Когда мы жили на 43-м пикете

Мама любила делать разные запеканки, особенно картофельную. Делать запеканки в печке, дело непростое. Там духовка прогревается неравномерно – с одной стороны пригорает, с другой вообще не греется. Маме приходилось изощряться, поворачивать противень, то одной стороной, то другой. На нужный режим не переключишь. Зная о её пристрастии к запеканкам, друзья подарили ей электрическую духовку. Кажется, это были Батранины. Иван Семёнович с женой тётей Ниной. Они случайно наткнулись в магазине на это чудо кухонной техники и купили для мамы. Тогда это была большая редкость. Вот только пользоваться маме этим чудом пришлось совсем недолго…

Мойдодыр

Походы в баню меня тоже не очень радовали. Экзекуция была ещё та… Мама собирала чистое бельё, брала меня за руку и мы шли пешком на первый участок. В городе было две бани, на первом участке и на втором. Обе очень далеко от нас. По пути мы заходили к Кравцам. Тетя Иза собирала Тамару, брала узелок с бельём и мы вчетвером продолжали наш неблизкий путь. В бане всегда был народ и приходилось ожидать в очереди когда освободятся кабинки для одежды. Наконец подходит наша очередь и мы попадаем в предбанник. Здесь довольно тесно, кто-то раздевается, а кто-то уже вышел из мойки и пытается пробраться к своей кабинке, чтобы одеться. Сердитая банщица указывает нам на пустые кабинки и мы раздеваемся. Раздеваться до гола при незнакомых тётьках, почему-то не очень хочется. Я ёжусь, кажется, что в предбаннике довольно прохладно. Мама меня торопит, помогает стаскивать с меня одёжки и у меня всё тело покрывается пупырышками. Мы берём шайки и ныряем в пар… В мойке шумно, гремят тазы, льётся вода, громко переговариваются женщины. Мама окатывает скамью кипятком и усаживает меня. Рядом ставит таз с горячей водой, вручает мочалку – мойся! Я плюхаюсь в тазу, взбиваю белую, пушистую пену. Руки отмываются до невиданной чистоты и почему-то от воды сморщиваются подушечки пальцев. Но наслаждаюсь я не долго. Мама помылась и подступает ко мне с большим куском банного мыла, приговаривая: «Моем, моем трубочиста, чисто, чисто, чисто, чисто…» Я стойко терплю жёсткую, рогожную мочалку. Зажмуриваюсь, когда она мне намыливает голову, но мыло ест глаза и я начинаю вопить. Рядом в шапке из белой пены пищит Тамара. Мама промывает мне глаза, льёт воду на голову, мне нечем дышать, кажется я сейчас захлебнусь, ослепну, оглохну, сварюсь и умру! Чудесным образом я остаюсь жива и процедура повторяется. Наконец меня окатывают горячей водой из шайки и мы идём одеваться. Теперь мне совсем не кажется, что в предбаннике прохладно, совсем даже наоборот. Мама вытирает меня мохнатым полотенцем, но на распаренное тело одежда никак не натягивается. Мама даже слышать не хочет, что мне жарко, она укутывает меня в шаль и туго затягивает узел на спине. Скорее на улицу, мне нужен глоток свежего воздуха! Но не тут-то было, рот и нос закрыт шерстяной шалью, чтобы ребёнок не простудился. На этом мои страдания не заканчивались. По возвращению домой, меня ждала ещё одна пытка. Мама брала гребень, долго расчёсывала мои спутанные волосы и туго заплетала их в косу. После бани, домашние встречали нас радостными улыбками: «С лёгким паром!» Но мне были более понятны другие выражения про баню, не предвещавшие ничего доброго: «зададут тебе пару…», «устроят головомойку…», «будет тебе баня…».

