Казнь королевы Анны

Но в душе моей нет уже места мщению, и я от всего сердца прощаю леди Рочфорд, хотя и признаю, что она была главной причиной моей гибели. Прошу Вас убедительно не упрекать ее за меня и за брата: она сгубила нас под влиянием безумной и безграничной ревности! Покоритесь, отец мой, воле Господа Бога и сносите безропотно одиночество, в котором Вам придется доживать Вашу жизнь! Я не знаю, что будет с моей бедной малюткой, с моей Елизаветой! Сделайте для нее все, что от Вас зависит! Король Генрих VIII перестал, говорят, признавать ее дочерью и внушает другим, что она плод позорной, незаконной любви!.. Я прощаю ему страшную клевету, которую он хочет возвести на меня. Но Вас я умоляю: если он отдаст дочь мою на Ваше попечение, то не воспитывайте в ней честолюбивых чувств, не говорите ей о троне и власти, если Вы не хотите, чтобы ее голова попала, как и моя, под топор палача!

Это мое последнее, горячее желание и последняя просьба вашей всеми оставленной, умирающей дочери

Анны Болейн.

18 мая 1536 года».

– Все кончено! – воскликнула с содроганием узница. Она обвела комнату странным взглядом, в котором безграничный ужас сливался с безумием.

– Завещание сделано! – прошептала она, припав головой к распятию. – Возьми меня, Боже, поскорее отсюда!.. Мой рассудок не выдержит этого испытания. Прости мне мою слабость и мои прегрешения, Создатель!

Глава XXXIV

Казнь королевы

К половине двенадцатого приготовление к казни было закончено: эшафот возвышался, величавый и грозный, на площади, заполненной народом; ступени и помост были обиты черным глянцевым сукном; около плахи стоял простой дубовый гроб без всяких украшений. На высоком валу мрачного Тауэра два солдата стояли у заряженной пушки; фитиль уже дымился.

Вскоре на место казни прибыли граф Эссекский, государственный канцлер Чарлз Брэндон, герцог Саффолк и с ним сын короля, молодой герцог Ричмонд.

Кромвель был очевидно спокоен и доволен; его заклятый враг, благородный Рочфорд, был казнен на рассвете; лицо канцлера Одли ничего не выражало; герцог Саффолк стоял, опустив глаза в землю, и только герцог Ричмонд, юноша привлекательной, благородной наружности, заливался слезами. Руководствуясь ничем не объяснимым чувством, король Генрих VIII захотел, чтобы сын его, главный предмет всех его мыслей и его любви, присутствовал на этой кровавой церемонии.

С последним, двенадцатым ударом в народе послышался глухой и таинственный шепот, а потом наступило гробовое молчание.

Анна Болейн взошла на роковой помост.

Ее сопровождали четыре фрейлины и комендант Тауэра, мистер Уильям Кингстон.

Королева была в черном атласном платье с белым шелковым шлейфом; дрожащая рука ее держала небольшие коралловые четки и маленький молитвенник.

Когда она ступила на роковой помост, то бледное лицо ее стало еще бледнее; глаза ее невольно обратились на Темзу, как будто отыскивая запоздавшего Перси; затем взгляд ее перешел на первого министра, на герцога Саффолка и на герцога Ричмонда; это были самые приближенные к ней люди; она привыкла всегда видеть их около себя на всех придворных празднествах, и вот они явились и сейчас, но явились затем, чтобы посмотреть на ее казнь. Анна Болейн вздохнула, но поклонилась им с обычной приветливостью.

– Мистер Кингстон! – сказала она совершенно спокойно, обратившись к коменданту. – Я должна вас попросить о минутной отсрочке.

Комендант поклонился в знак согласия и сказал торопливо, но мягко:

– Я советую вам избегать выражений, способных раздражить короля! Вы должны это сделать ради вашего семейства!

Она не отвечала и только взглянула на него обворожительными печальными глазами: в них было столько кроткой, безропотной покорности, что комендант был тронут до глубины души.

Вслед за этим королева приблизилась к решетке, окружавшей помост, и поклонилась дружески толпе.

– Друзья мои и братья! – произнесла она слегка дрожащим голосом. – Не пройдет и двух минут, как я уйду в вечность… Простите же меня от искреннего сердца!

