Четыре угла

– Вот сколько бы раз мы с вами не говорили об этом, мы всё равно продолжаем ныть. – Макс говорил с чувством досады и злости. – И печально то, что я буду ныть. А как иначе? Мой отец вообще пытается стереть любое напоминание о моем присутствии в его жизни. Он полностью меняет сделанные мной ему подарки, не зовет на совместные прогулки и застолья. Он не слушает меня. И интересуется он всегда только моим младшим братом. Часто мне кажется, что, пытаясь изменить свою жизнь в своих же глазах, он делает всё для того, чтобы меня не было в его прошлом и настоящем. Мерзко и больно одновременно. Да ребят, хреново у нас с вами с пониманием родителями нас и наших чувств. – Макс посмотрел в окно на вышедшую из-за туч луну.

– Твой отец своим поведением мне мою мать напомнил. – Заговорил Лео. – Она считает меня несерьезным, вечно находящим неприятности дураком. Иногда, не стесняясь выражений, она называет меня придурком. При этом, если я начну противиться, то еще и руку поднимет. А как я могу ей ответить? Мать же… вот и получается, что я шучу, вечно пропадаю на улице, лишь бы не думать о ней.

Уго, молчавший до этого, решил заговорить:

– У вас тоже всё это вызывает чувство брошенности и отстраненности? Пустота, что приходит после переживаний и саморазъедания мыслями, не настигает вас? Я вот испытываю всё это, становясь жестче и бесчувственнее. Потому что чувства, вызванные людьми, приносящими боль и разочарование, разъедают изнутри. А пустота и безразличие это вроде бы даже сдерживают. Так и получается, что среди толпы, ребят, мы с вами совсем один и пусты. Одиночество, не правда ли, жестоко и подобно наркотику, засасывает, пока не умрешь?

– Если снова начинать говорить про одиночество, то скажу пару слов, что недавно жгучими метафорами появились у меня в голове перед сном. Думая об одиночестве, я испытываю жуткое желание вывернуться наизнанку так, чтобы вся моя наружность тут же спряталась во внутрь, а все мои органы предстали перед людьми, демонстрируя свое расположение, как в учебниках по анатомии. И пусть родственничков тошнит от увиденного! – Макс говорил грозно с расширенными ноздрями и опустившимися на глаза бровями.

– Какой специфичный вид самоубийства, Макс. – Уго, сосредоточив свой взгляд на дальний угол лестничной площадки, заговорил о том, что приходило на ум каждому из присутствующих. Каждому, кроме Германа Рица. – Лично я, когда решусь покончить жизнь самоубийством, сделаю это аристократичным способом. Не нужно новизны. Не нужны шумные группы и толпы. Хочу как раньше: тёплый, несущий тебе долгожданную смерть выстрел в голову. Можно было подумать, конечно, над порезом вен. Но по правде, это мерзко. Поэтому, на второе место я бы поставил полёт с обрыва в реку. Смерть так кажется красивой и счастливой. Это является неплохими аргументами в пользу того, чтобы скинуться с высоты. Но, моё условие – никакой новизны! Должен быть или обрыв, или старая постройка, которой более шестидесяти лет. Вот это я понимаю! На конец полетаешь и дело решишь. Браво. Кроме новизны, не понимаю ещё записок предсмертных. Не хочу я шума и всех этих красивых речей. Записки, знаете, скорее нужны будут живим, чем нам. Она нужна им, чтобы они прочитали её, увидели слова «никто не виноват» и успокоились. Они, видите ли, чисты. Но так ли это? Могу сказать лишь одно: раз кто-то ушёл, убив себя, значит, есть виноватые в этом. А кто это, как его зовут и прочие ненужные вещи – это всё вторично.

– А никто тут не пробовал уже что-нибудь? А то атмосферка похоронная какая-то. – Смеясь, пошутил Лео.

– Лео, так может ты уже попробовал через подвешивание? Вот у тебя башка то сместилась и ты теперь тупой. – Тод смеялся вместе с Лео, а не над ним. И оба друга были счастливы.

