Душа альбатроса первая вторая части

Людмила Лазебная

Душа альбатроса первая вторая части

Часть первая

Родовые корни

«

Иисус сказал: пустите детей и не

препятствуйте им приходить ко Мне,

ибо таковых есть Царство Небесное».

(Евангелие от Матфея 19:14)

Широки и прекрасны вольные просторы Орловщины! Бескрайние луга, изрезанные оврагами и слепыми долинами-балками, да леса, уходящие в болота, привычно тянутся к месту, где после долгого дня засыпает утомлённое солнце. Именно здесь сближаются верховья рек Навли и Цона. Словно юные влюбленные, сливаясь воедино и помогая друг другу, несут они вместе свои пресные и чистые воды до самого «Пояса Богородицы» – реки Оки, на правом берегу которой привольно раскинулся тёмный лес, укрывающий старинные поселения от вешних ветров и разливов.

А уж как стремительна и могуча Матушка-Ока в половодье! Сильные мутные волны гонит она, затопляя всё вокруг до горизонта. Но с наступлением летней поры вдруг возьмёт и образумится, и вновь станет спокойной и стройной в изумрудной оправе из листвы деревьев и прибрежных трав. Заведут свои райские трели соловьи в черёмуховых зарослях, перекрывая разноголосое пение соплеменников, и то тут, то там из глубины непроходимого леса и топких болот донесётся призывный рёв благородного оленя да ночной хохот лисицы.

Поутру укроется красавица Ока волнующим густым туманом, словно строптивая невеста фатой. И тогда над водной гладью начнут расти и тянуться к небу призрачные молочные нити… Постепенно их становится всё больше и больше. От ветерка они плавно заколышутся, перевиваясь, потекут вверх, всё сильнее распушаясь и образуя облако, которое заботливо укрывает реку и берега невесомым одеялом на лебяжьем пуху…

Солнце начнёт медленно таять, расплываться, превращаясь в огромный сияющий шар ярко-белого цвета в центре и жёлтый по краям, который тут же, прямо у тебя на глазах плавно разливается по небу, словно из волшебного ковша, розово-сиреневым и золотым рассветом, благостно соединяясь с этим полупрозрачным туманом… Граница между водой и небом незаметно исчезнет, и появятся вдруг два лучезарных солнечных глаза, один под другим. Глаза те, улыбаясь, поприветствуют каждого, кто не спит, кто растворился в тумане и стал частью этой красоты…

Настойчиво пробираясь сквозь бурелом по еле заметной звериной тропе и с трудом обходя вывороченные из земли мощные корни поваленных деревьев, тяжело дыша и кашляя, продвигался молодой и тщедушный монах.

Время от времени, смахивая с лица влажную паутину, он зорко всматривался сквозь дымку тумана и бормотал молитвы о спасении души раба Божиего Игнатия от всякого лиха, зверя и нечистой силы, добавляя всякие обещания. Силы его были на исходе, а до цели ещё далеко. И надо же было попасться на глаза настоятелю! Нет бы – сидеть в келье смиренно да читать «Житие», нет же, вышел во двор на свою беду. Теперь, вот, уж который час плутает он по лесу и болоту в поисках короткого пути в усадьбу самого генерал-лейтенанта Бобровского. Велено сообщить старой барыне благую весть об успешном появлении на свет второго внука в далёком Владикавказе, где сынок её с недавних пор служит по Военно-учебному ведомству, да ни кем-нибудь, а самим директором военной прогимназии. «Ладно бы – польза, какая, была от этой-то новости! Барыня-то, говорят, давно уж никого не принимает. Может, из ума совсем выжила? К чему, вот, такая спешка, что ни свет, ни заря по такому туману божьего человека на съедение лесному зверю отправлять?! Где только разум у настоятеля? Сам-то, небось, после заутрени в тёплую постелю завалится да всхрапнёт ещё до утреннего чаю, а то и до обедни. А ты, Игнатий, горемычная твоя душа, лезь по болотцу, карабкайся по трясине. Кочки-то – вон, как разрослись, разбухли за лето, вовсе на них не встать: осклизли все от туману! На них даже и лягухи-то сидеть не жалают!»

– Ох, господи, святый, помилуй мя, грешного, во всяк день, во всяк час! – бормотал себе под нос монах, стараясь поскорее миновать лесную топь.