Послышались рыдания, и в душе Анны Болейн снова вспыхнуло жгучее сожаление о жизни и минувших днях ее прекрасной молодости. Она посмотрела невольно на палача: тот стоял возле плахи, держа в руке блестящую секиру. По телу осужденной пробежал легкий трепет, и она поспешила закончить свою речь:

– Молитесь за меня, мои друзья и братья! Постарайтесь забыть проступки моей молодости! Вы знаете, конечно, в чем меня обвиняют, но я не стану оправдываться: меня ждет беспристрастный и неподкупный суд всемогущего Бога; я вверяю себя Его святой защите!

Я смиренно молю Его за судей, вынесших мне смертный приговор, и за покой и счастье моего повелителя: он лучший из людей и был всегда внимателен и милостив ко мне!

Я вполне примирилась с моей печальной участью и молю только Господа простить мне все мои прегрешения!

Голос Анны Болейн задрожал и осекся, и она поспешила передать свой молитвенник любимой своей фрейлине, родной сестре Виата, английского поэта, бывшего в то время очень популярным.

Фрейлина оросила горячими слезами молитвенник и руку, подававшую ей этот прощальный дар.

Тогда Анна Болейн сняла с головы белую кружевную косынку, и глаза большинства присутствовавших наполнились слезами при виде этой юной прелестной головки в ореоле светло-русых кудрей.

Раздались восклицания глубокого сочувствия, крики негодования, вопли скорби.

Осужденная отвернула высокий ворот платья и обнажила нежную лебединую шею. Мужество изменило ей: дрожащие колени ее подогнулись.

Однако вскоре ей удалось превозмочь свою слабость и встать на ноги.

– Неразлучные спутницы мои! – сказала королева рыдающим фрейлинам. – Я прошу вас во имя той искренней привязанности, которую вы испытывали ко мне, не доверять останки мои посторонним! Вы видели меня на самой вершине житейского блаженства, но пройдет две минуты, и от меня останется обезглавленный труп. Я не могу выразить чувства признательности к вам за все ваши услуги, но советую вам служить с тем же усердием вашему королю и особе, которая займет мое место на английском престоле. Прошу вас вспоминать иногда обо мне и молиться усердно за упокой моей измученной души!

Королева умолкла и встала на колени – она была уже не в силах говорить.

Одна из ее женщин подошла и с содроганием завязала ей глаза.

Губы Анны Болейн посинели от ужаса; руки ее непроизвольно протянулись вперед, и голова безжизненно упала на плаху.

Топор сверкнул на солнце.

Воздух вздрогнул от выстрела колоссальной пушки, стоявшей на валу неприступного Тауэра; на него отвечали крики скорби и ужаса сотен тысяч людей.

Голова королевы скатилась на помост.

Полуживые от ужаса фрейлины подошли к окровавленному, еще теплому трупу и, уложив и голову, и туловище в гроб, понесли его в часовню замка Тауэр.

В это время в Ричмонде, на одном из пригорков этой очаровательной и живописной местности, стоял, скрестив руки, человек, уверявший недавно Анну Болейн, что он ее любит превыше своей власти и даже своей жизни, человек, возложивший на ее беззаботную молодую головку королевский венец.

Когда прогремел пушечный выстрел, мрачное лицо этого человека осветилось улыбкой торжества и злорадства.

– Голова Анны Болейн уже слетела с плеч, и завтра же Сеймур будет моей женой! – воскликнул он, торопливо сходя с пригорка.

Он разорвал и выбросил донесение Кингстона о последних часах пребывания Анны в тюрьме; но копия сохранилась в архиве тюремной канцелярии.

Мистер Кингстон писал:

«Ваше Величество!

Имею честь уведомить Вас, что я получил письмо, в котором Вы приказываете мне удалить иностранцев, находящихся в Тауэре. Я исполню это без всяких отлагательств; число этих господ довольно незначительно, и при них нет вдобавок никакого оружия; а посол императора отослал вчера вечером последнего слугу. Если час казни не объявлен еще жителям Лондона, то вряд ли можно ждать большого стечения народа, что желательно уже потому, что леди Анна Болейн объявит перед казнью о своей непричастности к проступкам, за которые ее карают смертью. Сегодня после исповеди она просила меня быть свидетелем клятвы, которую она торжественно произнесла перед святым распятием, в том, что она невиновна; через некоторое время она снова послала одного из тюремщиков за мной. «Мистер Кингстон! – сказала она, когда я вошел в камеру. – Я узнала, что казнь моя совершится не раньше двенадцати часов; меня очень печалит подобная отсрочка, я пламенно желаю умереть поскорее и перестать страдать!» Я ответил на это, что момент ее смерти будет не так мучителен, как она воображает! «Да, палач, говорят, отлично знает дело, и у меня вдобавок очень тонкая шея!» – заметила она печально, но спокойно. Верьте, Ваше Величество, мне приходилось видеть много приговоренных, но все они дрожали и бледнели при мысли о роковой минуте; леди Анна, напротив, относится сравнительно спокойно к приближению смерти. Духовник ее прибыл к ней в два часа пополуночи и провел с ней все утро.