Чарли дождался, пока Лео и Тод замолчат и прекратят разрушать стены дома своим громким смехом. Дождавшись, сказал то, о чём молчал, но думал пару раз:

– Я бы с радостью уехал на поезде в закат. Часто, понимаете, появляется желание уехать нахрен куда-нибудь. И уже не важно куда. Просто уехать. Я бы смотрел в окно поезда, слушал музыку и иногда показывал билетик кондукторше, что ходит в сопровождении охранника. А за окном были бы закат, дорога, поля с болотами и невысокие маленькие деревянные домики и люди. И эти бескрайние просторы, озаряемые закатными лучами красного солнца. Один край сменялся бы другим, и казалось, что где-то в этом мире есть то место, где можно быть счастливым. И в случае, если я не найду это место, не буду счастлив, то угоню у незнакомца автомобиль и разобьюсь на нём об первый попавшийся огромный объект. И всё. Нет меня.

– Верзила Чарли не может разбиться, ты же огромный. Скорее объект, в который ты врежешься, умрет мучительной смертью, рассыпавшись на кусочки кирпичей. – Тод говорил с улыбкой на лице. Он посматривал на Лео, которому шутка понравилась и который пытался сдержать смех.

– Какие-то у вас слишком сентиментальные представления о настоящем самоубийстве. – Заговорил снова Макс, не вставая с подоконника. – Я бы вот нарвался специально на неприятности с бандой из соседнего района города и взял бы с собой на «стрелку» из оружия только свои перчатки для рук. И сдох бы во время самого любимого дела в моей жизни. А если тех, от чьих рук я погибну, ещё и посадят в тюрьму, так считайте, героем для вас буду. Брутально и по моей воле.

В это время Лео, осознав, что уже думал о своей смерти, выключил в себе все способности к юмору и заговорил тут же после Макса:

– Стих вспомнил, парни. Бывает же.

«А если бы я исчез,

исчез навсегда и никогда

я более не вернулся?

Если бы ушёл, избавил вас тогда от меня,

от тяжкой ноши?

Ушёл бы навсегда,

перестал чувствовать себя и слёзы, и боли внутри.

Я ушел бы навсегда с облегчением,

избавившись от груза на плечах,

Вы были бы счастливы тогда, не знали грусти и меня,

не знали обид и разочарования, не знали боли и печали.

И я могу уйти».

– Лео, это твой стих? – Спросил Макс.

– Да. – Ответил грустный Лео, которого было непривычно видеть без улыбки.

И Тод, прекращая минутное молчание, сказал:

– У нас у всех с вами случаются моменты, когда мы чувствуем полное одиночество. И от того, что человек не один испытывает его, а одновременно с тысячами других – увеличивает одиночество в разы. И, порой, мы забываем, что мы есть друг у друга. Нужно чаще думать о нас, – Тод круговым движением руки указал на друзей, – и реже думать о одиночестве, что вселяет в нас чувство нунежности миру и желание умереть.

– Поддерживаю Тода. – Вставая с пола, заговорил Чарли. – Но, не обойтись нам без судьбы, от чего предлагаю схватить её за яйца и умолять быть благосклонной.

– И если уж и думать о самоубийстве, то только вместе. – Заключил Уго.

Молодые люди встали со своих мест и заключились в дружеские объятия.

Герман, прослушав истории, рассказанные коротко подстриженными парнями в подъезде, начал понимать, что такое истинное одиночество.

Воспоминания закружились, и Германа вновь выбросило в песок мира, лишенного красок, но не лишенного наличием монстра.

Как только ноги Германа Рица оказались на песке, невидимый подземный монстр создал под ними воронку сыпучего песка, что тут же начала затягивать странника в свою власть. Риц начал пытаться выбраться, отбиться от невидимого существа. Он уперся руками об землю и начал поднимать тело, пытаясь быстро переставить ноги. Но ничего не получалось. От каждого движения пески начинали покрываться волнами и накрывать новые части тела Германа.

Теряя самообладание, странник принялся кричать и подавать руками знаки, проходящим мимо силуэтам. Он пытался найти что-то, чтобы привлечь внимание, найти спасителя. Но всем он был безразличен. Некоторые силуэты людей останавливались, смотрели на происходящее и продолжали бездействовать.

Страдая всё больше от понимания безвыходности ситуации, и осознавая, что никто его не слышит, не видит, не протягивает руку помощи, Герман ощутил одиночество, ощутил момент, когда никого нет рядом, хотя вокруг бесконечная толпа силуэтов.

Песок тем временем затянул Рица по самую шею, впитывая его пот и солёные слёзы прощания с жизнью.