Солнечные лучи, наигравшись в прятки в туманных просторах, начали, наконец, пробиваться до земли. Монах, изрядно устав, задыхаясь, сел на бережок и с трудом снял наполненные водой сапоги. Осмотрел каждый, глубоко вздыхая, и вылил из них болотную ржавую жижу, затем поставил рядом с собой. «В конец угробил я свою обувку! Кто мне теперь заместо них новые справит? Никто! Хушь бы посулил кто, и то бы душе в радость. Ан нет, не дождёсси! Только исполняй всё!»

– Игнашка, – на телеграф! Игнашка, – в богадельню! – не своим голосом прошепелявил он вслух, выпячивая подбородок. – А обувке-то долгая дорога – не в радость! Обувка от долгой-то дороги рот раззявит да каши попросит. Эх, судьбинушка, моя горькая!» – пошевелив большими пальцами ног и ласково размяв их руками, монах снова вздохнул и посетовал на свою судьбу:

– Вот, коли бы за мои-то страдания да радения старая барыня мне бы новые сапоги распорядилась выдать… У них, небось, сапогов-то всяких носить-не сносить. Вишь, сынок-то охвицер, а там и старшой внучок-недоросль, тоже, поди, обувку то и дело менят. Видал я их, все, как один, рослыя! Порода, вишь, такая – с коломенскую версту, как на дрожжах, растут на вольных харчах! Небось, и нога быстро растет, только успевай сапожки меняй. А я-то уж как бы ощастливилси! Рад бы радёхонек был! У меня ножка, как ложка-невеличка, любой барыньке в зависть! Пущай бы и великоваты малость… Я бы в них портяночки накрутил. Да, как кум королю, и ходил бы. Но как же испросить-то новую обувку у самой барыни-Бобрихи? Нешто босиком вовсе пред нею явиться да подол у рясы и подрясника изрядно болотной жижей измазать? Лишь бы помещица сжалилась надо мною, горемыкой-страдальцем… – Так всю дорогу Игнатий и проговорил сам с собой, словно обращаясь напрямую к Силам Небесным, чтобы они лично засвидетельствовали его физические страдания и нужду да подмогнули, чем смогли…

Усталость от долгой и тяжелой дороги брала своё, и монах решил вздремнуть с часок, раз уж до рассвета с Божией помощью удалось ему невредимым пройти через лес и болото. Обломав кусты ивы, он поглубже воткнул два крепких прута в податливую лесную землю. Затем разулся и поверх на каждый из прутьев аккуратно нахлобучил на просушку по промокшему сапогу худыми подошвами кверху. Потом, вздохнув, удобнее улёгся на траву, подложив свою скуфью под щёку, и тут же захрапел. Сколько проспал Игнатий, неведомо, только очнулся он от всплеска воды и девичьих голосов… Продрав глаза, монах разглядел, как неподалёку от его места за густыми ветловыми кустами две деревенские девки бельё полощут и переговариваются. Одна, дородная, как гренадер, грудастая, с толстой и длинной косой, заправленной в лиф сарафана, заткнув за пояс край подола, смело вошла по колено в реку и давай рушниками да рубахами по воде водить, волну нагонять.

– Ты, Акулька, далёко-то в воду не лазь! Вон, надысь, в Гаврилове-то на Нугре-реке одну бабу бобёр на дно уволок. Пропала зараз баба! Ты поближе встань, водица чистая, пошто далёко-то лезти? – предупредила невысокая и круглолицая девушка свою подругу.

– А я смелая, никого не боюся! А уж бобров-то – и подавно. Меня, вон, сам Бобровскый-барин так хватал да шупал энтот год, а я и то не поддаласи. А речному-то бобру я в раз зубы пяткой выбью, – задорно хохоча, ответила Акулина, явно хвастаясь перед подругой успехом у барина и неуступчивым своим нравом. – Ты, Глашка, не боись четырёхногих-то, двуногих бойси. От энтих «бобров» бяды девкам поболе, чем от зубов зверья божьего. – Размашисто прополоскав бельё, ловко выжимая из него прохладную воду, посоветовала рукастая и расторопная Акулина.

Монах снял с прутьев свои сапоги, уже подсохшие на теплом ветерке, и прислонил их к стволу развесистой ивы. Затем набросал на нехитрую обувку веток от кустов и немного травы, чтобы припрятать старые сапоги от постороннего глаза. Запомнив место «клада», он перекрестился на дорожку и вдруг неожиданно вышел к девушкам, изрядно их напугав.

– Ай! – закричала осторожная Глашка и, отскочив в испуге в сторону и зацепив ногой корзинку с бельём, рухнула с берега в воду.

