удар!

Голос графа осекся; лицо его покрылось синеватой бледностью; он упал на подушки.

– Преклоним колени и помолимся, братья! – воскликнул настоятель.

Он взял из рук аббата, сидевшего все время у изголовья Перси, старинное распятие и, положив его на сердце умирающего, стал тихо читать отходные молитвы.

Когда взгляд его, обращенный к небу, опустился на графа Нортумберленда, того уже не было в живых.

На следующий день аббат и настоятель сидели на скамье в монастырском саду; и тот и другой находились еще под впечатлением кончины Генри Перси и выражали сожаление об этой преждевременной и тяжелой потере.

Через некоторое время к ним подошел один из молодых монахов и подал настоятелю молитвенник в простом кожаном переплете.

Это был хорошо знакомый настоятелю молитвенник усопшего графа Нортумберленда.

– Мы убирали сегодня келью в Бозе почившего брата нашего Генри и нашли там молитву, написанную им, – сказал робко монах.

– Дайте ее сюда! – воскликнул настоятель.

Монах подал ему с почтительным поклоном небольшой лист бумаги, исписанный красивым и разборчивым почерком.

– Прочтите ее, сын мой! – сказал старый аббат с большим воодушевлением.

– Повинуюсь вам, отче, – ответил настоятель и стал читать заметно изменившимся голосом отрывок из дневника графа Нортумберленда.

Вот этот образец дум и чувств, волновавших больную душу Перси в его пустынной и одинокой келье:

«Милосердный Создатель! Сжалься над двумя слабыми и грешными созданиями, призванными Тобой в эту скорбную жизнь!

Если я согрешил, отдав всю мою душу Анне Болейн, то прости мне, Творец, этот невольный грех! Вырви все плевелы, посеянные в нас сближением со светом.

Боже! Твое могущество превыше моей слабости! Я ничто пред Тобой, но молю Тебя взять ее под Твою всесильную защиту! Пусть свет клеймит позором ее имя и память, но не отринь ее от Своего лица. Ты, Всеведущий, знаешь, что жизнь моя была непрерывной цепью тяжелых испытаний; пошли же моему утомленному сердцу возможность упокоиться и отдохнуть в могиле. Помилуй и ее, беспомощную женщину, которую Ты вверил моему покровительству. Я забочусь о ней и ее вечном благе более, чем о собственном! Не вниди с ней в суд!.. Я теперь еще в силах умолять Тебя, Господи, но скоро голос мой замолкнет навсегда!.. Солнце клонится к западу… Прости же, Отец небесный, и ее и меня и помяни обоих во царствии Твоем…»

– Достойный брат наш Генри писал это почти пять лет назад, в тысяча пятьсот тридцать шестом году, – произнес настоятель. – Анна Болейн была, если не ошибаюсь, казнена в этом году?

– Да, – отвечал печально добрый старый аббат. – Как он, так и она перенесли немало тяжелых испытаний, но смерть соединила в неразрывном союзе эти родные души, разобщенные жизнью. Любовь – святое чувство! Она нисходит свыше и, бросив яркий свет на путь своих избранников, улетает опять в небесное отечество.

Примечания

1

Граф Ричмонд, впоследствии король Генрих VII и отец Генриха VIII, был обязан победой при Босворте, а вследствие ее и английской короной графу Нортумберленду, отцу Генри Перси.