Линии Леи

– Абсолютно. Ты при всех наорал на Вересаеву, – так же тихо ответил он.

– Но как?

– Вот как-то так.

– А что конкретно орал?

– Уууу, много всего. Ладно бы только по службе, но ты и о характере её высказался, и о внешних данных.

– О, нет! А остальные? Что ж вы меня не остановили?

– Не переживай, по остальным ты тоже прошёлся. Особенно по тыловику и штабистам.

– Ох! – я предпринял попытку встать, но голова закружилась, затылок брякнулся обратно на пачку канцелярской бумаги, заботливо подсунутой на край стола.

Шаги мягко протопали по ковру от двери до стола, на мой лоб легла мягкая женская ладонь.

– Стожар, как часто у вас бывают приступы неконтролируемой агрессии? – спросила Вересаева.

– Елена Владимировна, я…

– Как часто? – настаивала она.

– Пока вы не спросили, я даже не знал, что это.

– В приступе ярости вы всегда теряете сознание?

– Я же сказал, у меня не было подобного ещё ни разу. Никогда.

– Какие психотропные препараты вы сегодня принимали?

– Омлет в буфете взял, в ночнушке у Таганской. Гадость, конечно, но насчёт психотропного – это вы загнули!

Пальцы больше не касались лба. Я открыл глаза. Вересаева, прикусив губу, постукивала своим безупречным маникюром по столешнице.

– Чувство юмора, я вижу, к вам вернулось. Спровоцировать новый приступ не получается. Значит, это не пси-приказ и не мозговой паразит. Здесь что-то посложнее.

Я скорчил испуганное лицо:

– Что со мной, доктор?

Она не реагировала. Я вспомнил слова Сфинкса о сути проблемы и решил, что лучшего момента не представится.

– Елена Владимировна, хочу сразу принести извинения…

– Правда? Интересный вы человек. Оскорбляли меня при всех, а извинения приносите тет-а-тет?

Я заткнулся. Кажется, сглупил. Она вовсе не об этом сейчас думает. Оправдываться дальше и ссылаться на неадекватное состояние будет ещё большей глупостью.

– Извинения приняты, – сказала она вдруг. – Убедительно прошу вас не возвращаться больше к этой теме.

– Принято! – заверил я и тут же делово поинтересовался, – Вы знаете, что со мной было?

– Могу только предложить. Пока есть три равновероятные версии, которые мы сейчас будем проверять одну за другой.

– Начните с хорошей, – схохмил я.

– Ладно. Она заключается в том, что у вас банальное нервное перенапряжение. По-научному говоря, стресс.

– Нет, не подходит, – тут же опроверг я. – Для стресса характерна нервозность и упадок сил. Есть несколько явных признаков, я бы их непременно заметил. А тут какой-то истероидный припадок, да ещё и с потерей контроля.

– Признаки уловимы для стресса в обычных, медленно давящих на психику условиях. У вас было, так сказать, форсированное погружение. В последние дни отмечали в своей жизни нечто необычное?

– Нет, что вы! Подрался с хищником, побывал в рабах у гипножабы, провёл спарринг со слизняком – рутина!

Вересаева улыбнулась. Не каменная всё-таки, и её стресс прихватывает. Расслабить непросто.

– Слизняк – это вторая версия. Его выделения токсичны, если попадают в кровь. Уверены, что он вас не покусал?

– Не буду врать, не знаю. Обсасывал, да, было дело. Когда он на меня свалился, я ободрал спину, да и ноги тоже. Контакт со слюной вполне мог быть, если речь об этом.

– Тогда лежите спокойно, мне придётся стянуть с вас брюки.

Я вознамерился пошутить про харрасмент, но как только рискнул открыть рот – открылась дверь. Посетитель охнул, пискнул: "Извините!" – и остановился в нерешительности. Вересаева повернулась к нему, вернее – к ней, не выпуская из рук моих штанов.

– Входите же, Лена! Что замерли, право слово? В этом кабинете вы никогда не встретите ничего, чем можно было бы меня скомпрометировать.

– Да я… – начала было Леночка, наш штатный медик.

– Давайте, давайте! Больше дела, меньше слов. Я как раз подготовила вам пациента.

Лена решилась, подошла к столу и брякнула на пол переноску с врачебным реквизитом. Сфинкс встал по другую руку.

Следующую четверть часа меня нещадно ворочали, щупали и меряли. Я старался не ворчать, только иногда притворно вскрикивал от прикосновения холодных металлических инструментов.