Грудь прощающего с жизнью молодого человека ныла, содрогалась и была готова разорваться от боли. Его сознание было переполнено сожалениями, выводами самоанализа и приходящей агрессией на собственный счёт. В итоге, достигнув кульминации страданий и переходя на стадию спада переживаний, Герман Риц ощутил в себе пустоту. Он перестал чувствовать связь с жизнью, со всем живым и со всем обществом. Теперь для него был лишь он, его тело смертного человека и каменное лицо. Герман принял заточение в полном одиночестве. И воронка поглотила странника, продолжая засасывать песок.

Монстр, почувствовав достижение цели и понимание Рицом сущности одиночества, спас молодого человека, навсегда лишив его приглашения в Мир полного опустошающего и дарующего боль одиночества. Риц был спасён. Он снова был в мире живых, среди простых людей, в помещении для персонала психиатрической больницы.

Герман сидел на полу возле металлического стеллажа с формой работников. Он осматривал свои руки и ноги, покрытые песчаной пылью. Его глаза ощущали сухость и боль от мелких крупинок на глазных яблоках. В носу образовалась корочка из пыли и грязи. Легкие снова почувствовали влажный, пропитанный запахами воздух.

Осознав, что был спасён и доставлен мягким и безболезненным образом на работу, Герман моментально вскочил, чтобы выполнить свой долг: спасти человека.

Раскрыв дверь, и не боясь презрительных взглядов, подобно тому, как смотрят на умалишенных, молодой врач выбежал из помещения и из самого здания. Ноги несли его со скоростью, которую он никогда не развивал, даже убегая от невидимого монстра. Ветер бил в лицо, а мысли в сердце.

Показался знакомый городской парк. Пробегая по его тропинками, Риц осматривал каждого попавшегося человека. И вот, он увидел Чарли, запрокинувшего голову назад и жадно смотрящего в зелёные ветви на фоне голубого неба.

Молодой психиатр ринулся к нему и заметил остальных ребят. Пятеро молодых людей, увидев знакомого, но всё же, остающегося загадкой, Германа, встали в оборонительную позу.

Отдышка заставила Рица встать ненадолго в молчании, прерывающемся хрипением.

– Здравствуйте. – Раздался тяжелый хрип, переводящего дыхание Германа.

– Чего тебе? Вина у тебя нет. Денег тоже. Видно сразу. Почему мы должны с тобой разговаривать? – С надменным тоном заговорил Макс. – Или у тебя настолько фикальное настроение, что ты решил заняться самоубийством? – смеясь, продолжил голубоглазый юнец.

– Нет, Макс. Он, наверно, решил придти, чтобы взять с нас плату, за выпитое вино. И, рассчитывая на отказ, получить по морде. От чего, после жалоб, нас тут же схватят и кинут за решетку. – Поддержал тон разговора Чарли.

Герман, получив дозу кислорода и нападок, продолжил:

– Я, в отличии от вас, о самоубийстве не думаю.

В этот момент пятеро молодых людей переглянулось.

– Да. Я знаю, почему вы тут. И знаю, что это из-за опустошающего и причиняющего боль одиночества.

– Кажется, ты по морде всё же хочешь. – Сказал Уго.

– Не могу сказать, что горю желанием, но если тебе от этого станет легче и ты передумаешь прыгать с обрыва в реку, чувствуя свободу полёта, то давай, Уго, бей.

От произнесённых слов глаза Уго раскрылись, отражая удивление и непонимание того, как этот незнакомец мог догадаться.

– Так что же? Бить будете или поговорим?

– Ты, – обращаясь к Рицу, заговорил Лео, – что-то толковое хочешь поведать? Может, как найти тут травку и тут же стать счастливым? Так ты не стесняйся, рассказывай.

– Я хотел сказать вам лишь одно: перед тем, как решиться на смерть, попробуйте познать этот мир, попутешествовать и найти для себя то, что даст вам ощущение наполненности светом и счастьем. Не могу обещать, но может, совместно проведенное время в веселой поездке изменит ваше представление о жизни и окружении.

Макс задумался. Поняв, что главарь задумался над словами Германа Рица, молодые люди стали смотреть на него, ожидая вердикта. Все, кроме Уго, одобрительно качали головой. Уго же, воздержался от проявления эмоций вовсе.

