Молчание вдребезги. Как написать и потерять роман

– Где восток, где запад? И кто разберет, где мы с тобой сейчас чаи распиваем. На каком острове? Хонсю, Хоккайдо, Кунашир, Карафуто-Сахалин, Васильевский, Аптекарский… Вопрос, вопрос, вопрос…

Напевая с приятной хрипотцой механической шарманки, Макс-Мартин подкрался ко мне еще ближе, легонько смахнул со стола носовой платок и с нежностью коснулся бархатной лапкой моей щеки, произнося спасительную мантру голосом мудрого ветеринара:

– Все, все. Неприятности убежали, улетели, ускакали далеко-далеко, пока не приложились с разбегу чугунным лбом в страну восходящего и превосходящего все материальные ценности мира того самого общего для всех солнца. Прощайте, прощайте, скалистые горы, тревоги и напасти! Да не дергайся ты так – когти спрятал. И Курильские острова под присмотром – неприятностям там не место. Так что летите, беды бедовые, куда подальше. И вот что еще. На работу тебе пора собираться. Вставай, одевайся и иди себе. Штольц молчит – тянет хозяйство в одиночку. Жилье за городом в прошлом году захотела – он кредитов набрал и недвижимость, как яичко на ладони, выкатил в виде избушки на краю заброшенного живописного парка. А вы, Кара-тян, все на диване лежите…

– Да, совсем я расслабилась, и Штольц, действительно… перестал ехидничать.

– Временное явление. – Мартин со знанием дела развалился на столе в позе опытного знатока человеческих характеров: – Вот приведешь дела и себя в порядок, а заодно освоишь еще одно полезное ремесло. Ты же всегда выход находишь, когда в тупик восходящего солнца головой стукнешься.

– Что-то не припомню, когда меня в последний раз в тупик жизнь загоняла…

– Еще бы ты вспомнила. Как-то случайно, ненароком, нехотя, проходя мимо, я подслушал, как вы со Штольцем обсуждали падение одной особы с корабельного трапа музейного корабля, пришвартованного к причалу набережной Петра Великого на реке Преголя, а не Прегель, как немцы привыкли называть.

– А-а-а-а-а-а!

– Вспомнила! – кот понимающе посмотрел на меня: – Штольц еще удивлялся, как нормальный человек может свалиться с трапа, как пьяный боцман.

– Какая же обидная и ничем не оправданная несправедливость! Со мной в больнице как раз лежал тот самый боцман, упавший с трапа. Мы с ним вместе страдали в окружении таких же, как мы, покалеченных, но безжалостных сплетников. Боцман, действительно, упал с трапа, но совершенно трезвый, а я так и не смогла убедить товарищей по несчастью, что муж не доказывал мне теорему Ферма при помощи кулаков. Правда, соседка по палате имела свою собственную версию случившегося и утешала меня, как могла, занимательными рассказами, как ее дочь получила по лицу ударом копыта лошадки на соревнованиях по конкуру – и ничего, выжила.

– А что после больницы происходило, помнишь? Посидела, подумала, потом еще раз подумала и опять кисточки да карандаши из сундука достала. И понеслось по кочкам да оврагам. Мастерская, мансарда, подпольный подвал. Обнаженная натура сквозь запотевшие очки целомудрия, разноцветная эмаль для иллюстраций стихов, пленэры по субботам плюс «Балтика номер семь» на берегу Финского залива для вдохновения и все такое. Параллельно опять же выставками занялась и картины по стенкам назло судьбе до сих пор развешивала, как будто лететь без крыльев для тебя плевое дело. Перезагрузка или перестройка – великое дело для летунов с башни шестнадцатого аркана!

– Все так. Только к чему ты клонишь?

– Тебе опять сверху прилетело – сигнал послан. – Мартин многозначительно подмигнул в сторону потолка: – Займись делом. Как говорил один философ, после провала штабных учений: «Замаскировался и пополз по-пластунски к письменному столу над ошибками работать». Стол у тебя уже есть…

– Не хочется ползать. Пойду лучше на диванчике полежу и полюбуюсь паутиной трещин. Авось паук выползет или скорпион какой от соседей сбежит. Будет с кем поговорить о справедливости.

Я поставила на стол пустую чашку с увядшим цветком и поплелась в сторону спальни.

Сборник рассказов «Сны из-под подушки графомана»

Кончается дождь, забывают о зонтике.

