Калейдоскоп

Волны хищно облизывали каменистый берег далеко внизу. Даже если ей удастся выжить, не переломав все кости после прыжка, то, вероятнее всего, ледяная вода доделает свое черное дело.

– И что ты, черт возьми, собираешься делать? – похититель догнал свою жертву в несколько широких шагов, двигаясь быстро и бесшумно, как крупный хищник и застыл, ожидая ее дальнейших пируэтов.

– Я прыгну! – особенно не раздумывая, заявила Силдж, краем глаза косясь на обрыв у себя за спиной. От высоты начинала кружиться голова. Ветер тут же растрепал ее многострадальную косу.

– Не дури, – обманчиво-мягким голосом попросил мужчина, миролюбиво протягивая раскрытую ладонь к неудачливой беглянке и медленно, осторожными шагами приближаясь к ней, – пожалуйста. Мы теряем драгоценное время.

– Зачем я вам!? Что вы собираетесь делать?!

– Ничего, scheiße! Увезти тебя подальше отсюда. Потому что они уже знают, что ты в Норвегии. Еще не знают, что ты потеряла память и беспомощна, но…

– Кто они? – перебила женщина.

– Наши общие враги.

– Почему вы… помогаете мне? – это слово далось Силдж с большим трудом, потому что ничего из произошедшего за последние несколько часов и близко не напоминало помощь в ее понимании.

– Я… не могу поступить иначе, – после некоторой паузы, когда, вероятнее всего, он подбирал подходящую формулировку, сказал похититель.

Силдж возмущенно фыркнула и тряхнула головой, убирая с лица растрепанные ветром волосы.

– Просто доверься мне, – попросил он.

Женщина вроде бы была готова растрогаться искренними нотками в его голосе и умерить пыл своего гнева. Она уже успела напомнить себе, что человек перед ней болен душой и заслуживает снисхождения, а при подобном раскладе ей и вовсе стоит вести себя более сговорчиво, если она хочет остаться в живых. Но негодяй оказался не только безумен, но и крайне коварен.

Мужчина воспользовался ее минутным замешательством и преодолел разделяющее их расстояние. Силдж рычала и вырывалась, но все равно оказалась переброшенной через плечо незнакомца. Похититель грубовато затолкал беглянку обратно на заднее сидение одиноко примостившегося на обочине дороги автомобиля, быстро занял место водителя и снова заблокировал двери.

Великолепно!

Силдж подобрала с сидения сиротливо валявшуюся там фотографию, оброненную в пылу их недолгой борьбы, и быстро сунула в карман шерстяной кофты. Едва ли ей была польза от обретения этого глупого военного трофея, но мысль, что она завладела чем-то ценным для этого психа хоть немного грела душу. Но не тело, к несчастью. Только оказавшись в теплом салоне, Силдж вдруг осознала, как сильно успела замерзнуть на утесе, и теперь зябко обнимала себя руками, пытаясь согреться.

Похититель сжалился, подобрал с соседнего сидения серый флисовый плед и швырнул женщине, но вместо благодарности она лишь обиженно поджала губы.

– Теперь будем играть в молчанку? – с легкой улыбкой, совершенно не подходящей ситуации, осведомился мужчина. Его, вероятнее всего, чрезвычайно забавляло угнетенное состояние его жертвы.

Некоторое время они провели в тишине, полностью игнорируя существование друг друга. Пока Силдж не пришла к мысли, что молчание в обществе непредсказуемого психопата с каждой минутой становится все более зловещим. И уж точно не приносит ей и капли морального удовлетворения.

– И как я попала в аварию? – ей пришлось повторить вопрос дважды, потому что похититель слишком глубоко погрузился в свои мысли. Он вздрогнул от звука голоса своей спутницы.

– Ты убегала, – сказал он и с явной неохотой добавил, – от меня.

Глава вторая.

– Ваше самое яркое воспоминание об отце?

– Он потерял меня на ярмарке. И мы больше никогда не встречались.

– Хм.

Франц наконец-то соизволил оторваться от увлекательного созерцания кутикул на своей левой руке и посмотрел на доктора Якоби. Его собеседник выдерживал паузу, позволяя ему объясниться, слегка нервно постукивая кончиком ручки по своему блокноту. Идеально отлаженная схема, которую им удалось выстроить за последние несколько сеансов, грозила разрушиться из-за одного, случайно вырвавшегося откровения.