Стирка

Ещё я не любила когда затевали большую стирку. Опять беспорядок и грязный пол. На печке греются вёдра с водой или кипятится бак с бельём, от него поднимаются клубы пара. В доме стоит неприятный запах хозяйственного мыла. У мамы руки по локоть в белой пене. В корыте, на стиральной доске, мама трёт бельё. Тётя Нина или бабушка носят вёдра с водой на коромысле из колонки. И опять лужи на полу, кучи грязного белья и тазы с уже выстиранным бельём, а через всю комнату натянуты бельевые верёвки с простынями. Постельное бельё всё было белое, стирала его мама с особым тщанием. Перед стиркой замачивала бельё в корыте с мыльной стружкой, а потом ещё и кипятила с содой в большом баке на печке. Прополоскать бельё надо было в двух водах. Для пущей белизны добавлялась капля синьки. Зимой бельё вывешивали на мороз и оно было белее снега, перед соседями не стыдно. Когда замёрзшее бельё заносили досушиваться домой, от него восхитительно пахло морозной свежестью.

Книжные вечера

Наконец бельё постирано, полы помыты, в стайке у скотины управились. Наступил вечер. Дома чисто, тихо, в печке потрескивает огонь, играя бликами на чисто вымытом полу. Бабушка садится прясть или вязать. Мама достаёт книгу и начинает читать вслух. Я ещё в школу не ходила, а уже знала «Тихий Дон», «Поднятую целину», «Строговых». За окном мороз или метель, а дома тепло и уютно. Поднимется буран – свету белого не видать. Ураганный ветер оборвёт провода. Вдруг станет темно и страшно. Зажжёт мама керосиновую лампу и дальше читает. Мигает в лампе фитиль, по стенам двигаются таинственные тени, в трубе завывает на разные голоса вьюга и в моей голове всплывают строки поэта: «Вьюга мглою небо кроет, вихри снежные крутя…»

В те вечера, когда папа был не на работе, он тоже читал вслух. После ужина папа присаживался у печки и закурив папиросу, разворачивал газету «Правда». Газетные статьи были совсем не интересными, но он считал нужным вести политпросветбеседы в семейном кругу. Зачитывал вслух выдержки из статей и высказывал своё мнение. Бабушке, пережившей репрессии, это категорически не нравилось. Она панически боялась «властей» в любом их проявлении. Любой чиновник ей казался всемогущим начальником. Главным правилом по жизни для неё было: знаешь – молчи, не знаешь – помалкивай. Странное дело, бабушка никогда, ни с кем не спорила, мнение своё держала при себе, но всегда была права.

Запахи

С наступлением зимних холодов, когда снег уже не таял. Ближе к Ноябрьским праздникам наступало время колоть свиней. Из соседских дворов слышался шум паяльной лампы. В морозном воздухе плыл вкусный запах палёной свиной шкуры.

Папа звал на помощь кого-нибудь из соседских мужиков, одному никак не управится с большой свиньёй. Все суетились, нужно было успеть разделать тушу. Гудела паяльная лампа. На плите стояли вёдра с горячей водой, нужно чисто отмыть палёную шкуру. Свиную голову и ноги откладывали на холодец. Отдельно в тазу лежал ливер – зимой будут вкусные пирожки. Срезанные толстые пласты сала порежут на большие куски и уложат в ящики, пересыпая крупной солью с чесноком и тмином. Нутряной жир перетопят и всю зиму будут на нём всё жарить. Вкусные шкварки мы будем таскать и грызть с горбушкой хлеба. Много ещё всяких вкусностей наделают: рулетов, колбас, пельменей и котлет. А пока, на закуску уставшим мужикам, бабушка жарит на большой чугунной сковороде аппетитные куски свеженины. Аромат жареного мяса слышен даже на улице.

Запахи. Они таятся где-то в закоулках человеческой памяти. Разотрёшь в ладонях веточку полыни и перед тобой всплывают отголоски воспоминаний из далёкого детства. Открываешь новый журнал и запах типографской краски напоминает, свежий номер «Огонька» из почтового ящика на заборе. В конце зимы, вдруг ветер приносит пьянящий запах весны. Ещё сугробы и морозы, но ты отчётливо чувствуешь – запахло весной!