Не дождавшись ответа, Риц молча ушёл, надеясь, что его предложение будет принято и силуэты пяти парней из городского парка навеки исчезнут из мира одиночества.

Часть 3. Эгоизм и самолюбие

Глава 1. Начало эгоизма

Утро нового рабочего дня Германа Рица было суматошным и слишком активным для его проснувшегося ранним часом тела.

Прибыв на работу и открыв дверь больницы легким движением обеих рук, Риц увидел, как Савелий Оснач, покраснев всем свои благородным лицом, кричал работникам больницы. Он сильно размахивал руками и часто выдыхал, будто стремился изгнать из себя всю злость.

– Отнять у пациента №233 краски и кисти! И больше никогда не выдавать! Слышите? Такая наглость. Такая пошлость! – кричал Оснач.

Риц, понимая, что речь идет о женщине средних лет, болеющей инволюционной депрессией и стремящейся найти способ быть нужной миру, вмешался в восклицания главврача.

– Как? Савелий Оснач, за что вы лишаете человека возможности чувствовать себя живым?!

– Риц! Не смейте в этой больнице повышать на меня голос! Не смейте! Заступник вы наш молодой, хотите знать, за что пациент №233 лишен красок? Так поднимитесь уже к больным, начните работать, снимите очки, делающие мир прекрасным и посмотрите, что натворила эта женщина!

Риц, не теряя больше ни секунды, побежал по лестнице, перешагивая сразу по две ступени, растягивая длинные ноги практически до боли.

Бегом по коридору, Герман добрался до «палаты» пациента 233, болеющего инволюционной депрессией и являющегося женщиной средних лет, не видящей смысла в жизни, но видящей кругом опасность – даже в своем теле.

По всем стенам клетки больного, с самого пола и до потолка, были нарисованы огромные черные дыры, воронками уносящими изогнутые линии вглубь. Это были воронки мира одиночества.

Юный психиатр сделал шаг назад, не отводя глаз от «наскальной» живописи пациента.

Женщина же сидела на кровати, смотря в пустые руки, лишенные баночек с краской.

Герман не сказал ни слова. Он понимал, что сейчас не лучшее время говорить с человеком, который явно ушел из этого мира, дабы побродить по одинокой асфальтированной дороге среди песков.

Юный врач стоял бы и дальше у палаты пациента №233, думая о том, как изменить ситуацию и мироощущение человека за решёткой, но его позвали, не объяснив причину.

Спустившись на первый этаж, Риц увидел, как Савелий Оснач рукой приглаживает оставшиеся волосы, испуская из ноздрей воздух покинувшего его тела гнева.

– Утро сегодня не было благоприятным для нас, мой юный коллега. Предлагаю продолжить день, не сходя с установленных рельсов. У нас новый пациент. Его прямо сейчас должны внести к нам. Прошу вас, будьте готовы. – Главврач говорил медленно, спокойно. Он избегал взгляда Германа.

Риц покачал головой и молча встал возле наставника. Все замерли. Персонал разбежался по этажам. Маргерет смотрела на дверь.

Вдруг, но совсем ожиданно, распахнулась дверь, и в здание вбежало три человека: два сотрудника больницы и пациент, которого сотрудники вели под руки.

– Будьте добры, проводите человека в его комнату. Этаж второй. Левая сторона. – Монотонно произнёс Оснач.

Пациент висел над землей, он держался несознательно за сотрудников больницы и поглядывал в потолок. Он был спокоен. Хитрый взгляд был отражением самоуверенности человека.

Сотрудники больницы вместе с повисшим на их руках пациентом скрылись на лестнице, ведущий на этажи выше, дав Савелию Осначу сигнал к началу работы с юным психиатром.

– Герман, – заговорил главврач, смотря собеседнику в глаза, – ваша задача сейчас подняться к новому пациенту и установить повторно диагноз. Первичный диагноз я от вас, естественно, скрою, дабы быть уверенным в том, что вы способны на самостоятельную работу.

Риц согласился, показав это взглядом.

На втором этаже, стоя у палаты нового пациента, Герман принялся использовать все свои знания и всё обаяние, дабы разговорить на вид полностью здорового молодого человека. Пациент был высоким юношей возрастом двадцати двух лет. Его лицо было наполнено веснушками, а голубые глаза серыми переливами. На подбородке виднелся шрам от травмы, полученной в детстве.