Я считаю обязанностью своей доложить Вам подробно обо всем, что видел.

Молю усердно Господа сохранить Вас своей неизреченной милостью, прошу Ваше Величество принять заверение в глубочайшем уважении и искренней преданности

Вашего верноподданного Уильяма Кингстона.

Тауэр, 19 мая».

Глава XXXV

Над гробами казненных

Помост, облитый кровью, был разобран и увезен; публика, наводнявшая необъятную площадь, разошлась по домам, и Лондон и окрестности приняли прежний вид. В королевском дворце кипела бурная деятельность: там готовились к пышному, торжественному празднеству, украшали алтарь – Джейн Сеймур должна была на следующий день вступить на английский престол.

У входа в одно из подземелий Тауэра, во рву, поросшем разными колючими травами, сидя дремал мужчина очень мрачной и суровой наружности. Лицо было спокойно.

Войска были распущены; вокруг Тауэра царила прежняя тишина; взмах секиры убаюкал бдительность тюремного начальства, и дела шли своим чередом.

Этот штиль после бури отразился, конечно, и на угрюмом тюремщике, изъявившем согласие бежать с Анной Болейн: он спокойно дремал, поджидая кого-то.

Легкий шорох, достигший внезапно его слуха, заставил его вздрогнуть и вскочить на ноги.

– О, милорд! – сказал он при виде человека, которого ждал. – Теперь уже слишком поздно! Сегодня ровно в полдень…

– Боже! Да разве Анна…

Лорд Перси был не в силах договорить; лицо его покрылось синеватой бледностью, и он с большим усилием устоял на ногах.

Он стоял потрясенный. Ему казалось, что чья-то холодная железная рука сдавила ему горло.

Он вернулся довольный и вполне успокоенный: капитан корабля согласился содействовать побегу королевы; он ждал ее, чтобы сняться тотчас с якоря: все переговоры Перси увенчались успехом, и все это пропало, все было уничтожено!

– Ее казнили в полдень! – стал пояснять тюремщик. – Она передала мне тихонько два письма. Я отнес одно из них, куда она велела, и приберег другое для вас.

– Умерла! – произнес с глухим рыданием Перси. – Умерла беззащитная, не встретив ничьего приветливого взгляда, не унеся с собой ни одного сочувственного и дружеского слова; умерла одиноко, не дождавшись меня.

Он упал на влажную неровную почву и залился горючими слезами.

– Мне было тяжело узнать, что вы уехали! – начал снова тюремщик. – Я не имел возможности устроить это дело без вашего содействия. Я улучил минуту и пробрался к вам в дом, но вас там уже не было… Да и, кроме того, нам бы не удалось вывести ее из Тауэра среди белого дня!

Перси не отвечал: его мужество было сломлено тяжестью последнего удара.

Не дождавшись ни слова, ни звука, ни жеста, тюремщик продолжал тем же бесстрастным тоном:

– Вы не должны винить меня во всем этом, милорд! Ведь я не мог предвидеть, что они поторопятся, я не мог ничего изменить; я был готов служить вам, вы это сами знаете; как только я узнал ваше имя и звание, я, рискуя головой, решил сделать все, что от меня зависело, не ради интереса…

– Где ее тело? – спросил Нортумберленд.

– Здесь, в Тауэре, в часовне.

– Дайте же мне ее письмо!

Тюремщик поспешил исполнить его просьбу. Перси схватил письмо дрожащей рукой.

– Она еще нашла в себе столько силы, чтобы проститься со мной! – произнес он с отчаянием. – Боже, праведный Боже, зачем ты дал мне пережить ее казнь? Анна! Моя возлюбленная, моя бедная Анна! Сегодня утром она еще жила, дышала, говорила, и вот отняли у нее жизнь!.. Им нужна была кровь этого восхитительного юного создания?!

– Ее тело в часовне святого Петра! – сказал снова тюремщик.