– Леший тебя подери! Откель тебя нечистый вынес? – крикнула дородная Акулина и громко захохотала над своей подругой, хлопавшей руками по всплывшему подолу сарафана.

– Доброго здоровьица! – виновато прогнусавил монах, протягивая руку Глашке.

Та, боясь утонуть, не раздумывая, ухватила Игнатия за его по-детски маленькую и худую руку и, безуспешно пытаясь вылезти из воды, утащила бедного монаха за собой в прохладную реку.

– Ну, пошто ты дуришь, Глашка! – надрываясь от смеха, кричала Акулина. – Как таперьча яму в сырости-то находиться? Придётся нам яво наголо раздеть да обогреть, как следоват!

– Ай-яй! Не надо меня раздевать! – взмолился монах. – Я сам как-нибудь! Далёко ли до Бобровки?

– Ой! Не боись! Мы не обидим! Раз не жалаишь тепла, дрожи до надсаду. Ишь, пугливый какой. Зря отказываиси, мы добрыя, ласковыя! – не унимаясь, протяжно уговаривала Акулина, мокрыми руками поправляя свои груди и сдувая растрепавшиеся волосы с лица.

– А пошто тебе туда? – спросила робкая Глаша, мельком взглянув на Игнатия, отжимая подол сарафана.

– Новость барыне несу, вот как. – Стараясь смахнуть прилипшие листья с мокрой рясы, ответил монах, ловко орудуя наотмашь ребром ладони.

Меж тем необыкновенное волнение пронзило худосочное его тело от этого мимолетного взгляда голубых глаз, во рту в раз пересохло, и сердце забилось в груди трепетной голубкой.

– Ну, коли новость, то вот, по этой тропке скорее ступай, за оврагом увидишь деревню. Там и барский дом от церкви недалече. Барыня рано просыпается, да ты сразу в ворота-то не стучи. Собаки там злые. Чужих на дух не переносют, – посоветовала добрая Глаша, принимаясь снова за бельё.

– И правда, собаки – страсть какие злыя! – добавила Акулина. – Сынок ейный в прошлом годе их с Кавказу кутятами привез, за год с кабана здорового выросли. Кромя управляющего да дворовых никого без дозволения барыни во двор не пущают. Здоровенныя, злющия, не приведи господь, – чисто бесы кровожадныя! Ты в сторожку постучи. Там дед Федька, скажешь яму, мол, к барыне с новостями. А то, можа, дождалси бы нас, вместе веселей, помог бельё донесть. – Заиграв бровями, предложила боевая Акулина.

– Нехай уж идёт, ну яво! – сверкнув глазами на хлипкого монаха, сказала Глаша и картинно отвернулась.

Монах, неуверенно помявшись с ноги на ногу, натянул на голову мокрую скуфью, опустил смиренно голову и медленно побрёл вверх по берегу реки.

– Ой, Глашка, и чавой-то ты так на энтова монаха зыркала, ай, понравилси? Яво соплёй першибёшь, на кой он тябе такой сдалси. Монахи-то с девами не вожжаюца. Ты в другу сторону поглядывай. Вон, каков Макарка-то Дунчев стал, рубаху каку себе огорил, как цыган, в красной-то рубахе, видала вчарась яво, шагаит важно, как грач по весне.

– Вот ищо, надумала! Макарка с Маруськой Жеребновой ходит. Она за яго любой из нас все космы повыдирает. Не, мне эдгый жанишок, как ножик для кишок! – отозвалась Глаша, проворно складывая выжатое белье снова в корзину.

– Маруська, она такая, да тольки у хлопца-то своя голова на плечах. Видала я, как он на тебя поглядыват. Только глазом поведи… А, что Маруська, Маруська? Ей с таким вовек не совладать. Горячий жеребчик, норовистый. Яму милашку тихую надоть, штоб она яво угомоняла, вон, как ты. А Маруська – девка-огонь. Она уступать не станет. Не ровён час, покалечут друг дружку, а то и хуже чаво…

Девушки, закончив свои дела, разделись, развесили свои сарафаны и исподнее на ветловые ветки, распустили свои косы и, перекрестившись, друг за другом голышом вошли в воду, а затем легко и привычно поплыли до середины реки.

***

– Маняшка, Маняшка, да где ж ты! – сквозь звуки барского колокольчика донёсся высокий и требовательный голос хозяйки имения, расположенного на высоком правом берегу широкой и полноводной Оки…

На барском дворе с самого утра царили умиротворение и покой. Два огромных лохматых пса дымчато-серого окраса с массивными головами, вытянув свои длинные языки и тяжело дыша, развалившись на траве возле погреба, терпеливо ожидали появления той самой Маняшки, которую вот уже в который раз звала старая барыня, неистово названивая в колокольчик.