– Вы говорили прежде, что отец… – доктор Якоби облизнул пересохшие губы, тщательно подбирая слова, – был жестоким человеком и… повлиял во многом на ваше мировоззрение…

– Да, верно. Но речь о том человеке, который воспитывал меня, – торопливо принялся объяснять Франц, – а не о биологическом отце. С ним мы действительно никогда не виделись после того случая. А Герберт…

– Ваш опекун? – осторожно уточнил Якоби, нахмурив белесые брови.

– Да, – подтвердил Франц, – он не был жестоким. Но у него, как вы, выражаетесь, были сильные проблемы с эмпатией. Он по-своему желал мне добра, или…

Или просто воспользовался случаем для собственной выгоды?

Он хотел тряхнуть головой, прогоняя эту неудобную мысль, но заставил себя оставаться неподвижным под прицелом внимательного взгляда терапевта. Мозгоправ с легкостью считает любую малейшую перемену в его поведении и запишет в блокнот. Эти мелочи для него куда красноречивее слов и случайных откровений.

Герберт все-таки пытался полюбить своего воспитанника, если вообще возможно испытывать симпатию к дикому зверю, которого держишь в клетке для того, чтобы изучать его повадки.

– Вы можете припомнить моменты эмоциональной близости с ним? – привлек к себе внимание Франца мягкий голос доктора Якоби.

– Нет, вряд ли, – слишком резко возразил он, но тут же поспешил смягчить впечатление от своего выпада холодным смешком, – не думаю, что я в этом нуждался.

– Все люди в этом нуждаются, мистер Браун, – с легкой улыбкой поддел его собеседник, – особенно в детстве.

– Я был слишком зол на своих биологических, – он споткнулся об это слово, – родителей, за то, что они бросили меня, чтобы мое детство было похожим на нормальное.

И у него совсем не было времени на то, чтобы вдоволь насладиться вскрытием старых ран и гнойников собственных обид. Началась Первая Мировая война и он сорвался на фронт, вопреки всем протестам Герберта.

Это не стоит слышать маститому нью-йоркскому психиатру восемьдесят лет спустя. Это никому не стоит слышать, если, конечно, Франц не планирует все-таки оказаться в сумасшедшем доме с диагнозом куда более тяжелым, чем тот, который привел его в этот кабинет.

Моника, определенно, будет опечалена, ведь она сама подтолкнула супруга к этому, намекнув, что ему стоит завести терапевта, чтобы облегчить затянувшуюся депрессию. Она, скорее всего, понадеялась, что дело ограничится рецептом на пресловутый «Прозак», а не попытками доктора Якоби все-таки вытянуть из пациента первопричину его состояния. В результате они ходили кругами. Сеанс за сеансом.

Потому что Францу нечего было рассказать психиатру такого, что не звучало бы словно больная фантазия. Он процеживал каждый факт через сито логики, и в сухом остатке приходилось довольствоваться бесконечными беседами о неоднозначной личности его эксцентричного опекуна.

– Фрэнк? – он снова вздрогнул от этого имени, потому что никак не мог привыкнуть на него откликаться, хотя прошло уже достаточно времени и стоило бы достичь в этом каких-то успехов. И если Монику его странности забавляли, то доктор Якоби относился к подобному с недоверием. Теперь в его взгляде была тревога, а свой ненаглядный блокнот он отложил в сторону.

Франц без труда мог догадаться, что сейчас в витиеватом мозгу психиатра выстраивается логическая цепочка между разговорами об отце, обоих отцах, и его помутневшим взглядом.

– Ваш опекун совершал в отношении вас недопустимые действия сексуального характера? – по-своему трактовал затянувшуюся паузу доктор Якоби. Он, скорее всего, уже давно вынашивал это предположение в своем мерзком умишке и все искал подходящий момент, чтобы озвучить грязные доводы вслух.

– Нет, – Франц подавил глухой смешок и одновременно желание съездить психиатру по челюсти кулаком за подобные пируэты, – Герберт никогда не позволял себе ничего подобного. Как и физического насилия. Он был… не таким плохим отцом. Он дал мне все, что у него было.