Японская поговорка

Не в характере Мартина было сдаваться после первой же неудачной попытки сделать все по-своему, а значит, правильно и единственно верным способом. На следующее утро он с ласковым смирением просителя дождался моего пробуждения и при первом же скрипе открывающейся двери спальни с ходу начал соблазнять меня творческими горизонтами, которые незаметны тому, кто все время лежит на кровати параллельно к этой самой недосягаемой линии успеха. Теперь я и шага не могла ступить без кошачьих атак на мое восхитительное ничегонеделание.

– Постой. – Мартин бросился мне под ноги, упакованные в носки с портретом бесстыдного авокадо, похваляющегося на весь свет упругой обнаженной косточкой. – Ты же сама хотела записывать умные мысли в хорошем литературном стиле? Все плакала по вечерам – времени нет, а его-то везде навалом. Оглянись только.

Я не выдержала и оглянулась. Ничего, кроме плохо убранной комнаты, у меня за спиной не просматривалось. Вдохновляться было нечем.

– Не туда смотришь. В сердце смотри – твое, мое… – пушистая черная лапка убедительно побарабанила по грудной клетке: – Серьезно, хватит сидеть и статьи щелкать без толку, пальцами похоронный марш барабаня.

– Сам барабанишь. Пощелкивая пальцами марш… Статьи надо щелкать и пальцами в такт щелк-щелк-щелк. Так выразительнее звучит…

– Одно не пойму. Вот зачем тебе взращивать сорняки канцеляризмов, приводящие в неистовство Корнея Чуковского и Нору Галь25? Неужели интересно заграничными скопусами-покусами и ринцами в зверинце меряться? Скоро родную метрическую систему отладят – забудут про зверинец, будто и не было. Ты лучше вспомни, как тетрадь в черном мешке на антресолях нашла и ну мне целый вечер завывать, как ветер за окном.

– Мартин, дай пройти в коридор по-хорошему. Я есть хочу! А тогда стихи вслух я тебе читала. Настоящие. Один раз в жизни удалось испытать приступ великого поэтического безмолвия рядом с истинным творцом. А потом лететь, бежать, ломиться сквозь творческий, вернее Таврический, сад в сторону «Чернышевской», пока в голове не произошел взрыв неконтролируемого словотворчества. На тот самый сборник из мешка как раз и хватило энергии. Стой на месте. Что сейчас покажу…

Я кинулась к тайной полке в книжном шкафу и вскоре вернулась со связкой картонных квадратов с красными всполохами иллюстраций собственного производства в обрамлении мною же придуманного жалостливого текста с редкими вкраплениями реального опыта жизни.

– Ну, вот, почти и не испачкались обложки. Хотела в целлофан их закатать для приятной глазу книжной эстетики – да денег пожалела. Заждались книжечки своего первого читателя. А где тут у нас самый первый, самый умный, самый благодарный читатель? Держи ценный предмет – не урони. Право первого читателя моих произведений, Мартин, теперь всегда в твоих лапах. Цени. До своего падения я успела целую книгу «Белая кровь» написать. Вернее, нарисовать. Сама все придумала, картинки разместила в центре листа, текст тушью написала по краям, а потом соединила листы и обложку вместе. Ап! И книга готова. Симпатичный квадратик, как подушечка бумажная, и альбомная ленточка сбоку торчит – можно на гвоздь повесить и любоваться. Обложка красная, кровь струится белая, птица, она же героиня истории, ранена и лежит без движения, печалится. Клюв потеряла – сломала при падении с дерева Иггдрасиль головою вниз. Клюв сломала – ни сочувствия, ни награды за страдания не получила. Не всем, как Одину великому, дары положены за испытания немалые. Вытекает из птицы жизненная сила в символическом белом цвете, а вокруг расцветают петербургские серые каменные цветы. Из мрамора с прожилками пульсирующих вен синюшного оттенка. Печалятся цветы. Сочувствуют…

– Им бы еще в реке Фонтанке корни прополоскать от фальшивых слез не мешало бы…

– Вот еще! Не для таких, как ты, бесчувственных читателей художники новый жанр изобрели. А чтоб всем все было понятно, так его и назвали – книга художника. Тут как раз накануне моей хандры в Главном штабе постоянная экспозиция открылась – «Кабинет книги художника». Там таких диковин необычных, с клювами и без, в каждой витрине по дюжине на насесте просо клюют. Ой, что-то давно я в Эрмитаже не была. Забегу завтра.