Вытянув из пациента лишь пару слов, понаблюдав за движениями его тела и поймав пару раз на себе высокомерный взгляд юноши, Герман принял решение. Он понял, какая болезнь соответствует таким симптомам, как эгоизм, нетерпимость к мнению других, самонадеянность, аффективная заряженность на борьбу, нетерпимость критики к своему поведению. Осталось понять разновидность. Но на данный момент Рицу не хватало информации для этого, поэтому он установил повторно лишь диагноз в общем виде: параноидное расстройство личности. Савелий Оснач качнул головой в знак одобрения и совершенно серьезно велел Герману спуститься на первый этаж, дабы найти пару пустых папок для документов.

Юный врач исполнил приказ и, поднявшись обратно, получил копии документов всех больных, осмотр которых был запланирован на тот день. Таким жестом, Савелий Оснач хотел мотивировать Германа и указать ему на его значимость и важность в стенах лечебницы. Юный психиатр принял жест главврача со сдержанной улыбкой и полным восторгом в душе.

Среди документов, вложенных в папку, были документы девушки, не достигшей и тридцатилетнего возраста. Её состояние вызвало обеспокоенность серди членов семьи и членов районного суда. После чего, её с позором для всего обеспеченного и достаточно извозного рода отдали на «перевоспитание» в психиатрическую больницу. Герман, будучи поражен историей и состоянием девушки, сохранил воспоминания о той встрече, оставив запись в своем дневнике.

«… Подойдя к последнему пациенту, осмотр которого был запланирован на тот день, я заметил молодую девушку двадцати восьми лет, распустившую длинные слегка кучерявые волосы. Она, увидев меня, с неприсущим скромным дамам артистизмом начала вскарабкиваться по решётки своей комнаты. Различными движениями тела, свисая с железных прутьев, она попыталась привлечь как можно больше моего внимания. А ее попытки произвести на меня впечатление были ограничены странным кошачьим взглядом. Заметив, что я смотрю на происходящее без должного интереса и возбуждения, и озаботившись своим внешним видом, она спрыгнула на пол и пустилась в дальний угол комнаты поправлять волосы. Стало ясно, что она заостряет собственное внимание на своей внешности, относясь к ней с присущей дамам критикой. На этом моменте я принялся за разговор.

– Здравствуйте, я ваш врач, по крайней мере, на какое-то время. Меня зовут Герман Риц. – Говорил я пациентке со свойственным мне спокойствием. – Вы сейчас, вот прям сейчас, скрывшись в углу комнаты, почему так сделали? Почему просто не слезли с решётки и не встали? Не уж то я вас напугал?

– Нет. Меня не может напугать мужчина столь скудной внешности. Так, окутанная тьмой, я становлюсь столь же мрачной и серой, как вы. Моя вежливость способствует вашей привлекательности. Мое отступление, вашей красоте. И как только я выйду на свет, вы станете незаметны на моем фоне. – Пациентка говорила эти слова, задрав нос. В тот момент я вспомнил пятилетних девчонок с моего двора, что всегда воротили нос от мальчишек.

– Вы считаете себя неотразимой? Тогда для чего вы прячетесь, приводя волосы в «нужный» вид?

– Мой вид всегда должен быть в самом лучшим образе. И, посмотрев на вас, я поняла, что мое происхождение в совокупности с замечательной внешностью и богатым внутренним миров, уже составляет лучший образ этого заведения.

– Заведения? Вам неприятно говорить словосочетание «психиатрическая больница»?

Когда я произнёс эти слова, мой пациент раскрыл широко глаза, приподнял подбородок и отпустил волосы, что еще секунду назад держал тонкими руками.

– Не смейте! Не смейте меня приписывать к больным! Я вообще тут по ошибке.

Но она врала. Она сама понимала, что не было ни какой ошибки.

– Я, – продолжила пациентка, – вообще не понимаю, почему тут нахожусь. Подумаешь, какая-то патология. На сколько я осведомлена, я совершенно не больна. Просто нахожусь по психологическому состоянию между психологическим заболеванием и нормой. Но повторяю – я не понимаю, почему нахожусь тут!