Маняшка была ловкая девка, лет семнадцати, служившая в имении ключницей, поварихой и горничной одновременно. С самого своего рождения была она всегда рядом с барыней. Когда-то давно отца её слабым и золотушным младенцем подкинули к барскому дому кочевавшие мимо цыгане. Молодая на то время барыня Дарья Власьевна, только что освободившаяся от бремени сыночком Петрушей, сжалилась над подкидышем и распорядилась хорошенько его помыть, накормить и позвать доктора для осмотра. Так у барыни появился сиротка Павлушка, названный в честь святого апостола Павла, раз обрёл он защиту и кров в последние дни июня, в канун дня святых апостолов Петра и Павла, учеников Иисуса Христа и ревностных проповедников христианства.

Подрастая, молодой барин Пётр и приёмыш Павлушка были неразлучными, как родные братья. С той поры минуло много лет. Петр, как и положено в дворянских семьях, пошёл по военному делу, а верный друг его Павел так и жил рядом со своей благодетельницей, овладел грамотой и получил работу управляющего имением, которую исполнял безупречно. Когда подросла его дочка Маняшка, то стала она доброй хозяйке незаменимой помощницей по дому и сиделкой. Лучше этой девушки никто не мог угодить строгой и строптивой барыне, страдавшей последние годы тяжелой мигренью и перепадами настроения. Вот и теперь девушка спешила собрать в корзинку варенье к чаю да сыр с молоком, а затем забежать ещё за травами и кореньями, развешанными под самой крышей в сарае. Все знали, что барыня ждать не любит.

Как раз, когда Маняша вышла из погреба, в ворота постучали, чем всполошили безмятежно отдыхавших голодных псов. Оскалив мощные жёлтые клыки, они скачками кинулись к воротам и, брызгая голодной слюной, издавая утробные звуки вместо привычного собачьего лая, встали во весь свой исполинский рост передними лапами на задвижку ворот, от чего весь забор заходил ходуном, а с обратной стороны послышались слова молитвы.

– Пушок, Дымок, свои! – спокойно и громко сказал сторож, заходя в узкую боковую дверку. – Ишь, лохмачи! Голодныя ишо? Не кормит вас Маняшка! Ну, не замайтя, это вам не тать! А ну, идитя, пошли, пошли, ишь, бродяги! – заводя собак в сарай и накидывая на скобы толстую слегу вместо задвижки, старик, довольный собой и верными сторожами-напарниками, не спеша открыл дверь для дрожащего от страха монаха.

– Теперь можно и до барыни, заходи, божий человек.

– А они не выскочут? Дверь-то в сарайке тесовая, вон как глазами-то зыркают скрозь щели! – спотыкаясь на ровном месте, монах поспешил за сторожем к крыльцу барского дома.

– Да, кто ж знает, можа, и выскочут. Сила-то у них, поди ж ты, немеряная! А были-то вот такими медвежонками, – показал он, положив указательный палец на свою большую и мозолистую левую ладонь. – Помощники, вишь, мои, охранники! Да ты ступай, ступай, там Маняшка встретит, к барыне проведёт. Маняша, выдь-ко ко двору, тута до барыни новость принесли.

Надеясь, что испытаний страхом больше не будет, монах Игнатий обтёр свои босые ноги друг о дружку и направился по ступенькам крыльца к входной двери.

– Ну! – строго спросила барыня, пристально глядя на монаха сквозь круглые и слегка мутные стекла лорнета, удерживаемого за костяную рукоятку трясущейся рукой.

– Доброго здравия, матушка Дарья Власьевна! Его Высокопреподобие игумен наш направил меня, раба Божия Игнатия, к Вашей милости с доброй вестью, полученной по телеграфу тому два дни назад, аккурат, в среду. Сынок ваш, Его Превосходительство Петр Василич, изволили телеграфировать…

– Да, что ты тянешь, что такое? Говори скорее, сердце того и гляди выскочит! Что случилось-то? – нетерпеливо воскликнула барыня, тряся кулачком.

– Я и говорю, сынок ваш соизволили телеграфировать о благополучном появлении на свет очередного отпрыска, так сказать, – сына, стало быть, Бориса, – вытирая мокрый нос, изрёк, наконец, Игнатий и замер в подобострастной позе, склонив благоговейно голову и умильно улыбаясь.