Лёжа лицом вниз, я разглядывал ковёр. Переживал острое чувство неправильности. Рисунок этого шерстяного монстра явно изменился с того момента, когда я видел его в последний раз. Середина в целом осталась такой же, а вот радужные росчерки по всему периметру точно были иными, можно поклясться. Может, ковёр крутили при уборке?

– Стожар, чего вы там ёрзаете?

– Обдумываю, Елена Владимировна, зачем это ковёр на полу развернули.

– Какой ковёр? Этот? Не может быть.

– Я точно вижу, что узор поменялся!

Она встала рядом и полминуты разглядывала рисунок ворса. Потом тихо пробормотала:

– Надо же, не обращала внимания.

Потом добавила уже громко, для меня:

– Стол, на котором вы нежитесь, из лиственницы. В нем полтонны веса. Я бы хотела посмотреть на остолопа, который ради развлечения с места эту бандуру сдвинет. Вмятин на ковре я тоже не замечаю. Так что вам, Стожар, просто надо отдохнуть. А то у вас в таком состоянии и число пальцев перед глазами не сойдётся.

Леночка тем временем закончила. Только ничего определенного в итоге сказать не смогла. Глубоких ран, позволявших заподозрить инвазию, не нашли, одни лишь поверхностные ссадины. Температура чуть повышена, пульс вяловат, но давление в норме.

Холодная волосатая сосиска, которую Лена извлекла из стеклянной капсулы и прилепила мне на бедро, цвет не поменяла. Хорошо это или плохо, врач не сказала, вернула иноземный прибор обратно в капсулу и достала шприцы. Решила взять анализы и проверить лабораторно.

Мне эти манипуляции давно наскучили. Чтобы не разглядывать, как из вены в пробирку вытекает кровь, я вернул Вересаеву к теме нашего прерванного разговора.

– Вы назвали две версии моего припадка. Какая третья?

– Самая неприятная, но и самая маловероятная. Мутация.

– Что? Я что, по-вашему, превращаюсь, в колдуна? В злого карлика?

– Вспышка гнева, которую вы продемонстрировали сегодня, вполне соответствует этой версии. Мутация под воздействием излучения Леи вызывает очень похожие проявления. Спонтанные и практически не контролируемые приступы, массированные энергетические выбросы. Злой колдун, вы сказали? Да уж, и злобы, и сверхъестественного там хватает. Но…

– Слава богу, есть какое-то но! – хмыкнул я, хотя информация была невесёлая.

– Есть несколько но. Первое – ваша невосприимчивость к свету Леи. Она подтверждена всеми тестами. Да и вообще, будь иначе, вы залипали бы в своём телефоне, едва шагнув в вагон.

– Точно, эта проверка была одной из первых на медкомиссии. Не могут служить в метро те, кто чувствителен к силе и засыпает под подавителем.

– Именно так. Значит, вы не чувствительны и не могли мутировать так быстро. Хотя та история с вашим самовольным патрулированием даёт повод подозревать… – она замолчала, а после паузы сменила тему. – Второе "но", колдунами не становятся незаметно. У стресса свои симптомы, у мутации свои. Какие макгаффины вы сегодня взяли в оружейке?

– Что, простите?

– Контрольные предметы. Они называются макгаффины. Чёрт, вы до сих пор не знаете элементарных вещей!

– А, нет, всё я знаю! Просто слово необычное, забываю. Мне попались свисток, мыло и солонка.

– В каком смысле «попались»? – она нахмурилась. – Что, техник Червяков снова выдаёт экипировку без выбора?

– С этим всё нормально. Я просто сам не люблю выбирать, когда не понимаю цели выбора. Поэтому закрываю глаза и тяну из коробки наугад. Чему вы так удивились?

– Тому, что все три предмета, вытянутые, как вы говорите, наугад, являются мощным оружием против улиток. Свисток оглушает их, может даже парализовать на некоторое время. Мыло, заброшенное улитке в рот, вызывает продолжительные судороги. Но вы воспользовались солью, которая может вызвать поверхностные ожоги и расстроить нервную систему, но в целом – наименее эффективна против этих существ.

Я чуть привстал, уперевшись в поверхность стола локтем.

– А почему бы вам не рассказывать об этом личному составу на лекциях по боевой и служебной подготовке? Это же бред, вооружать сотрудников всяким хламом, даже не объясняя принципов действия! Я не воспользовался свистком и мылом, потому что представить себе не мог, что в них есть ну хоть малейший толк!