От папы пахло «Беломором», от тёти Нины карболкой, от бабушкиного фартука луком. От мамы пахло пудрой. Круглая, маленькая коробочка с пудрой стояла на этажерке. Нежный аромат и завораживающее название «Лебяжий пух», манили меня к себе. Как мама узнавала, что я опять нарушила запрет и открывала коробочку?

Запах дыма из печных труб в морозный день навевает воспоминания о детстве, о «43 пикете». А запах дыма в осенний день от костров из опавших листьев навевает грусть. Ностальгия о давно минувшей юности.

Даже города ассоциируются у меня с запахами. Аромат шашлыка будит воспоминания о поездке в Ташкент. Вдыхая пряный аромат восточных приправ на рынке, переносишься на яркий базар Бухары. Сквозняки в метро Новосибирска пахнут совершенно так же, как в метро Ленинграда. Туманные ароматы Алтая, зовущие в дорогу, замешанные на медовом аромате альпийских лугов, свежести ветра с горных вершин и смолистых кедров. И всюду стойкий запаха можжевельника – волшебный дух Алтая.

Зима

Зимы были морозные и очень снежные. Если поднимался буран, то это дня на три. Ураганный ветер нёс тучи снега и среди белого дня, вдруг становилось в доме темно. Посмотришь в окно, а там белая круговерть и ничего не видно. Занесёт снегом все тропинки и заборы и в этой снежной сумятице непонятно куда идти. Без нужды из дома не выходили. Собьёшься с дороги и всё, пропал человек. Самолёты, сменив колёса на лыжи, продолжали летать и зимой, но в буран полёты отменяли. Наконец буран стихал и папа шёл откапываться. Заносило по самую крышу. Нужно было прокопать тоннели к двери и окнам. Вырубить в снегу ступеньки на верх сугроба. После урагана снег был каменной твёрдости. Освобождая дворы от снега, мужики вырубали в сугробе лопатой большие, снежные кубы и увозили на салазках в огород. Бежишь по гребню снежного сугроба, а за тобой даже следов не остаётся, такой он плотный. Когда я шла гулять, бабушка наказывала: «Под проводами пониже нагибайся!» Собиралась орава соседских ребятишек и мы обследовали новые снежные горы и рыли пещеры. Из снежных кубов строили крепости. Катались с этих гор без всяких санок – упал на пятую точку и летишь вниз с высоченного крутого обрыва! Потом бабушка у порога, с причитаниями, пытается добыть меня из ледяного панциря. Рукавицы примёрзли к рукавам, шаровары к валенкам и никак не развязать смёрзшийся узел шарфа…

В сильные морозы бабушка укладывала под порог, свёрнутую в рулон старую фуфайку, чтобы не тянуло холодом из-под двери. Когда кто-нибудь входил с улицы, в открытую дверь врывались белые клубы морозного воздуха. Они катились через всю кухню постепенно растворяясь. Я заскакивала в белое облако, но бабушка пресекала мои ныряния в морозный воздух, опасаясь, что я простужусь.

К Новому году начинали готовиться заранее. Клеили с мамой самодельные гирлянды и игрушки из бумаги. Из бумажных салфеток вырезали замысловатые снежинки. Пока занимались поделками, учили Новогодние стихи. Наконец папа заносил домой заснеженную ёлку. Ёлка оттаивала, расправляла колючие лапы и дом наполнялся смолистым ароматом хвои, леса и праздника. Откуда-то появлялась картонная коробка с игрушками и волшебство начиналось. Доставая очередную игрушку, я передавала её маме и мы выбирали, на какую ёлочную лапу её повесить. Наряжать ёлку с родителями, это такое счастье. Дома царила предпраздничная суета, всё скребли и мыли. Что-то стряпали, пахло вкусностями.