– Насчет твоего альбомчика, размером с мелкую кошачью лапку без когтей, что сказать хочу… – Мартин с осторожностью, словно боясь обжечься, подвинул ко мне связку самодельных книг: – Синичке, потерявшей клюв, сочувствую, но я намекал на что-то более серьезное. К примеру, завтра тебе встать пораньше и за книгу настоящую засесть. Представляешь? Несколько лет молчаливого затворничества – тебе не привыкать – и книга без всяких потерянных клювов готова к потреблению читателей. В твердом переплете с шелковой закладкой для удобства чтения. Мне друзья рассказывали, что их знакомые с перьями вместо пальцев встают на рассвете, до стола долетают и пишут они, пишут, пишут… Как говорится, раннее вставание приносит три мона прибыли. Литературной, конечно. Потом сидельцы-стольники вместе со своими котами напиваются кофе со сливками: «Эх, хорошо!» А потом думают: «А не пойти ли нам поработать, а кота моего замечательного, единственного и неповторимого оставить рукопись сторожить?» И, представляешь, идут по утоптанной тысячами лап и ног муравьиной тропе и даже зарплату в конце месяца получают, плюс аванс для развлечений, а потом они же книги свои продают и уплывают в неторопливое кругосветное путешествие. Как Чарльз Дарвин26.

– Не верю, что на кругосветку можно заработать литературным трудом.

Пригорюнившись, я подровняла стопку самоделок и уселась на них, как на пенек. А ведь Мартин почти во всем прав. Еще до внезапного падения мне приснился самый взаправдашний из всех приснившихся, самый литературный из всех запомнившихся – настоящий пророческий сон, полыхнувший багрянцем грядущего вдохновения писательского ремесла. И увидела я как-то во сне ослепительное белое солнце и сияющее серебром бесконечное ртутное море. И подумала, что это хорошо. И запомнила я сновидение и записала его на бумаге. А потом еще и еще…

– Мартин, я вроде при тебе пересказывала Штольцу сюжет серебряного сна? Ты же рядом сидел и все слышал. Я, правда, тогда не думала, что сон можно рассматривать как основу для настоящего рассказа или даже романа. Максимум, на что меня хватило, так это написать несколько зарисовок. Помнится, я даже читала вам вслух сборник под названием «Сны из-под подушки графомана». А потом рукопись пропала – не видела я ее больше.

– Вспомнила! Спрятал я рукопись от тебя подальше, чтобы больше не мучила нас со Штольцем образами ртутного моря из тысяч разбитых градусников. Я потом весь день боролся с желанием температуру померить, а Штольц не устоял. Своими глазами видел, как он таблетки от кашля глотал с градусником под мышкой. Пришлось подкинуть ему книжку с картинками «Сказки попугая»27, чтобы хоть как-то распотешить.

Мартин встал на задние лапы и, закатив глаза, заголосил, подвывая перед каждой точкой и запятой ржавым голосом умеренно смазанных петель от центральных ворот Летнего сада:

– «Этот легкий сон был наполнен звуками музыки – невесомой, как перышко колибри, выпавшее из витрины Зоологического музея от удара о стекло головы малолетнего орнитолога. Чудная мелодия с затихающей вдали трелью валдайского колокольчика пропала, придавленная тяжелыми сгустками тишины. Чу! Чуют добычу откормленные новгородские волки из темных углов подсознания. Зашумел полночный ветер, сбросил на подушку последнюю листву лысеющего мирового дерева из усадьбы Сергиевка. Листья, как образы будущего романа, медленно кружились перед закрытыми глазами ли-те-ра-Тора, да, да – самого Тора с отбойным молотом», – или молотком?

– Мартин, только не обижайся, но когда тебе самому понадобится кому-нибудь пересказать собственные ночные кошмары – на меня не рассчитывай.

Голос предательски задрожал, и мне опять захотелось плакать. Я даже успела вытащить носовой платок из кармана, чтобы расправить его четыре лилейных крыла и уткнуться носом в теплую сухую сердцевину. Но ничего – справилась без платка, пристыдив напряженным молчанием мехового интригана. Мартин не отреагировал. Сегодня он явно был в ударе.

– Не угрожай – не страшно, я снов не вижу. Совсем. Устал, упал, проснулся отдохнувшим. Совесть чиста, и каждый день прибавляет сил, как растущая цифра на банковском счете преданных собутыльников демона Мурмура с отличным нюхом на левые денежные потоки. Зачем искать смысл в борьбе неугомонного разума с усталостью тела? И вообще, праведникам сны не снятся28. Только не надо так морщиться – поговорки коту плохого не советуют. Это не я, а ты заснула после неудачных попыток навести дома порядок, а потом очнулась в старом автобусе с полукруглой, как нарезанные арбузные дольки, крышей.