– А солью воспользовались?

– Соль убивает улиток. Вам любой садовод расскажет.

– Значит, это не был светлый луч интуиции?

– Да какой там интуиции? Слизень пытался меня задушить, а солонка была единственной вещью, до которой я сумел в тот момент дотянуться.

– Ох уж мне этот ваш прагматизм и рационализм. Макгаффины так не работают. Для того они и нужны, чтобы в нужный момент активироваться на чистых эмоциях, на шестом чувстве. И тогда мы отметим в вашем личном деле первый симптом мутации.

– Да, это уже запомнил, – кивнул я. – Три сработавших макгаффина означают отстранение и госпитализацию.

– Да, и здесь я вижу третье «но». Ваша вспышка бешенства наступила невовремя, а прогрессировала слишком быстро. Для мутировавших колдунов это характерно, но если можно так выразиться, это уже крайняя, терминальная стадия, означающая полное вырождение. До неё мутант дотягивает за несколько лет, если его не изолируют раньше.

– Значит, я не мутант!

– Или где-то схватили такую дозу света Леи, что душа ваша выгорела всего за пару месяцев… Но это маловероятно. Колдун с выгоревшей душой зол, груб, жаден и агрессивен. Ваш эмоциональный фон в норме, насколько я могу судить.

Пока мы всё это обсуждали, Лена закончила с моей кровью и сложила все инструменты в переноску.

– Результат анализа на ксенобиотики будет готов дня через три. До этого времени – диета, свежий воздух, желателен покой. Лучше всего без алкоголя, он не совместим с биотом улиток. Можете отравиться похлеще, чем запивая алкоголем антибиотики. В остальном, могу только пожелать скорейшего выздоровления. Всего доброго!

В дверях она едва не столкнулась с Романом, возвратившимся от техников. Тот поприветствовал Леночку коротким радостным кивком, останавливаться не стал – сразу подошел к Вересаевой и зашептал ей на ухо.

– Даже так? Интересно. Давай-ка выведем на экран.

Проектор, подключенный к рабочему компьютеру, направили прямо на стену. Свет погасили, чтобы детали на записи были хорошо видны. Сцену моего позора посмотрели первой, но всего два раза и без язвительных комментариев. Ромка лишь отметил, что я сам попался, встав прямо под слизняком. А Вересаева указала, что улитка не попадала в кадр до последней секунды, до самого нападения.

– Роман, переключите на предыдущую камеру. Нет, здесь вообще не видно. Давайте следующую. И минут на пять к началу. Стоп, ещё раз.

– Так чернота одна!

– Не совсем. Можете вывести обе записи на один экран? Спасибо, и вот теперь запустите их синхронно. Видите?

Я слез со стола. Голова больше не кружилась, так что садиться не стал – подошёл поближе к экрану.

– Ну вот же! Вот эта светлая полоса. И вот здесь виден блик вдоль края.

– Ах ты ж! – понял наконец Затяжной, а я всё ждал пояснений.

– Он прополз по самому краю слепой зоны. У нас камеры стоят так, чтобы охватывать как можно больше пространства внизу. Потолок в обзор не везде попадает. Для улитки это всё равно, что парадный вход без охраны.

– Он что, знал, где у нас камеры стоят?

– Возможно, – сказала Вересаева.

– Но не обязательно, – поспешил добавить Затяжной. – Камеры в темноте излучают в инфракрасном. Возможно, слизень способен видеть этот свет. Он попросту избегал его.

– А возможно, что не способен. Это надо уточнить. В противном случае, получается, что уже второй раз за этот месяц инор… путешественники осведомлены о наших защитных системах. Заметьте, Стожар, оба раза в эту историю встреваете вы.

Я решил не реагировать на эту сентенцию, потому что подозревал в ней очередную проверку своего здоровья. Вместо ответа я подошёл поближе к изображению слизня на стене.

– Только хвост в кадре. Как вы его вообще разглядели?

– Просто знала, куда смотреть, – пояснила Вересаева. – Иногда, чтобы увидеть на записи по-настоящему ценную информацию, надо смотреть вовсе не в центр экрана.

Мой переутомленный мозг выделил эту фразу. Эхом она прозвучала под черепушкой ещё раз, а потом снова.

– Ай да Аллардайс! Вот, значит, какой клад ты мне решил показать? – прошептал я.