Я приставала ко всем с вопросом: «Когда придёт Дед Мороз?» И вот он на пороге! Грозно стучит палкой совсем не похожей на посох. И сквозь ватную бороду, папиным голосом спрашивает девочку Люду. Меня ставят на табурет возле наряженной ёлки и я громко, без запинки, рассказываю ему выученный стих. Дед Мороз долго шарит рукой в своём полупустом мешке, в поисках вожделенного подарка и наконец вытаскивает коробку с куклой или плюшевого медведя.

Как-то, зима выдалась, с особенно лютыми морозами и у нас на кухне поселили курей. Папа сколотил небольшой курятник, на радость нам с Галкой. На курятник мама постелила домотканый половик и мы на нём расположились со своими куклами. Петуху наше близкое присутствие явно не нравилось. Он косил на нас одним глазом и сквозь прутья норовил клюнуть в руку. Было весело его дразнить, но бабушка сердилась. В полной уверенности, что ничего плохого не совершаем, мы с подругой продолжали издеваться над петухом незаметно от бабушки. Морозы кончились, курей выдворили в стайку. Про петуха мы забыли. Но, как потом выяснилось, он про нас не забыл. Злопамятный петух оказался. Весной, выпущенный на волю петух стал мстить. Он клевал всех, кто попадался ему на глаза. Даже взрослые не могли отбиться от воинственной птицы, он набрасывался снова и снова. Почтальонка и та его боялась. Настоящий бойцовский петух получился! Надо ли говорить, что путь на улицу мне был отрезан. Когда обнаглевший петух догнал папу и взлетев ему на плечи, стал клевать в голову, из петуха сварили суп.

Весна

Снег начинал таять в конце марта. Мы долго ждали, когда же наконец из-под сугробов покажется забор. Пройти по подтаявшим тропинкам становилось невозможно. Провалишься по пояс и наберёшь полные сапоги мокрого снега. Казалось, огромные сугробы не растают до лета. Но под ярким, весенним солнцем сугробы быстро оседали. Снег сходил, появлялись проталины и всю округу заливали лывы с прозрачной, талой водой. И опять было не пройти. Но зато, можно было пуститься вплавь на плоту из снятых ворот.

Наступал момент, когда нужно было отломить красивую тополиную веточку. Веточку помещали в бутылку с водой и ставили на солнечный подоконник. Там она постепенно оживала. Почки становились блестящими, потом начинали набухать. С каждым днём они становились всё толще и толще. И вот наконец лопались и из них проклёвывались малюсенькие, зелёненькие носики. К 1 мая должны были развернуться на веточке клейкие, зелёные листочки.

В школе, на уроках труда, из бумаги и проволоки, мы делали много маленьких, беленьких цветочков. Цветочки прикручивали проволокой к распустившейся веточке. Эту веточку торжественно несли на демонстрацию. Когда толпа школьников двигалась в общем потоке с этими ветками, казалось, что в Сибири, 1 мая вдруг расцвели сады. Было очень красиво и празднично. Гордо шагая мимо трибуны с ветками в руках, мы слышали голос из репродуктора – «Мимо трибуны проходит колонна учащихся школы номер три! Ура, товарищи!..» И мы радостно орали в ответ со всей дури: «Ура-а-а-а!!!»

Самой необходимой обувью были резиновые сапоги. В них ходили всю весну и всю осень. Асфальта не было и без сапог просто не пролезешь по улицам «43 пикета». Летом тоже сапоги выручали – в дождливую погоду в них пасли корову. Ещё были калоши, их надевали на валенки или на ботинки, чтобы не промокли. Но боты были самыми популярными. Они были разными – у папы были боты «прощай молодость», с войлочным верхом и резиновой подошвой. У мамы были женские ботики с гнездом для каблука, они надевались на туфельки. Я свои боты почти не носила, они мне быстро стали тесными. К тому же непрактичными они оказались в наших полевых условиях, через верх черпалась вода из глубоких сороктретьевских луж. Другое дело сапоги, впрочем, у меня часто и в сапоги вода через верх заливалась, и мокрый, весенний снег черпался из подтаявших сугробов.