– Но не эмоциональную близость? – поддел его собеседник.

Франц хмыкнул.

Чем богаты.

По крайней мере, Герберту удалось научить своего воспитанника контролировать собственные эмоции и не убивать тех, чье поведение начинало раздражать. Человек перед ним даже не догадывался, что невольно оскорбил подобными инсинуациями того, кому должен быть благодарен за спасение своей жалкой жизни.

Сколько шагов их разделяют с психиатром? Мужчина в скрипучем кожаном кресле даже понять ничего не успеет, прежде чем Франц цепко сомкнет пальцы на его предплечье и сделает то, чего ему так нестерпимо захотелось в эту минуту.

Нельзя.

Франц очертил в голове границы клетки, в которой удерживал зверя внутри себя, надежно запирая темную сторону своей сущности на сотню замков. Сегодня этому хищнику придется довольствоваться презрительно брошенным ему через прутья куском мяса, хотя за подобные выпады и попытки захватить контроль, его стоило бы оставить голодным.

Сеанс закончился на этой неловкой ноте.

Мужчины поднялись друг другу навстречу, чтобы обменяться рукопожатием. Доктор Якоби заискивающе улыбался, явно испытывая чувство вины за свое предположение и попытку насильно вытащить на поверхность то, о чем его пациент не планировал говорить.

А еще доктор почувствовал легкую слабость и головокружение, но ничего не понял. Потому что Франц не позволил себе вытянуть из него слишком много, лишь черпнул слегка, на поверхности; с искренним, мстительным удовольствием ощущая, как настроение улучшается, а в мышцах возникает привычная легкость. В ближайшие пару часов у психиатра будет болеть голова, но он спишет это на переменчивую погоду. Чертов ветер опять принес с океана штормовые облака, полные свинцового дождя и снега. Вероятно, к вечеру доктор отпросится домой, отлежится в постели и завтра будет как новенький.

Живой.

Герберт Нойманн считал проявления эмоций непозволительной роскошью. Глубокие порывы его души оставались загадкой за семью печатями, однако, Франц не сомневался в том, что даже их пожилой ученый старательно подвергает испытаниям логикой, рационализирует и препарирует, словно лягушку на лабораторном столе.

При общении с этим всегда мертвецки спокойным человеком создавалось впечатление, что перед тобой мраморная статуя, которая умеет разговаривать и двигаться, хотя каменные лица многих музейных экспонатов и то были куда более красноречивыми, чем маска вечного спокойствия старого немца. Только спустя сорок, а то пятьдесят лет, Франц смог отыскать объяснение этому явлению, познакомившись с трудами разных маститых психиатров, выделивших особый тип людей, в принципе не способных на простые человеческие чувства. Лет через шестьдесят Герберта сочли бы социопатом. Но в Берлине сороковых доктор Нойманн удостаивался куда более безобидной характеристики эксцентричного ученого.

Поэтому, получив весточку от опекуна после затянувшегося молчания, Франц не строил малейших иллюзий на счет сентиментальных чувств последнего. Герберт не стал бы призывать его к себе просто потому, что соскучился по человеку в той или иной степени ставшему для него сыном. Хотя и использовал именно эту формулировку термин в некоторые редкие моменты, когда хотел выразить свою симпатию и расположение.

Ровный голос Герберта в телефоне сообщил адрес и безапелляционно заявил, что ожидает своего воспитанника без опозданий. И Франц совсем не удивился, когда двое полицейских у парадного входа красивого здания в районе Митте пропустили его без лишних вопросов и даже снабдили инструкциями о том куда ему направляться дальше.

Не было приветствия. Не было вопросов о том, как он провел последние пару лет с того момента, когда видел доктора Нойманна в последний раз. Не было объятий. Все, чего удостоился мужчина, вошедший в хорошо обставленную квартиру с большими окнами – сдержанного кивка головы и приглашения присоединиться.

Герберт Нойман сидел на корточках возле мертвого человека на лакированном паркете и увлеченно делал пометки в толстом, обтянутом черной кожей блокноте.