Потому что понял, в каком месте допустил ошибку: смотрел в корень и не увидел главного.

Брехун

Ребенок лет пяти стоит у дверей вагона, пританцовывает.

(Тонким голоском): Организмик-организмик, потерпи, пожалуйста!

(Ниже, почти басом): Постараюсь, хозяюшка!

(Тонким голоском): Нельзя при людях описаться, ты уж держись!

(Басом): Понимаю, хозяюшка, как можно!

Подслушано в метро.

Проверить догадки удалось только через неделю. Раньше не вышло. Первые три дня мне вообще было запрещено появляться на работе, Вересаева после припадка насильно отправила в отгул и под угрозой увольнения запретила приближаться к метро.

На четвертый день я вышел на линию, но смена выдалась очень уж суматошная, отлучиться нельзя было ни на минуту. И после этого свой пятый "отсыпной" день я и вправду проспал. Ругал, иной раз даже нецензурно, сам себя, но сил подняться с дивана и съездить в отдел мониторинга за целый день не нашёл.

Ну а на шестой день, добравшись всё-таки до нашего заветного подземелья, услышал неутешительные новости. Все видеоматериалы по суициду на Киевской засекречены и переданы на хранение лично замдиректора, без снятия копий.

Передо мной встала дилемма: либо обращаться к Вересаевой и волей-неволей посвящать её в свои планы, либо идти на поклон к другому человеку, единственному, способному мне помочь. Встречи с ним я боялся и избегал, потому что чувствовал себя виноватым. И обязанным многое объяснить. А как это сделать, я не представлял.

Промаявшись сутки в надежде, что решение придет как-нибудь само собой, в конце концов сдался. Вышел на первой попавшейся станции, поднялся на поверхность, отошёл подальше от вестибюля и набрал номер Лёшки Смыслова.

Встречались мы в том же кафе, где не так давно я впервые втянул его в эту историю. Он снова пришёл в форме, снова уставший после смены – всё повторялось, кроме Сфинкса, сидящего по правую руку от меня.

– Дааа, вот так и проверяются друзья! – многозначительно заявил Смыслов, опускаясь на стул.

Мне было стыдно. Больше того, я чувствовал себя почти предателем. Ведь, пока Лёшка ещё лежал в нейрохирургии и заращивал трещину в черепе, я наведывался к нему. Но как только он пошёл на поправку и начал задавать вопросы, я сперва отделался несколькими неубедительными общими фразами, а затем бессовестно исчез с горизонта.

– Понимаешь, я…

– Да я-то понима-аю! – он пафосно тянул слова. – Как припекло, так друг. А как отвечать…

– Лёш! Я, правда, не знал, что тебе сказать!

– Вот когда тебе по голове прилетело, ты нашёл слова. А как мне тем же концом и по тому же месту, тебя оказалось с собаками не сыскать!

– Мне пришлось дать подписку…

– А мне пришлось нарушить устав, когда я тебе помогать взялся!

– Ты мне всю жизнь испортил, подлец! Уеду от тебя к маме! – выдал внезапно Сфинкс высоким писклявым голосом. А когда мы удивлённо заткнулись, продолжил уже своим, нормальным тоном: – Мы сюда пришли по делу или семейные сцены репетировать?

Я хмыкнул, Смыслов пожал плечами и сложил из ладоней знак тайм-аута.

– Кстати, знакомьтесь! – предложил я. – Алексей, мой старый друг. Сфинкс, мой новый коллега.

Интерес во взгляде Смыслова удвоился.

– Лучше имя. Не люблю обращаться к людям кличками.

– Это имя, – заверил Сфинкс. – Просто паспортистка тугоухая попалась, записала в документ, как сама расслышала.

– В смысле? – я удивился, потому что до этого момента считал его имя настоящим.

– Хорош коллега! Даже имени не знает! – подколол Смыслов. – А как она должна была записать?

– Когда я только переехал в Москву, мои документы переводили на русский язык. В метро в то время с кадрами было не очень. Переводчик кое-как справился. При заполнении сказал паспортистке, что моё имя ближе всего к местному слову "Феникс". Но она не расслышала или решила надо мной подшутить.

Он задорно улыбался, словно это событие нисколько его не расстраивало. Алексей не улыбнулся в ответ.

– Вы очень хорошо говорите по-русски, без акцента. Какой ваш родной язык?