Она начала повышать голос, и мне пришлось замолчать на пару секунд, дабы дать ей успокоиться. В это время меня озарило. Пришло понимание, какая патология в данном случае заставляет пациента быть таким, какой он есть. Уже тогда я заметил: хвастовство, желание произвести впечатление, привлечь внимание, во что бы то ни стало; завышенную самооценку, лживость и понимание своего состояния. Для установки окончательного диагноза не хватало лишь пару деталей. Маленьких, но значимых. И я принялся действовать. Я, подобно хирургу, стал вытягивать из пациента его же симптомы на свет.

– Вы говорите, что не понимаете, от чего вынуждены проводить свою жизнь тут. И я вас понимаю. Вы здоровы. Это факт. Но вы всё равно нуждаетесь в помощи. Почему? Да. Это вы и хотели спросить – Я говорил слова медленно, уверенно и, конечно, с добротой. Просто забыл, как она пыталась унизить меня. Просто иду дальше. – В этой папке, заполненной документами, есть история вашего появления в стенах нашей клиники. И, замечу, что именно ваши документы, составляют большую часть всех материалов. Так, может, вы сами расскажете, что произошло?

– Герман, если хотите научиться читать, то прошу, пришло ваше время. Пора. Только знайте, каждое слово в вашей папке и в ваших документах обо мне – ложь. – И она села на кровать, сложив руки.

– Ложью будет и то, что вы оказались тут из-за нарушения закона?

Оказывается, мой пациент – дама, не достигшая и тридцатилетнего возраста, была осуждена. На ее имя было заведено дело об административном правонарушении, граничащее с возникновением уголовной ответственности. Причиной стало нарушение законно о конфиденциальности и неприкосновенности частной жизни. Дело заключалось в следующем: мой пациент, будучи и в правду не дурной внешности, привлекала внимание молодых людей. Они же, одурманенные и оглупевшие от забушевавших гормонов, принялись писать письма возлюбленной. К письмам, с целью привлечения внимания, они прикрепляли фотокарточки. Естественно, снимки демонстрировали их сильные тела, к счастью, оголенные лишь на верхнюю часть. В итоге, скопив изрядную коллекцию писем и фотокарточек молодых людей, некоторое число из которых было давно женато, девушка распространила их, вывесив и разбросав по центральной площади. Поднялся небывалый шум. Шум был вызван скандалами и ее громким смехом. На вопрос граждан, для чего она принялась афишировать столь интимные предметы и откровения, она лишь смеялась и отвечала «Мне их любви не надо. Я ею с вами делюсь».

Девушка и по совместительству мой пациент, проявила полное безразличие как к влюбившимся в неё юношам, так и к закону. Эгоистичность и насмешливость лишь подогрели желание граждан наказать её.

Толпа мужчин принялись обращаться в суд. Кто-то даже требовал моральной компенсации. В итоге, просмотрев в поступке девушки противозаконные действия и, сославшись на ее психологическое состояние, её помести в нашу психиатрическую больницу.

Получается, пособия по психиатрии и сотни учебников, прочитанных мною, оказались правы. Так, в случае психопатии люди оказываются в специализированных лечебницах либо при нарушении закона, либо при декомпенсациях их состояния.

– Да. Я и в правду раскрыла всем письма озабоченных мужчин. Но почему я тут? Не потому, что нарушила какой-то писанный закон. Нет. Я тут по несправедливости. От чего считаю, что я тут беспричинно. Ведь они там, все, посчитали возможным и позволительным, десяткам мужчин привлекать мое внимание при моем к ним безразличии. Они допустили справедливым дозволять пошлости в мой адрес, исписывая страницы унизительной лестью и описаниями мечтаний о встрече. И совершенно не допустили справедливым дать мне им отпор, прилюдно отказавшись от их предложений. Почему я не могла в столь же пошлой манере, в какой они пачкали листы своими приторными словами, отстоять свою свободу? Моё безразличие к их чувствам, понимание мною, что я достойна большего просто ранило их. И дело тут не в нарушении закона. Дело в чужой обиде. Посудите теперь и вы. А я больше ничего не скажу.

Эгоизм. Самолюбие. Она была права. Все были виноваты в том, что она оказалась здесь – в больнице. Я заметил, что каждая из сторон виновата. Эгоизм и чрезмерное себялюбие породило обиды. Были разрушены семьи и чьи-то судьбы. К примеру, моей пациентки.

– Знаете, – сказал я ей в ответ, – ваша версия хороша. Но вы сильно утрируете чувство справедливости. И, увы, прочитанное, услышанное и увиденное поспособствовало установке диагноза. Окончательного.