– Ведите же меня немедленно туда! Я хочу ее видеть! – воскликнул Генри Перси.

Они молча спустились в подземный коридор и очутились скоро в северной части здания.

Когда они вошли в тюремную часовню, в лицо им пахнуло влажным, гнилым воздухом.

В часовне было тихо и мрачно, как в могиле.

В ней стояли два гроба: в одном лежал труп королевы Анны, в другом – труп ее брата, графа Джорджа Рочфорда.

Дымное пламя лампады озаряло бледным светом угрюмое лицо тюремного могильщика; он приподнял тяжелую каменную плиту, закрывавшую склеп, в котором тлели кости Рочестера и Мора, и спустился в него, чтобы вырыть рядом с могилами этих мучеников две новые могилы.

Стук заступа о землю был единственным звуком, проникавшим в безмолвие, которое царило под этими массивными, почерневшими сводами.

Тюремщик обвел взглядом небольшую часовню и вошел в склеп.

– Дайте мне ваш фонарь! Мне нужно на минуту посветить его милости! – сказал он торопливо.

– Возьмите! – отвечал апатично тюремщик. – Но… тише: не заденьте могилу лорда Мора… Я, право, не желаю, чтобы ее топтали.

А Перси продолжал стоять, как призрак, перед двумя гробами: он крепко сжимал грудь обеими руками, как будто боясь, что она разорвется от безысходной и непосильной муки.

Тюремщик подошел и наклонил фонарь, чтобы дать лорду возможность отчетливее видеть в окружавшем их мраке.

– Я бы хотел взглянуть на нее еще раз! – сказал с усилием Перси.

– Ну что же! Это нетрудно: гробы не заколочены, и гвозди можно вытащить клещами! – проговорил тюремщик.

– Так вы на самом деле хотите это сделать? – спросил с недоумением могильщик. – Тюремное начальство может вас наказать за это своеволие!

Но тюремщик, по-видимому, не обратил внимания на это замечание и сорвал крышку с гроба казненной королевы.

Холодный пот прошиб этих ко всему привыкших людей при виде страшного зрелища, которое предстало их глазам.

Какие муки, Господи, могли так исказить это обворожительное, молодое лицо, залитое кровью? Густые кудри Анны Болейн были немилосердно иссечены секирой, глаза были открыты, и в этом пристальном, диком взоре светилось что-то грозное, леденящее кровь; маленькая рука, искривленная судорогой, прижимала к груди коралловые четки с серебряным крестом.

Лорд Перси отступил в невыразимом ужасе.

– Творец земли и неба! – произнес он со стоном. – И это она, Анна, молодая, прелестная, грациозная Анна!.. Эти страшные, мертвые, открытые глазницы – ее прежние дивные голубые глаза? Эти чудесные длинные, светло-русые кудри… Заколотите гроб! – крикнул он повелительно. – Свирепость человека не ведает границ.

– Вы, верно, не откажетесь, если понадобится, подтвердить, что последнее желание казненной было исполнено и четки положены вместе с ней в могилу! – сказал робко могильщик.

– Да, да! – ответил Перси. – Четки моей покойной матери лежат у ее сердца, и рука ее держит животворящий крест. Мир праху твоему, моя милая, бедная Анна!

– Я слышал, что она умерла как истинная праведница! – проговорил тюремщик. – Я не был на казни, но она, говорят, молилась так усердно, как умеют молиться только Божьи ангелы.

– Повтори еще, варвар, что она умерла как истинная праведница, что Всевышний принял ее в Свое святое лоно! – воскликнул с гневом Перси, сжав с силой мускулистую руку этого человека, который говорил с искренним сожалением о том, что не мог присутствовать на казни.

– Не гневайтесь, милорд! – сказал робко тюремщик. – Я повторил вам то, что говорят другие; я сделал все, что мог; я исполнил все то, что вы мне приказали; мне удалось облегчить положение графа Джорджа Рочфорда, чего он, конечно, никогда бы не дождался от нашего начальства.

– Ну хорошо! Довольно! – перебил его Перси. – Ройте скорее могилу!.. Я должен, я желаю отдать ее останкам этот последний долг.

Не прошло и получаса, как земля приняла в свое сырое лоно тела сестры и брата.

Лорд Перси преклонил колени у могилы, поглотившей навеки надежды его жизни, и прошептал молитву за упокой души раба Божьего Джорджа и рабы Божьей Анны.