Франц бегло осмотрел бездыханное тело, присаживаясь рядом, и принял протянутые наставником рабочие перчатки. Полы черного пальто растеклись вокруг него по полу, выдернув у доктора едкую, мимолетную насмешку, куда более красноречивую, чем могло бы быть любое сокращение мышц его морщинистого лица. Он ждал видеть на названном сыне военную форму, а не простую гражданскую одежду. Но черт его разберет – обрадовало ли его это наблюдение, расстроило или все-таки оставило равнодушным.

– С каких пор смерть по естественным причинам входит в круг ваших интересов? – нарушил затянувшееся молчание молодой мужчина.

Герберт проигнорировал его реплику, снял с носа маленькие круглые очки и убрал в специальный чехол, который носил в нагрудном кармане пиджака.

– И… с каких пор полиция привлекает вас к подобным пустяковым делам, – продолжал Франц. Он бы добавил еще, что любопытствует по поводу того, почему же наставник счел данный инцидент достойным и его внимания, но вовремя остановил себя. И хорошо, что остановил. И не ляпнул еще что-нибудь банальное вроде того, что перед ними – обычный инфаркт миокарда.

Зверь медленно принюхивался.

Он аккуратно подцепил пальцами белоснежную прядь, контрастно выбивающуюся из темной массы густых волос жертвы. Другой человек, вероятнее всего, не придал бы значения такой незначительной детали, но для мужчины она была куда более, чем информативной. Потому что ему уже доводилось видеть людей, помеченных таким образом. Вернее, оставлять людей, которых он сам же и отметил таким образом, опустошив до дна, до состояния гулкой, пустой оболочки.

В голубых глазах Герберта плясали смешинки. Он еще немного помучил своего воспитанника, забавляясь со своими неозвученными загадками, как какой-нибудь мистический Сфинкс, но в конце-концов решился заговорить:

– В первую очередь я предположил, что это последствия твоей переоценки приоритетов, – ученый слегка повел подбородком, обращая внимание собеседника на погоны на плече покойника, – но некоторые обстоятельства вынудили меня отмести эту версию и прийти к выводу, что, в действительности, нам с тобой наконец-то улыбнулась удача.

Шутка? Он что, только что пошутил? Пусть и в свойственной ему своеобразной манере. Франц такого поворота все равно не оценил, упоминания о прошлом и ошибках, оставленных в нем, заставили его нахмуриться.

– Удача, – повторил он задумчиво.

– Это уже шестой такой случай и полиция наконец-то начала проявлять к ним интерес, но с их узколобостью мы имеем достаточно времени в запасе, чтобы добраться до цели первыми, – продолжал Герберт, одним махом сбросив со своего лица все тени прежней веселости, – стоит ли мне озвучивать насколько эта задача сейчас важна и первостепенна для нас обоих?

Франц подавил язвительный смычок и усилием воли заставил себя остаться невозмутимым. В такие моменты ему приходилось напоминать себе о том, что пожилой ученый вовсе не ставит перед собой цели задеть его чувства: он просто не осознает, что его слова могут нанести моральный ущерб собеседнику. Даже напоминание о позорных ошибках прошлого в его устах не несло назидательного смысла, а было лишь констатацией факта, потому что играло в деле важную роль.

– Все они были офицерами на службе у Рейха, – подтвердил предположения мужчины доктор Нойманн, – здесь прослеживается определенная логика. И мне удалось узнать, что аналогичные случаи происходили также в Кельне, Мюнхене и Дрездене. Однако, на данный момент я не могу позволить себе длительные путешествия для анализа и сбора информации…

Франц поддался минутному порыву и легко коснулся худощавого предплечья ученого кончиками пальцев, но Герберт отстранился от его руки и покачал головой.

– Не сейчас, – сказал он, – в последнее время приступы редко беспокоят меня. В ином случае я давно бы настоял на твоем присутствии рядом.

В этот момент они оба вспоминали обстоятельства, благодаря которым подобный ритуал стал практически регулярным в их взаимодействии. Момент, когда доктор Нойманн обнаружил, что чудовище рядом с ним может приносить пользу. Если чудовище – напуганный мальчишка, на глазах которого единственный хоть сколько-то близкий человек корчится в судорогах.

Зверь оставался зверем, а чудесами, вроде как, заведовали несколько другие инстанции, существование которых для обоих мужчин было фактом весьма спорным. Но каким-то немыслимым образом прикосновение Франца способно было подарить не только смерть, но и избавление от боли.