При первой же оттепели, наша тётя Нина лезла на чердак. Спешила достать свои резиновые сапоги и спрятать до следующей зимы фетровые бурки. Но как только сапоги появлялись у порога, на следующий же день погода резко портилась. Холодало и мела метель, а то и буран. Так было каждую весну и уже стало приметой – если тётя Нина достала сапоги, жди бурана…

Дьявол

Наступал новый день. Мы с бабушкой опять дома одни. Управившись с домашними делами, она усаживалась на свою койку, застеленную стёганным, лоскутным одеялом. На стене над кроватью висел клеёнчатый коврик, на нём пышногрудая красавица расчёсывала длинные, чёрные волосы. На заднем плане по озеру плыли лебеди. Такие живописные коврики висели почти в каждом доме. Я пристраивалась поудобней рядышком с бабушкой и начинала расспрашивать её, от чего остался тот или иной лоскуток на одеяле. Что было из них когда-то сшито. Если бабушка была чем-то расстроена, то она ну никак не могла вспомнить от чего они остались. В хорошем настроении, поглаживая сухонькой рукой одеяло, бабушка легко припоминала, что этот лоскут от её юбки остался, а вот этот, в цветочек, от Нинкиной кофты. А тот, полосатый, это от наволочек… Когда все лоскутки были перечислены, я начинала приставать с просьбой, рассказать «про раньше». Бабушка наотрез отказывалась и тогда я шла на уловки. С невинным лицом спрашивала: «Ба-аб, а раньше таким же веретеном пряли? А суп в такой же кастрюле варили? Баб, а диван у вас был?» И включатель срабатывал! Веретено было другое, крутили ногой прялку. Прясть учили чуть ли не с младенчества. Щи варили в русской печи в чугунке. Не было никаких диванов, а были лавки, да полати. И пошло-поехало, только слушай. И я слушала, а бабушка говорила и говорила… Как-то, увлёкшись воспоминаниями, она не заметила, как искрошила чуть не всю булку себе в тарелку с супом! Хоть она и сделала вид, что рассердилась на меня, но мы потом долго с ней смеялись!

Помню, один рассказ из её молодости. Давно дело было. Как-то после жатвы, возвращались девки полями домой. Шли усталые, тихо переговариваясь и вдруг разом умокли. Переглянулись, глаза у всех круглые от испуга! Что это?! Несётся по над житом человек, а может и не человек вовсе! На голове башлык, лица не видно. Попадали девки на колени, крестятся. Летит дьявол над рожью, ногами земли не касаясь и руки перед собой выставил. Видно упасть боится. Взмолились: «Спаси, Господи!» И пронёсся дьявол мимо, не заметил вроде. Страх не даёт девкам с колен подняться, а ну как возвернётся! Но нет, не видно, улетел. Подхватились, и ну бегом в деревню. Так моя бабушка впервые увидела велосипедиста. Из-за высоких хлебов велосипед не видно было. Диковинный велосипед уже потом разглядели, когда в деревню прибежали.

Переселенцы из Тамбовской губернии

От бабушки Поли я узнала, что родом она из Тамбовской губернии, из села Дмитриевщина. В Сибирь бабушкину семью переселили предположительно 1922 году. Бабушка рассказывала, как её отец Михаил Дементьевич Гордеев, усадил всех детей на подводу и ей, как самой старшей, сунули на колени самого младшего. Моя бабушка Пелагея, родилась ещё в позапрошлом веке 15 октября 1894 года. Потом Прасковья, Николай, Матрёна, Павел и младшая Авдотья – этих помню даже я, но были те, кто не вынес долгого пути. «Была весна. Ехали в теплушках, дети шибко хворые были. Кто был справный, тот оклемался, а квёлые померли» – рассказывала бабушка. Переселенцев из Тамбовской губернии было много. Братья Гордеевы – Михаил и Павел, со своими многочисленными семьями. Семьи Севостьяновых, Мясниковых и много других.