Мартин завозился в кресле, и из его глубин заурчал волнительный бас главного свидетеля одного чрезвычайного дорожно-транспортного происшествия. Такому правдивому свидетелю не то что в полиции, и на Страшном суде поверят.

– Итак, краткое содержание того, что произошло в одном странном-престранном сне после твоей битвы за чистоту жилых помещений. «Изношенный в хлам автобус двигался по сонному маршруту, пугая пассажиров тяжелым ходом и дребезжанием чего-то там технического на поворотах. Пыхтя от натуги и давясь бензиновыми парами, автобус карабкался по серпантину почти настоящей ялтинской дороги с полным брюхом потных, измученных жарой людей». Неужели тебе, Кара-тян, как начинающему литератору, не интересно поразмышлять о судьбах попутчиков, мысленно прорисовывая символы вечного логоса над их головами? Вот они все, голубчики, – на ладони твоей лежат.

– Мартин, ты что, всех запомнил? – прошептала я.

– Забывчивым друзьям на заметку – память-то у меня нечеловеческая. А у меня вот где они все. – Кот угрожающе оскалился и показал уже обе лапы с веером выпущенных наружу когтей: – Итак, праздничную колонну будущих персонажей возглавляет меланхолик Ларион Диманис, умеющий писать живыми красками и дружить с собаками. Дышит ему в затылок сбежавшая от кукольника Карла Бергнера29 манекенщица о трех головах и одновременно кандидат искусствоведения, царапающая наманикюренным коготком руку круглолицей располневшей медсестры из бывших ангелов, наевшей бока при полном попустительстве любящего мужа – прямого потомка легионеров, проигравшего последний бой империи. Далее в конце колонны мелькает вечный жених с трясущейся от страха «как бы не оплошать» булавочной головенкой, за ним ковыляет ухарь-чернокнижник, несущий в руках светящийся кубик с надписью золотыми буквами внутри «Назад в СССР». Он подмигивает адвокату-горбуну в ботинках «Гуччи» на голую ногу и с серебряными литаврами в обеих руках. Мол, не стесняйся, ударь звенящим металлом по душной тишине. Авось все и разбегутся. Ах, какие шикарные ботиночки отхватил адвокат – хорошенькая, но злая крошка со стола великана! Аж завидки берут. Вот это ботиночки так ботиночки! Мечта потомков Акакия Башмачкина из лучших присутственных мест города. О, как я их понимаю… – Мартин закатил глаза, перевернулся на спину и начал при помощи всех лап имитировать езду на двух велосипедах одновременно: – Еще в нежном возрасте, ковыляя по персидскому ковру, натоптанному не одним поколением семейства Оронтовых – Журавликовых, мечтал я слямзить из шкатулки маменьки полярника горсть восточных фамильных рубинов на гибкой цепочке. Как бы это историческое украшение с достоинством обнимало мою хрупкую шею с тремя золотыми волосинками крошки Цахеса поближе к пятому позвоночнику гибкой хребтины.

– Первый раз про украшения слышу. Тебя что, Степа застал за примеркой дорогостоящего ошейника и в подземный переход поволок?

– Да, кстати, чуть не забыл. – Мартин сосредоточился и нехотя, но с наслаждением почесал лапой за ухом: – Vulgaire30! Сплошное vulgaire и разгул неконтролируемых инстинктов в совершенном теле! Мюр-мюр без Мерилиза! А я, помнится, тоже вроде как умудрился в тот арбузный автобус запрыгнуть. Пожалуй, все же придется откопать из книжных завалов твою рукопись, чтобы не пропустить ничего важного.

Мартин еще раз кувыркнулся и, подпрыгнув вверх, на секунду завис в воздухе, чтобы с ювелирной точностью приземлиться на все четыре лапы. Классика жанра. Вскоре он вернулся из соседней комнаты со сплющенной бумажной папкой в зубах. Мартин выглядел по-настоящему довольным. Только что, самостоятельно, он умудрился развязать при помощи зубов и когтей тугой узел в виде бантика из старомодных завязок:

– Держи рукопись и начинай читать. Авось что путное сможем выцарапать для сюжета нашего будущего романа.