– Какого такого Бориса сын? – удивлённо глядя на монаха, переспросила барыня. – Что за Борис? Почему не знаю, и какое мне дело до какого-то Борисова сына? Кто тебя прислал и зачем? Говори толком, раз пришёл. Милостыни не подаю, я вашему монастырю дважды в год суммы жалую. Чего тебе надобно? – снова спросила она.

– Я, извольте выслушать, на словах пришёл сообщить о полученном по телеграфу сообщении о рождении у вашего сына Петра Васильевича второго сына, которому имя Борис по святцам дадено. Стал-быть, внук второй у вас родился, барыня, поздравляю.

– Да, что ты?! Так бы сразу и сказал! А то о каком-то Борисовом сыне мне бессмыслицу твердил, помилуй Бог, как очумелый.

Барыня встала с кресла, выпрямилась во весь свой рост, поправила шаль на плечах и, повернувшись к иконостасу, в мгновение помолодев и приосанившись, сотворила благодарственную молитву, затем размашисто перекрестилась и отвесила поясной поклон.

– Что же тебя-то послали? Или уж и служивых на телеграфе не стало? – поинтересовалась барыня.

– А мне, матушка-барыня, не сказывали, прибыл начальник пошты под вечерню к нашему настоятелю, засиделись, видать, за разговорами-то, вот и отправил меня Его Высокопреподобие игумен напрямки через лес да болота к вам, матушка, – поклонившись, ответил Игнатий.

– Что ж за такую добрую весть, поди ж, ты рублик хочешь? За такое, пожалуй, следует отблагодарить. Всю ночь, видно, шел? Что же, изволь получить от меня… – Она взглянула на его босые ноги и понимающе добавила: – Сапоги новые да рубль серебром. Маняша! – позвала она ласково свою верную помощницу, позвонив уже весело в колокольчик. – Изволь накормить доброго вестника и выдать брату Игнатию пару сапог по ноге да рублик на счастье.

Барыня впервые за многие месяцы приветливо улыбнулась. Проступивший на впалых щеках лёгкий румянец напомнил окружающим о её былой красоте и добром нраве.

В тот же день в сельской церкви радостно отзвонили в колокола, а к воротам барского дома работники вынесли щедрое угощение, благо шёл мясоед после Петрова поста, дозволявший сухоядение. Управляющий имением Павел Лукич, имевший отчество по своему крёстному отцу, настоятелю местной церкви отцу Луке, со сторожем дедом Фёдором с большим трудом выкатили на поляну перед барским домом две бочки с квасом и медовухой, что привело и мужиков, и баб в сущий восторг. Народ радовался и молился за новорождённого барина и за близких его, а особенно за его бабушку – строгую, но справедливую барыню Дарью Власьевну, прося у Бога-Творца всем им многие лета.

Пополудни монах Игнатий, отобедав кислыми щами с солониной да пшенной кашей с молоком, икая и раскланиваясь Маняше, суетно бормоча нескончаемые хвалебные речи в адрес доброй барыни, низко поклонился напоследок, перекинул через плечо пахнувшие дёгтем и новой кожей сапоги и, не спеша, отправился восвояси в обратный путь. Добравшись до укромного места, где он припрятал свою старенькую обувку, монах обтёр подолом рясы свои уставшие ноги и, с трудом натянув каждый сапожок, довольный направился уже знакомой тропинкой в свою обитель, придумывая, как бы половчее спрятать подарок барыни от глаз настоятеля. Авось, Владыко тоже решит наградить его за усердие…

***

Гулянье в Бобровке затянулось за полночь. Погасли уж свечи в барском доме, а народ всё не расходился. Молодые парни и девки сидели на брёвнах у околицы и пели песни. Некоторые, неугомонные и озорные, выходили попарно на круг плясать русскую кадриль и «барыню с выходом»» под балалайку, на которой задорно играл бывший солдат Парамон. Степенный и приятный на вид, он так умело выводил мелодии, что душа ликовала и подгоняла в пляс уже изрядно уставших девок и мужиков. И не было в округе равных ему в этом мастерстве. Красив и благообразен был Парамон. Черный, с лёгкой проседью, кудрявый чуб его чуть выглядывал из-под края выцветшей под палящими солнечными лучами фуражки, собольи брови, густо сросшиеся на переносице, то и дело ходили волной в такт музыке, а порыжевшие от табака усы довольно шевелились каждый раз при взгляде на самую ловкую деревенскую плясунью Акулину. На груди бывшего солдата поблёскивала в свете луны серебряная медаль «В память…»1, которой он шибко гордился. Будучи участником Русско-турецкой войны, названной болгарскими братьями-славянами Освободительной, получил он её, как и многие другие герои – военные, моряки и ополченцы, – сражавшиеся с турками под руководством самого Императора Александра II Николаевича. Эта военная кампания велась чуть меньше десяти месяцев на Балканах и в Закавказье и была направлена в поддержку православных жителей, выступавших против жестоких притеснений со стороны турецкого султаната за право жить автономно и независимо.