– Новый… индивид подарит нам шанс немного продвинуться в своих исканиях, – слегка хрипло сказал доктор Нойманн, спеша перевести тему. Вероятно, в устах другого человека подобная формулировка могла бы прозвучать как настоящее оскорбление, но он лишь обращался к куда более понятной и близкой ему научной терминологии.

Он прекрасно понимал, что его мотивация выглядит крайне эгоистичной, но не видел смысла в том, чтобы сглаживать острые углу. В конце-концов, каждый из них в этом внезапно нарисовавшемся дельце имел свою реальную выгоду. И если интерес Герберта колебался между научными открытиями и возможностью хоть немного продлить свою жизнь, то Франц, можно сказать, мог вытянуть по-настоящему счастливый билет. Получить ответы на тысячи вопросов, которые волочились за ним на протяжении всей его жизни.

Существуют ли другие?

Сколько лет могут прожить такие, как он? Могут ли они иметь детей? А способны ли лечить неизлечимые болезни? Воскрешать мертвых? До какого момента простирается их возможность продлевать свою молодость? Воспитанник пожилого ученого ведь был предположительно ровесником века, а выглядел в свои сорок с лишним не старше двадцати пяти. Конечно, посредством определенной цены, которую приходилось платить за бесконечную юность и крепкость тела.

– Этот… индивид, – Франц проглотил насмешку, но уголки его губ все равно дернулись, – может отказаться с нами сотрудничать. Тем более, если вскроется мое прошлое. Какова моя роль во всем этом?

– О, – Герберт язвительно скривил губы, – выйти на след зверя сможет только опытный охотник.

Посетив полицейское управление, Франц получил на руки толстую папку с информацией по делу. Благо у Герберта везде были свои люди и отлаженные связи, что значительно упростило задачу.

В своей пустой, неуютной квартирке мужчина провел долгую, бессонную ночь, дотошно анализируя и взвешивая каждый незначительный факт. За время его отсутствия в Берлине все предметы здесь покрылись толстым слоем пыли, и жилище стало выглядеть окончательно необжитым. Франц решил для себя, что не задержится здесь, как только с делом будет покончено. С охотой.

Надоедливый берлинский дождь все это время тарабанил по древним мостовым и крышам соседних зданий, мешая сосредоточиться. К этой омерзительной погоде было сложно привыкнуть даже за десятилетия, проведенные здесь. Тридцать семь лет, если быть точным.

Погибших офицеров мало что связывало, кроме, разве что, смерти, поразительно напоминающей естественную. Никаких следов насильственного вмешательства или известного коронеру яда. Быстрая, почти безболезненная остановка сердца. Никакого ужаса на лицах, удушья, судорог, пены у рта. Жертвы едва успевали осознать, что с ними происходит.

Кроме, разве что одной незначительной детали: несколько седых прядей. Человек, не имевший представления о том, на что стоит обратить внимание, едва ли зафиксировал бы эту мелочь на фотографиях убитых.

Кто-то выпивал их жизнь. Аккуратно и с хирургической точностью, без следов или отпечатков. Но позволял себе этот крошечный штрих, словно оставляя послание тем, кто сможет его расшифровать.

В папку также были собраны профили и краткая информация о людях, контактировавших с погибшими накануне. Семьи. Прислуга. Другие военные. Проститутки. Последние места, которые довелось посетить жертвам, среди которых общим знаменателем было кабаре «Зеленый фонарь».

Франц без особого интереса просмотрел список сотрудников заведения, пока не зацепился взглядом за фотографию девушки с подозрительно знакомым лицом.

Некая Рената Леманн последние несколько месяцев числилась в кабаре исполнительницей вечерней программы. Двадцать лет, приехала из какой-то глуши, чтобы строить карьеру в шоу-бизнесе. Вроде бы ничего особенного, но что-то в ее чертах заставило мужчину насторожиться.

Он не узнавал ее; таких девушек в Берлине было бесчисленное множество, миловидных, улыбчивых, с темными волнами волос. И он не мог припомнить в своем окружении ни одной женщины с таким именем. Не сказать, что он тратил много сил на то, чтобы сформировать в голове галерею бывших подружек, но и не выбрасывал их из памяти бесследно. Леманн точно не была одной из них и все же казалась чертовски знакомой. Мыслительный аппарат словно давал сбой в процессе узнавания.