Королева покоится в глубоком склепе Тауэра между Мором и Рочестером.

Глава XXXVI

Отец и мать

Темный вечер сменил достопамятный день казни Анны Болейн.

В большом старинном доме, недалеко от особняка, в котором жила леди Уотстон, сидели у давно погасшего камина двое пожилых бледных и угрюмых людей. Это были надменный, суровый граф Уилширский и графиня Уилширская.

– Огонь угас, как угас и мой род! – сказал старый вельможа глухим и хриплым голосом. – Мое древнее имя некому передать. Мои дети, надежда и гордость моей старости, лежат в сырой земле! Графиня! – продолжал он после короткой паузы. – У вас нет дочери!.. Да, ее у вас нет! Было бы, конечно, лучше для вас и для меня, если бы Господь Бог не дал нам детей!.. Тех, кого мы нянчили, поили и кормили, нет больше!.. Чужие люди закроют нам глаза.

Графиня отвечала на эти слова только неудержимыми, судорожными рыданиями.

– Джордж! Анна! – продолжал с суровой скорбью граф. – Вы уже не откликнетесь на свои имена! Они казнили вас, прелестных, молодых, едва начавших жить!

Каждое слово графа вонзалось острым кинжалом в сердце несчастной матери.

– Милорд, вы беспощадны! – воскликнула она. – У вас нет сострадания; вам как будто приятно растравлять мои раны!

Прощальное письмо молодой королевы лежало перед ней – оно было мокрым от слез.

Глаза старой графини приковались к нему.

– Анна написала правду! – произнесла она с тоской и упреком. – Ваше адское честолюбие погубило всех нас; она была кроткой и прелестной, как ангел, но вы подогревали в ней любовь к роскоши!.. Джордж был честен, правдив, но вы старались склонить его к притворству; ваши советы сделали его надменным и заносчивым!

– Замолчите ли вы? – воскликнул граф Уилширский, побагровев от гнева. – Спрашиваю опять, замолчите ли вы? Каждое ваше слово то же, что острый нож! Неужели я буду до конца дней моих слушать ваши упреки и обвинения? Или мало вам моих страданий? Молчите же, графиня! Ваш голос вызывает у меня припадки бешенства… ваша роль уже сыграна, ваша жизнь прожита точно так же, как и моя!.. У меня и у вас не осталось отныне ничего, а сознание этого убийственно для тех, кто, заботясь о материальных благах, забыл о вечности.

Глава XXXVII

Исповедь

Прошел год со дня казни английской королевы.

Скованная стужей земля отогревалась под дыханием весны: луга зеленели, леса оделись в молодую листву и огласились звонким щебетанием птиц.

Все проходит: смерть, война и чума, грозный бич человечества, но разбитое сердце не способно воскреснуть к новой жизни, его не отогреет никакой яркий луч.

Душевная рана графа Нортумберленда не поддалась живительному влиянию весны; он апатично смотрел на солнце, золотившее вершины родных гор, и на чистое небо, такое яркое над лесами Альнвика.

Душа Перси рвалась из земной оболочки туда, куда не проникают измена и разлука.

Старый Гарри грустил; половина громадных владений лорда Перси перешла постепенно в чужие руки, но слуга постоянно задавался вопросом: куда исчезают суммы, вырученные от продажи угодий и земель? Всем старым слугам в замке была уже назначена пожизненная пенсия, и все вообще указывало на то, что граф Нортумберленд готовится к какому-то решительному шагу; но Гарри, несмотря на все свои старания, оставался в неведении относительно планов своего господина.

Когда Перси вернулся из Лондона в поместье и когда Гарри встретил его у чугунных ворот, лорд сказал, не вдаваясь ни в какие подробности, что Анна умерла.

Старик понял, что слова утешения напрасны, и ничто не нарушало с тех пор глубокой тишины, царившей в Альнвике.

Она прошла как тень по подъемному мосту. И Элиа была на самом деле тенью прежней, цветущей девушки. Прекрасное лицо ее покрывала почти прозрачная бледность, глаза блестели лихорадочным блеском.

Силы изменили ей: она остановилась, чтобы перевести дыхание.

– Я наконец у цели! – прошептала она. – Кольцо будет доставлено!.. Я достигла желаемого… Я теперь не умру на соломе, в конюшне деревенской гостиницы!

Она прошла, шатаясь, два или три шага и стукнула три раза в чугунные ворота.

Через несколько минут перед ней появилась тщедушная фигура старого Гарри.