Парамон любил в часы досуга рассказывать молодым хлопцам и ребятам помладше, как русская армия наголову разбила хвастливых и хитрых турок и проложила путь к самому Константинополю. Всё русское воинство вместе с освобождёнными от турецкого ига братьями-болгарами, сербами, черногорцами и румынами ликовало тогда и славило силу русского оружия, солдатское братство и дальновидных военачальников во главе с Его Величеством Императором всея Руси. После этой успешной войны к России вернулась южная часть Бессарабии, присоединились земли Карса, Ардагана и Батума, братская Болгария снова стала государством, а Сербия, Черногория, Валахия и Молдавия приросли новыми территориями.

– Коли б мне грамоты поболе, я бы вам много чего рассказал. А так, что с той поры из разговоров помню, то и говорю. А Россия-Матушка наша – велика и сильна! Братские, славянские-то государства, что расположены по краям российским, крепко почитают русского царя-батюшку и доблестное воинство наше. А то, как же? Ведь больше никто другой за них так и не вступился! А турки-то христиан, в особенности православных, на ту пору за любой бунт в церквях живьём жгли. Никто, вишь, из других государств османам за это по носу не щёлкнул. Вон, румыны, почитай, всё лето просидели. Выжидали, как дело пойдёт. Не вступали нам в поддержку, хоть мы на их румынской земле с мая лагерем стояли. Смелей и отважней нашего солдата я на своём веку никого пока не видал!

Парни слушали его рассказы тихо и внимательно, стараясь запомнить названия стран и народов, их отличительные и схожие с русскими черты. Парамон рассказал в картинках и подробностях, как раз то, о чём лично знал, вспомнив добрым словом генералов Радецкого и Столетова, под руководством которых русско-болгарские отряды за шесть дней разбили османское войско Сулейман-паши на перевале Шипка. В том смертельном бою наши войска во время штурма стратегической высоты потеряли больше трёх тысяч человек. А турки – в несколько раз больше, хоть и имели более выгодную позицию.

– Так вот, что я скажу вам, ребятушки, на этой войне было мало выиграть один бой, чтобы выбить турок. Перед защитниками Шипки была поставлена шибко заковыристая задачка: удержать (!), – от волнующих воспоминаний Парамон, слегка повысив голос, повторил: – Во что бы то ни стало удержать занятую высоту! Сказать вам, сколько длилась оборона Шипки? – он многозначительно посмотрел на раскрывших рты слушателей и с чувством гордости на выдохе ответил на свой же вопрос, – целых четыре месяца! Шипка, как неприступный и вострый шип, не поддавалась Османской армии о сорока тысячах головах. Ни туды, ни суды! Стенкой на стенку! Стоят под крепостью, и всё, как истуканы! И мы стоим насмерть, ни шагу назад, будто живьём вросли в болгарскую землю!

– Это же что ж, дядя Парамон, они решили наших измором взять? Вот ведь, какие упёртые! – воскликнул один из хлопцев, чем ещё больше подзадорил рассказчика. – А как же наши-то? Они-то чего же?

– Эдак для общего дела надобно было: умри, а ни шагу назад… Вот тады к нашим солдатушкам на подмогу со всей Болгарии потянулись мирные жители, коих называли народными ополченцами. Поняли славяне, что именно там, на Шипкинском перевале, решается судьба свободы всех братских славянских народов. А пока все вместе приняли на себя главный удар врага, дав возможность русской армии выиграть сражения на других фронтах… Навалились мы сообща, да и одолели турок. А потом собрали тела тысяч погибших наших братьев и похоронили их, и болгар, и русских защитников, в братской могиле близ города Шипка, поставив на вершине памятный православный крест. Вот тахто, робяты! – Парамон замолчал, потянувшись к своей солдатской трофейной трубочке с табаком. Ребята дружно стали разглядывать изображённый на его медали крест, воссиявший победно над перевёрнутым полумесяцем, символом исламской веры османов.