– Ой, не берите в голову, я ассимилировался за эти годы! Теперь только по-русски и разговариваю!

– Вы, вероятно, не поняли. Я работаю в полиции на метрополитене. И у нас нет паспортной службы. Мы не оформляем людям документы. Кто вы такой?

– Да вы не горячитесь! Конечно, полиция людям ничего не оформляет. У метрополитена для этого есть своя служба. И кстати, с людьми она тоже не работает.

Сфинкс оценил недоверчиво подпрыгнувшую бровь собеседника и всего на миг сдвинул капюшон, оголив гладкий оливковый череп. Затем одарил нас улыбкой в сотню белых клинков. Я, привычный, и то отшатнулся.

– Простите, что так резко, просто надеюсь, теперь наш разговор пойдет более конструктивно. – Сфинкс явно был доволен произведенным впечатлением – Мы с вами одно дело делаем, и хорошо бы делать его без обид и взаимных подозрений.

– То есть, вы…

– Так же, как и вы. И как Евгений, вот, тоже. Служим в системе безопасности метрополитена. Только вы по своей части, а мы – несколько по иной. Расспрашивать о деталях не нужно, это для вас небезопасно, да и у нас могут быть неприятности.

Воспользовавшись паузой, я скорее раскрыл ноутбук.

– Лёш, ты же принёс, о чём я тебя просил?

Смыслов оглядел нас с выражением, как мне показалось, некоторой обиды на лице. Потом вынул из кармана флешку и подсел поближе к экрану. Но так, чтобы оставить меня в середине, между собой и Сфинксом.

Следующие полтора часа мы настырно смотрели и пересматривали записи с десятков видеокамер. Пока суть да дело, я пытался объяснить, что рассчитываю найти.

– Жаба всегда старается сохранить своего раба, а понятие суицида для неё так же чуждо, как и для человека, правильно?

Сфинкс кивнул, а Смыслов вперился в меня грустным взглядом. Пришлось потратить пару минут на рассказ о реальных обстоятельствах инцидента с гипножабой. Убедившись, что он, хотя и не верит до конца, но как минимум понимает ситуацию, я продолжил.

– Подтолкнуть жабу к самоубийству могло только воздействие извне. И это был не вожак стаи, его мы на тот момент уже изолировали. Кто-то или что-то пугало жабу настолько, что она предпочла смерть аресту. Я думаю, это нечто находилось в непосредственной близости от места происшествия.

– Почему? – спросил Смыслов.

– Потому же, почему ты получил от невидимок по голове. Скажи, попёрся бы ты в ту подворотню один? Ну, если бы я не влез первым?

– Ищи дурака!

– Вот именно, я ж тебя знаю. Ты из части в самоволку один не ходил, только с нами за компанию. Тут, если без острой нужды, ты вызвал бы группу и вошёл вместе с ней. Это я сумел завести так, что ты…

– Чуть не стал дохлой жабой.

– Лёш, прости, я правда сожалею!

– Проехали. Дальше рассказывай.

– А дальше нечего рассказывать. Искать надо. Понять, кто стоит за этим двойным суицидом. И отследить.

– Так запись же изъята, – напомнил Сфинкс.

– Нам ничем не поможет запись, на ней видны только мы с тобой. Я попросил Лёшу собрать все остальные сохранившиеся записи того дня. Со всей станции. Надо только внимательно поискать.

И мы стали искать. Сначала просмотрели записи, на которые хоть краем попадал злополучный мост над платформой. Затем обе платформы с других ракурсов. Затем середину зала. Ноги, головы, спины, сумки и мешки – внимание быстро притуплялось, и мы поочередно менялись местами у экрана. Заказывали ещё кофе, потом даже полноценно поели и продолжили. Несколько отложенных файлов, которые по той или иной причине показались интересными, прогнали ещё по кругу. Под конец у нас осталось всего семь или восемь записей, но совсем уже неуместных, из вестибюлей и дальних переходов между кольцевой и радиальными.

– Ну и чёрт с ним, – сказал я. – Признаю себя ослом, а гипотезу надуманной. Сворачи…

– Ах ты, сволота! – зло прошипел Лёшка.

Я вздрогнул. Но фраза была адресована не мне. Он смотрел на экран.

– Жень, погляди-ка! Тебе вот этот персонаж никого не напоминает?