Он оглядел девушку.

– Вы просите подаяния? – спросил он.

– Да! – сказала она.

– Ну так вот вам, возьмите!

Он бросил монету.

– Во имя Анны Болейн! – добавил он внушительно.

– Во имя Анны Болейн? Будь она проклята! – воскликнула с негодованием девушка.

Она гневно отбросила ногой подаяние, и монета скатилась в ров, окружавший вал.

Старый Гарри взглянул с глубоким изумлением на молодую девушку.

– Как, вы бросили в ров деньги моего господина, графа Нортумберленда? – произнес он, нахмурив седые брови. – Ведь вы могли купить на них новые башмаки!

– Я не нуждаюсь больше ни в одежде, ни в хлебе! – отвечала Элиа. – Меня уже не привлекает ничто на свете; я уйду из жизни раньше тебя, старик… Я выпила до дна чашу земных страданий! Я видела громадное количество людей… Я сталкивалась с ними на площадях и улицах, но ни один из них не понял меня, не прочел в моем сердце! Да, – продолжала девушка после минутной паузы, – никто не мог сказать: «Я знаю душу Элиа!» Но силы мои иссякли… душа рвется из тела!.. Мне нельзя терять времени! Беги скорее, старик, к своему господину! Я должна его увидеть… Я явилась сюда именно с этой целью! Скажи благородному графу Нортумберленду: «Элиа у ворот, она хочет вас видеть!» Да, иди же! – добавила она повелительным тоном, увидев бессмысленный взгляд старика. – Пойми… я задыхаюсь… он не откажет мне в этой последней просьбе!.. Если бы сердце мое не умерло для жизни, то я могла бы полюбить этого человека! Он один в целом свете обращался со мной как с мыслящим созданием, один он пожалел о моей бедной молодости! Ну, чего же ты стоишь? Зови его, старик, пока я еще в силах дышать и говорить!

– Иду! – сказал отрывисто озадаченный Гарри. – Ах, грехи мои тяжкие! – проворчал он сердито, отходя от ворот. – Каких только людей не создает Всевышний! Вот на одной неделе третья сумасшедшая!

– Как – Элиа? – воскликнул с изумлением Перси, выслушав бестолковое донесение Гарри. – Ты, может быть, ошибся… Ты теперь плохо слышишь? Неужели же это несчастное создание решило довольствоваться оседлой и однообразной жизнью в моем тихом Альнвике?

Граф, не теряя времени, выбежал из дома, пересек обширный двор и вышел за ворота.

Когда его высокая и стройная фигура появилась перед Элиа, она хотела встать, но силы ее были истощены; голубые глаза глядели с выражением глубокой благодарности на бледное и кроткое лицо Нортумберленда.

– Лорд Генри! Вы, конечно, узнаете меня? – произнесла она с печальной улыбкой.

– Разумеется, Элиа! – сказал ласково граф и наклонился к ней, чтобы помочь ей встать.

– Не могу… не могу… – прошептала она. – Смерть быстро приближается! Но я хотела видеть вас, чтобы вручить вам кольцо и попросить переслать его к леди Марии, дочери названной моей матери! – Она сняла с груди потемневшую ладанку и подала дрожащей рукой графу Нортумберленду. – Откройте ее и возьмите кольцо; я о нем не жалею, так как иду туда, где она ждет меня, – пояснила она совершенно спокойно, указав рукой на голубое небо.

– Вы странное создание! – сказал растроганный Перси.

– Может быть! – отвечала все тем же тоном девушка. – Мне бы очень хотелось быть похороненной в одной могиле с ней, но это невозможно! Я умру, как жила… у чужого порога!

– Элиа! – перебил повелительно граф. – Вас отнесут в мой дом, вы получите мирное, спокойное пристанище, и я не позволю вам продолжать вашу страшную скитальческую жизнь.

– Благодарю, милорд! – отвечала она печально. – Но ничто не может уже лишить меня свободы! Всемогущий Господь даст душе моей крылья, и она взлетит туда, где не знают болезней, страданий и разлук. В вашей власти останется только бренное тело! Мое имя не будет красоваться на памятнике, я не оставлю, как звук, никакого следа.

Голос ее осекся, губы приняли мертвенный, синеватый оттенок, голова ее свесилась безжизненно на грудь, и роскошные волосы, которые приглаживала так часто Екатерина, обвили ее подобно прозрачному покрывалу.