– Может, и правда попробовать? Что я без толку все сочиняю про себя и в себе держу. Сочиняю, сочиняю, а потом ничего и вспомнить не могу.

– Вот именно. Не ты первая додумалась сюжетное ядро из сонного зерна выращивать. И давай, сил набирайся – теперь тебе хорошенько поработать придется. Одними снами тебе для сочинительства не отделаться, а я, как водится, присмотрю за порядком в нашем творческом хозяйстве.

Молчание – серебро

После бури всегда тихо.

Японская поговорка

На следующее утро после не очень удачного праздника окончания рукописи я приготовилась повторить полезный опыт чтения вслух. Ради совершенствования «Градо» стоило еще раз вспомнить подзабытые рассказы. Наверняка обнаружится что-то полезное для финальной главы, или я смогу отыскать еще пару-тройку ловких приемов для развития сюжета. Вот чего мне действительно не хватало в романе – так это действия. Настоящего действия. Непрерывной активности и каскада головокружительных поступков персонажей! Как правило, в молчаливых снах мои будущие литературные герои не разговаривали, а бегали без остановки от одного эпизода к другому. А в романе наоборот. Они говорили и говорили, забалтывая переживания, события, происшествия. Они не просто прогуливались по набережным Васильевского острова, берегам Финского залива, улочкам города Боровичи, а болтали, как заведенные механические игрушки, в изнеможении падая лицом в грязь, когда завод заканчивался. Общение с ними по ту сторону условного переплета, скажем прямо, выглядело однообразно и утомительно.

Нужный отрывок из первого рассказа под названием «Серебряный сон» отыскался сразу, стоило только как следует распушить слежавшуюся пачку примятых листов. Я включила настольную лампу, поставила поближе к правой руке чашку горячего чая с утонувшим на дне нежным кусочком красного грейпфрута. Полная боевая готовность для чтения вслух.

– Начинай. Я на стриме. Или стреме? Как лучше сказать?

Мой соавтор раскрыл глаза как можно шире и с суровой мрачностью недреманного ока уставился на листы, испачканные выцветшими каракулями.

– Только вообрази, Мартин, что же я увидела, выглянув из окна автобуса с арбузной крышей. О, там было на что посмотреть! Не стоит лишний раз объяснять, что я вовремя, растолкав попутчиков, заняла самое удобное место в салоне. Около окна и рядом с водителем. В собственном сне мы всегда сидим – как главные герои – в партере на литерных местах. Пожалуй, начнем вот с этого абзаца…

Прищурившись, я попыталась разобрать бледные каракули с пружинками невнятных завитушек. Настольная лампа не помогла. Уж слишком полиняли за несколько лет чернила. Пожухли и выцвели плоды эксперимента с фамильной старинной перьевой ручкой фонтанирующего, когда ему захочется, вдохновения. Вдохновение испарилось, а ручка имела особенность разбрызгивать чернила каскадом клякс в конце сложноподчиненных предложений. Пришлось забраться с ногами на широкий подоконник и упереться линялой рукописью в оконное стекло. Толком не разобрав первые предложения, я начала расшифровывать каракули скорописи примерно с середины листа:

– Наблюдаю, как за окнами плещутся волны. Какая-то незнакомая водная стихия. Что это? Средиземное море, северная река Печора, Чудское озеро?

– Даю подсказку. Это серебряная река. Такое простое название. – Мартин неожиданно подал голос.

– Не перебивай и слушай дальше! – отмахнулась я от чужих домыслов. – Кудрявое от мелкой ряби вневременное без географических привязок пространство тягучего серебра или ртути ослепляло сиянием жидкого металла. Не хватало еще ослепнуть во сне. Я ведь еще сплю? Сплю, конечно… Лучше бы повернуть голову в более безопасном направлении. Если это возможно. Хорошо, поворачиваю голову, и что же? На противоположной стороне дороги я вижу высокие, как стены крепости, скалы. Высокие, с еле заметными бороздками расщелин и верхушками в виде сточенных зубов хорошо пожившего крымского дракона. Мне приходилось постоянно запрокидывать голову, чтобы в промежутках между порушенными зубами хотя бы мельком увидеть небесные полосы перистых облаков, напоминающих узоры слоистого агата дождливо-петербургского оттенка, но без привкуса влажного тумана. На серо-коричневой поверхности скал едва заметны, и то если присмотреться, вспышки тусклых и холодных слюдяных искр между кустами пыльных однолетников. Рассматривать унылые каменные создания мне неинтересно – скучноватое зрелище – и голова со скрипом, как дверь на тугой пружине, опять поворачивается к сияющему ртутному морю.