Франц до утра разглядывал эти черты, пытаясь вытащить из памяти необходимый образ, и гадал, не еврейка ли эта девушка случайно, пострадавшая от режима и скрывающаяся под другим именем.

Именем, которое выбиралось с умом и несло в себе скрытый смысл. Ведь в переводе с латыни оно означало «рожденная заново».

Тогда ее мотивация убивать или способствовать убийству офицеров становилась кристально ясной. Но что-то подсказывало мужчине, что все намного сложнее. И был только один способ это выяснить.

Следующим же вечером Франц отправился в кабаре «Зеленый фонарь», где проходили выступления госпожи Леманн.

В заведении мужчина выбрал неприметное место за барной стойкой, чтобы оставаться вдали от навязчивого света софитов, в котором была утоплена небольшая сцена с вычурными, темно-зелеными шторами.

Обслуживал посетителей чудаковатый господин в женской одежде, все время поправлявший сползающее с плеч пушистое боа из перьев. Заметив Франца, он улыбнулся щедро напомаженным ртом, но не получив достаточного отклика, а лишь холодный взгляд в ответ, быстро переключил свое внимание на других клиентов.

Вскоре на сцене появилась Леманн. Она выглядела старше и несколько иначе, чем на фотографии в деле, но все равно была узнаваема. Волосы теперь были высветленными на модный в последние годы манер, а вместо скромной одежды и неприметной шляпки, на ней было блестящее платье из серебристой ткани, на которой играли изумрудные всполохи от софитов.

Девушка лучезарно улыбнулась публике и приступила к выступлению, следующий час исполняя популярные немецкие песни и известные шлягеры. Голос ее был чистым и ровным, а произношение близким к идеальному, хотя в нем и была некоторая южная мягкость.

Когда Францу надоело наблюдать за девушкой на сцене, он обернулся к травести и заказал еще выпить.

– Подскажите, а во сколько фрау Леманн заканчивает и возможно ли назначить ей встречу? – осведомился он между делом. Мужчина в женской одежде нахмурился.

– Фройляйн, – бегло поправил бармен и склонил голову на бок, – здесь вам не публичный дом. Наши артисты не продаются, у нас приличное заведение.

– Простите, – Франц примирительно поднял вверх руки, – я не имел в виду ничего такого. Я всего лишь очарован фройляйн и хотел бы угостить ее выпивкой.

– Тогда сделайте это, – общаясь с барменом, он не заметил, как очередной номер закончился, а певица оказалась за его плечом собственной персоной, – я не буду против.

Леманн ловко запрыгнула на высокий стул рядом с ним, облокотилась локтями на стойку, и растрепала пальцами белоснежные кудри.

– Дик, как обычно, – обратилась она к бармену, одарив того самой очаровательной из всех возможных улыбок, – в горле пересохло.

Получив высокий стакан с каким-то причудливым коктейлем и тонкой трубочкой, девушка наконец-то соизволила обратить свое внимание на Франца. Вблизи она была еще очаровательнее, хотя в ней и было что-то опасное, заставляющее сохранять бдительность перед ее чарами.

– Так что? – нетерпеливо поинтересовалась фройляйн Леманн, – у меня пара минут перерыва. Что вы хотели мне сказать?

– Вы прекрасно поете, – с готовностью выдал то, что, вероятнее всего, девушка и ожидала услышать Франц, тем временем внимательно фиксируя каждую незначительную перемену в ее мимике, – не думали о более… престижной карьере?

– Вы продюсер? – Рената хитро сощурилась. Судя по скепсису в ее голосе, она не оставляла и малейшей возможности, что это предположение реально, а лишь поддерживала светскую беседу.

– Нет, я… – Франц прочистил горло, – просто очарован.

Он аккуратно скользнул пальцами по барной стойке, намереваясь коснуться лежащего совсем рядом локтя девушки, но она предусмотрительно отодвинулась подальше.

– Я слышу это каждый вечер, – беззаботно пожала плечами певица и ослепительно улыбнулась, – ничего нового.