Смыслов поставил картинку на паузу и отмотал на несколько секунд назад. Камера широким углом фиксировала большой участок входного павильона и, самым углом, кусочек эскалатора. Там, на верхней ступеньке, стояла размытая, плохо различимая фигура. Знакомая? Да я не смог бы сказать, мужская это фигура или женская, если бы в последний момент человек не повёл головой, озираясь. Характерный пучок волос, завязанный у затылка на манер лошадиного хвоста, я узнал бы из тысячи причёсок.

– Буньип?

– Ну а кто? Он же мне в больнице во снах являлся, пока обезболивающие не отменили.

– Почему мы его на других записях не увидели?

– Мне тоже интересно, – отозвался Смыслов и подкрутил запись ещё немного к началу. – Ну вот, теперь понятно. Он вышел из-за этой колонны. А за неё, вот смотрите, не заходил.

– Зашёл на станцию обесцвеченным, – согласился Сфинкс и, протянув руку, запустил другое видео. – Ну вот, и на спуске с эскалатора его тоже не видно.

– Зачем тогда он проявился на этом отрезке? – спросил Лёшка.

– Потому что им тяжело долго сохранять невидимость, физически тяжело. Мне кажется, он сперва осмотрел зал, прикинул расположение камер и прошёл по самому безопасному маршруту. Прямо как один мой недавний знакомый, очень скользкий тип. Нет-нет, Лёш, не отвлекайся, я тебе про него позже расскажу. Лучше скажи, можно ли по станции передвигаться так, чтобы не засветиться на камерах?

Он помотал головой.

– Совсем не засветиться нельзя, если ты не невидимка. Но есть маршруты, чтобы задеть самый минимум, если прикрываться другими пассажирами и отворачивать голову в нужный момент.

– Тогда нам придётся начать всё заново. Выяснить, что он делал на станции в момент убийства. Теперь не сомневаюсь, что это было именно убийство. Если раньше у меня была только догадка, то теперь у нас есть и цель, и отправная точка.

– И особые приметы, – оскалился Сфинкс. – Патлатая башка и желтые мокасины.

– Вот и хорошо. Давайте-ка, друзья, я закажу ещё три стакана, и мы отыщем наконец этого ублюдка!

* * *

Съездить на Киевскую и, как выразился Смыслов, "прояснить ту чёртову дверь" решили на следующий же день. Мы со Сфинксом могли бы и сами заехать во время дежурства, линия-то наша, но категорическим условием Лёшки стало его личное участие. Потому что, по данным из его служебных документов, никакой двери в этом месте быть не могло. На официальных схемах метрополитена в этом месте значился тупик, образовавшийся много лет назад из-за особенностей проектирования.

– Ну нет, нет там ничего. Я проверил, за этой решеткой короткий коридорчик и вход в вентиляционную шахту, всё! На старых станциях много таких дверей. Аналогичная, например, есть по левую сторону при выходе с Арбатской, там эта дверь вообще на платформе находится.

– Ты хочешь сказать, что Буньип спустился на станцию, дождался смерти гипножабы и вылез наружу через вентиляцию? Какой в этом смысл?

– Не знаю. Я хочу сказать только, что у нас есть карты…

– Карты у них! Ты бы ещё про карты Генштаба рассказал, на которых Америки нет, – захихикал Сфинкс. – Для того и рисовали, чтобы лишний раз никто нос не совал. Никакой там не тупик, а технический переход к Филёвской линии. Плюс несколько помещений для инженерной службы. Я имею в виду нашу службу, а не метро. И ещё старые аккумуляторные, куда силу Леи откачивали.

– Что откачивали? – наморщил лоб Смыслов.

– Я тебе потом объясню, – опять пообещал я. – Что сейчас в этих помещениях, почему там решетка в полстены?

– В прошлом веке ещё, в начале семидесятых, когда проделали в этом месте выход на поверхность, переход стал больше не нужен. Его и перекрыли, чтоб никто не шастал. А в помещениях сделали какие-то хранилища для хлама, который выбросить нельзя, а сложить некуда. Я не интересовался, закрыто и закрыто. Нелегалы оттуда не лезут, ну и ладушки.

– Зато теперь нелегалы туда лезут, – невесело сказал Смыслов. – И никто не знает, зачем.

– Так, вот только давай без паники? – я уловил направление его мыслей. – Не надо поднимать спецназ и взрывотехников, перепугаем пол-Москвы!

– Спецназ не в моих полномочиях. Если я обращусь к тому, кто ими командует, вот тогда точно будет паника.