– Как огонь в камине – бока поджаривает, глаза слезятся, но так и тянет опять на пылающие поленья посмотреть. Вот и ворочаешься туда-сюда, пока не заснешь. – Мартин воспользовался ситуацией и демонстративно прикрыл глаза. Вроде, как наяву, иллюстрировал тяжелый отдых с поджаренными боками.

– Жидкий металл искрит, как при сварке, а я все равно смотрю – и плачу, плачу. Пока опять не отворачиваюсь. Уже в сторону салона с пассажирами. Сквозь мутную пелену слез вижу спящего на заднем сиденье кота по имени Мартин. Вот так сюрприз. Я даже не успеваю порадоваться присутствию друга. Пронзительное бибиканье в кабине водителя заставляет вздрогнуть. Мартин просыпается, зевает, оглядывается по сторонам. Я в нетерпении машу двумя руками одновременно, как взлетающая птица. Знаками приглашаю его присесть рядом, и кот вроде бы согласен. Он прыгает в проход между сиденьями, но подойти ко мне не успевает. Двигатель автобуса еще раз натужно взревел, зафырчал, и тот жалобно скрипнул стертыми покрышками, не в силах сопротивляться крену в сторону ртутного озера. Я спиной чувствую, как автобус задевает боками о скалу, и колеса с резким присвистом скользят, скользят, скользят… Болтанка в салоне продолжается на фоне многоголосья, напоминающего звучание хора в античном театре. Неужели я слышу голос рока? Удары о скалу раскидывают пассажиров по салону, и мы все вместе падаем с высоты. В последний момент успеваю схватиться за поручень, пытаюсь открыть окно. Только бы выбраться из ловушки. Поздно. Автобус с кричащим и воющим содержимым ныряет колесами наружу в жидкий прохладный металл. Окна тут же освещает подводный свет, похожий на северное сияние. Перед нами медленно открывается перламутровый занавес театра для будущих подводных жителей. Добро пожаловать в прекрасную страну навеки уснувших мореплавателей! За спиной слышен приглушенный звук. Будто пробку из бутылки вытащили при помощи штопора. Ш-ш-шпок! «Готово!» – закричали вокруг радостные голоса. Звук знакомый, смешной – страх исчезает. Окно разбито. Каков храбрец наш неизвестный спаситель! Мы спасены и можем покинуть место катастрофы, по цепочке выплывая наружу через отверстие в лобовом стекле. Первый глоток воздуха – мягкий, пронзительный, напоенный запахом свежесорванной розы «Баккара», перевитой влажной от капель духов Chat noir атласной лентой золотистого оттенка из набора королевских лакомств бельгийской фирмы «Годива». Не торопясь, укутавшись в букет ароматов, подплываю к берегу. Пробираясь меж камней, падаю на песок лицом вниз, не сгибая колен, как солдатик оловянный. Опасность миновала. Смаргиваю с глаз капельки прозрачного серебра и тут же просыпаюсь.

– Мартин, а ведь описание катастрофы очень похоже на события из первого сновидения трезвого Лариона. Он плывет по кровавой реке со стаей обреченных птиц и не знает, увидит ли когда-нибудь берег спасения.

– Все так. Только пятна нефтяного во сне нет! С плывущими в его внутренностях черными блестящими птицами. Лично мне понравилось, как радуются на берегу пассажиры автобуса. Только смирились с неизбежным, как раз – и выбил кто-то железным или меховым кулаком стекло; – два – все спасены. «Воды ласковой Леты смывают с души испытанное, как следы на песчаном плесе». Что-то такое читал о Тибетской книге мертвых. Диманис тоже песком чистился. И тело, и душу.

– Кстати, сейчас как раз о судьбе кота Мартина можешь еще узнать что-то новенькое. Тебе интересно? Тогда слушай. «Сон. Просто сон. Должен исчезнуть из памяти при свете дня, но нет. Перед глазами всплывают эпизоды спасения и лица пассажиров автобуса. После пережитого я видела их в своем воображении более четко, ясно. Единственный знакомый – кот Мартин – исчез. Остальные нет. Попутчики с терпением и надеждой ждали меня на берегу. Я теперь знала все об их прошлом, настоящем и будущем. Будто мне подсунули их личные дела в подводном отделе кадров. Теперь при встрече я увижу их в любом обличье, узнаю по описанию и старым фотографиям.