На фото – моя бабушка – Ракузо Пелагея Михайловна и я. Сзади нас этажерка, на верхней полке часы, привезенные папой из Москвы. Ниже, на полочке, виднеется флакон, очень популярного в то время, одеколона «Кармен». Рядом на стене мамина вышивка, жаль плохо видно.

В Сибирь поезд шёл долго. Наконец приехали. Вылезли из теплушек, а вокруг глухая Сибирская тайга и три барака… Людей поселили в этих бараках. Отлучаться никуда не разрешалось. Всех переселенцев заставили работать на железной дороге. Это уж потом большая семья Гордеевых переселится на станцию Хопкино. Здесь бабушка выйдет замуж и здесь родится наш отец. Со временем все бабушкины родственники разъедутся по ближайшим городам – в Юргу, Яшкино, Тайгу. На сегодняшний день в Хопкино из Гордеевых никого не осталось. Только те, что лежат на погосте. В том числе наш прадед Гордеев Михаил Дементьевич и дед Ракузо Винидикт Яковлевич.

Нелегко пришлось крестьянам Тамбовской губернии. После установления Советской властью продразвёрстки, случился Антоновский бунт против большевиков. Крестьянское восстание жестоко подавили и репрессиям подверглись 50 тысяч человек. В Сибирь потянулись составы из теплушек переполненных вынужденными переселенцами.

У меня комок в горле стоял, когда бабушка рассказывала о продотрядах. Очень они смахивали на бандитов. Выгребали всё подчистую, уводили со двора последний скот. Тех, кто пытался сопротивляться или прятать зерно и скот, могли расстрелять на месте.

С раннего детства бабушке приходилось нянчиться со своими многочисленными, младшими братьями и сёстрами. Иногда её даже отправляли на заработки, нянчится с младенцами у чужих людей. В 16 лет бабушку отправили работать на суконную фабрику купцов Асеевых. Суконная фабрика Арженка, была не близко, в соседнем селе Рассказово. Бабушка вспоминала, как они, совсем молоденькие девчонки, закатывали по лестнице на второй этаж тяжеленные тюки с овечьей шерстью. Это ещё когда в Рассее жили, а в Сибири она «кайлом на железке махала, хрип гнула». Всю жизнь бабушка держала корову. В старости, когда осталась без коровы, та ей снилась каждую ночь. Просыпаясь утром, бабушка тяжело вздыхала – «Опять корова приснилась, это к болезни». Померла бабушка 9 декабря 1990 года в 96 лет, прожив на этом свете долгую и очень непростую жизнь. В последние годы она часто приговаривала – «Когда же меня Бог к себе приберёт…»

Вспоминаю, как хоронили мою прабабушку Наташу. Бабушкина мама Гордеева Наталья Евдокимовна померла в возрасте 92 лет. Была весна, последние числа марта 1961 года. Солнышко вдруг резко стало пригревать и снег начал дружно таять. Все дороги залила талая вода. По подтаявшим сугробам тоже стало невозможно пробраться. Мы с папой поехали в Яшкино на похороны. Он переносил меня через огромные лужи, хотя я уже была не маленькая, училась в первом классе. Бабушка уехала днём раньше, а мама с маленькой Олей остались дома. Прабабушку хоронили от бабы Дуси. Гроб везли на санях, я даже помню, что коня звали Маркел. Папа вёл его под уздцы, конь проваливался в глубокий, мокрый снег. Когда приехали на кладбище, коня выпрягли и мужики потащили по подтаявшим сугробам сани с гробом к могиле. Через одиннадцать лет всё повторится один в один, когда будут хоронить папу…

Бабушкиного отца мы, конечно, не видели. Наш прадедушка Гордеев Михаил Дементьевич родился в 1868 году. Прожил 84 года и умер 4 февраля 1952 года в день рождения своей внучки и нашей тёти Нины. Ей в этот день исполнилось уже 24 года. Похоронили его на кладбище разъезда Хопкино.

Баба Варя

Была ещё другая наша бабушка, мамина мама – баба Варя. Была она родом из деревни Опляк, Тюменской области. Третьякова Варвара Леонтьевна родилась 17 декабря 1892 года. Муж её и наш дед Гончаров Иван Дементьевич, 1898 года рождения, был из деревни Бердюгино, Тюменской области. Деда Ивана мы никогда не видели. Он умер задолго до нашего рождения, 31 декабря 1945 года, прожив всего 47 лет. Дед Иван любил приложиться к рюмочке и в канун Нового года возвращался домой под хмельком. Шёл по железнодорожной ветке на «43 пикет», где и попал под паровоз. Баба Варя прожила 76 лет, её похоронили 28 ноября 1968 года. Нам с Тамарой тогда было по пятнадцать лет. На фото семья Гончаровых: Иван Дементьевич и Варвара Леонтьевна с дочерьми – Руфина, Таисья, Иза.

В мамином детстве и семья Гончаровых тоже, какое-то время проживала на станции Хопкино, но недолго. Потом, всю жизнь, до самой старости, тётя Руфа с тётей Изой будут ездить в Хопкино по грибы и ягоды. Изначально деревня называлась Малиновка. Малина вокруг росла в изобилии. А ж/д разъезд назывался Хопкино. Со временем деревня с разъездом объединилась, а название осталось железнодорожное – станция Хопкино.

Бабушки были, как будто, из какой-то другой жизни – доисторической. Даже одевались на старинный манер, ходили в двух широких, длинных юбках на завязках. Под верхней юбкой была юбка исподняя и рубаха тоже исподняя. На голове платочек – с непокрытой головой их никто не видел. С простой головой на люди покажешься – опростоволосишься… Постоянно в домашних заботах, они не снимали фартук. Бабушка Поля произносила «хвартук». Её старорусские слова мне казались безграмотными – «давеча», «пособлять», «встрену», «надоть», «беремя», «покамест»… Баба Варя говорила «оболокаться» – одеваться.

Под кроватью у бабы Вари хранился потемневший от времени, видавший виды сундучок. Лежали в нём свои ценности – сверток «на смерть» с похоронными принадлежностями и новым бельём. Огромная шерстяная шаль в крупную клетку, тонкие, восковые свечки, связанные пучком и кулёк из серой обёрточной бумаги с чёрствыми, мятными пряниками. Когда мы с мамой приходили к Кравцам, баба Варя считала своим долгом осчастливить меня гостинцем. Она опускалась на колени, вытягивала из-под кровати сундучок и доставала помятый кулёк. Я не любила пряники. Мятные пряники я ненавидела. Отказываться от угощения было запрещено. Я брала пряник, говорила «спасибо» и не знала куда его деть. Меня мучал вопрос – почему надо непременно отказаться от вкусной шоколадной конфеты, если угощает мамина знакомая и нельзя отказаться от противного пряника бабы Вари…

Какими древними мне казались наши бабушки, ведь они жили ещё в царские времена! И в их детстве не было простых вещей, таких как радио, даже лампочки не было! Теперь и я ощущаю себя совсем древней. Я родилась в то далёкое время, когда ещё не было телевизоров – мы читали книги. Не было стиральных машин и стирального порошка – стирали руками на стиральной доске куском хозяйственного мыла. Этим же мылом мыли голову, даже слова такого не знали – «шампунь». И колготок ещё не было. Носили чулки, пристёгивая их пажами, это такие резинки с застёжками. Мы ничего не слышали про жевательную резинку. Жевали серу из сосновой живицы. Вместо «Чупа-Чупс» были петушки из растопленного сахара на деревянных палочках. Не было шариковых авторучек. Мы писали пером, макая его в чернильницу с чернилами. На фото – бабушкины чашки. Чашкам этим уже 90 лет.