Семья Золушки

Luchistyia

Семья Золушки

Глава 1

Рейчел скривилась, словно от кислого вкуса, отворачиваясь от мерцающего, словно испорченный глаз, экрана старого телевизора. Белое платье матери, пышное, как нагромождение взбитых сливок, ослепительно-белое и беззаботное, казалось ей не просто одеждой, а издевательской, злой насмешкой над всей её жизнью. Джесс, её мать, улыбалась, неземная, сияющая, словно сошедшая с рекламного плаката богиня, её рука нежно покоилась в руке мужчины, чьё имя громогласно гремело на весь американский континент: знаменитый архитектор, гений дизайна, миллионер, чьи проекты украшали обложки самых престижных глянцевых журналов, создавая целые империи из стекла и бетона. "Сказка Золушки XXI века", – пропел бегущий по экрану рекламный слоган, словно ядовитый шепот, вползая в сознание Рейчел. Она усмехнулась горько, этот звук больше походил на хрип. Золушка. Да, Джесс, когда-то ютившаяся в обветшалой униформе горничной в каком-то захудалом отеле, действительно нашла своего принца. Только вот Рейчел и её старший брат Эммет остались жить в своей квартирке, в одном из тех безликих многоэтажек, в одном из самых неблагополучных районов Нью-Йорка, куда даже солнечный свет казался грязным, а полицейские осмеливались заходить лишь в бронежилетах и с напарниками.

Мысли Рейчел путались, как клубки грязных ниток, которые никак не распутать, только больше запутываются. Мать… Джесс бросила их, её и Эммета, ещё когда они были совсем детьми, едва научившись самостоятельно завязывать шнурки. "Работаю, чтобы обеспечить вам будущее!"– кричала она в трубку, голосом, который ломался от хронической усталости и невысказанного стыда, объясняя очередное своё исчезновение, очередной пропуск в их жизни, очередную зияющую пустоту там, где должна была быть материнская забота. Джесс появлялась иногда, словно фантом, на короткие, вымученные визиты, привозила яркие, но бесполезные подарки, а затем вновь исчезала, уезжая "на заработки", заставляя детей вновь погружаться в ощущение брошенности. Отец? О, отец был отдельной, ещё более отвратительной главой их жизни. Пьяница и наркоман, вечно окруженный запахом дешевого алкоголя и отчаяния, прожигающий свою жизнь в бесконечной череде обшарпанных казино и опустошенных бутылок, его было проще игнорировать, чем пытаться понять. И как, спрашивается, мать могла доверить их, двух маленьких, беззащитных детей, такому человеку? Этот вопрос жёг Рейчел изнутри, оставляя на душе незаживающий ожог.

Сейчас, глядя на счастливую, сияющую Джесс на экране, Рейчел чувствовала не просто пустоту, а бездонную пропасть внутри себя. Пустоту, которая поглощала всё, и всепоглощающую несправедливость, которая была кислотой в её венах. Мать нашла своё счастье, свою "сказку", вырвавшись из нищеты, словно бабочка из кокона. А что оставили ей и Эммету? Жизнь в постоянной нищете, в вечном страхе, в окружении людей, для которых понятия "семья"и "любовь"были лишь словами из другой, недостижимой вселенной, сказанными на чужом языке. Они будут продолжать свои дни в этом неблагополучном районе, в своей тесной, пропахшей затхлостью квартире, в своём грязном, серым наполненном мире, с вечной горькой надеждой, что когда-нибудь и их жизнь изменится, что их собственная "сказка"наконец-то наступит. Но сейчас… сейчас они оставались в мрачной тени сказки своей матери, в зыбкой тени "Золушки XXI века", не имея ничего, кроме своего горького опыта и неугасающей, жгучей ненависти к той роли, отведённой им безжалостной судьбой.

Внезапно камера резко приблизилась, фокусируясь на девушке, стоящей у входа в роскошный, залитый огнями отель, где проходила свадебная церемония. Девушка была примерно того же возраста, что и Рейчел, но казалась не просто красивой – неземной. Ангел. Другого слова и не подобрать. Сияющие, словно расплавленное золото, волосы были уложены в идеальную причёску, украшенную изящными золотыми заколками, похожими на капли росы, и тонким ободком, который отражал свет софитов, создавая вокруг её головы подобие нимба. Это резко контрастировало с собственными волосами Рейчел – тёмными, неухоженными патлами, собранными в отчаянно небрежный конский хвост, с посечёнными кончиками, свидетельствующими о постоянной нехватке времени, сил и средств на элементарную заботу о себе. Яркая, ослепительная улыбка девушки, её безупречный макияж, созданный профессиональным визажистом, дорогое платье, сшитое на заказ, которое идеально сидело на её фигуре, – всё это создавало оглушительный, болезненный контраст с мрачными, хмурыми бровями Рейчел, с её старыми, выцветшими джинсами и растянутой футболкой, которая давно потеряла свой цвет.

Нет, Рейчел ни в коем случае не завидовала. Зависть – это чувство для слабых, для тех, кто ещё верил в какую-то иллюзорную справедливость. Рейчел давно и бесповоротно поняла, что жизнь несправедлива в своей самой сути. Она осознала это ещё тогда, когда в одном из глянцевых журналов увидела фотографию сына каких-то знаменитых актёров. Юноша, ничем не отличающийся от десятков других подростков, кроме разве что идеально выглаженной рубашки и прилизанной прически, словно рекламная модель, а не человек из плоти и крови, был объявлен новым кумиром молодёжи, лауреатом какой-то престижной кинопремии. Награда – за "выдающийся вклад в киноискусство". Рейчел усмехнулась, вспомнив эту новость, и её усмешка была наполнена горечью и отвращением. Выдающийся вклад? Парень даже не играл в кино, он не написал сценария, не снял ни одного кадра. Его просто родили. Родились в нужное время, в нужной семье, с нужной фамилией. Вот и весь его "выдающийся вклад", вся его "тяжёлая работа", которая принесла ему славу и миллионы.

На фоне этих "белоручек", этих детей, рождённых с серебряной ложкой во рту, этих "талантливых", "красивых", "успешных"– Рейчел чувствовала бы себя жалко, как замученная лошадь, загнанная в угол, с разбитыми копытами и пеной на губах, которая наблюдает, как породистые скакуны, не зная усталости, грациозно мчатся к финишной ленте. Как хорошо им живётся, как легко они порхают по жизни. Их возносят на пьедестал, расписывают в самых ярких красках их "таланты", их "успехи", при этом они ничего, абсолютно ничего не сделали для этого. Ничего, кроме того, что родились в нужной семье, в нужный момент, сразу же – талантливыми, красивыми, богатыми и знаменитыми. Их мир был выстлан бархатом и золотом, ее – колючей проволокой и битым стеклом. И эта несправедливость, эта безумная, наглая, бесцеремонная удача других резала Рейчел не просто острее, а глубже любого ножа, оставляя рваные, незаживающие раны в душе.

В этот момент, когда тишина однокомнатной квартиры казалась почти осязаемой, давящей, её прорезал резкий, непривычно громкий щелчок – звук, с которым захлопнулась входная дверь. В узкий, обшарпанный коридор, а затем и в маленькую комнату вошёл Эммет, вернувшись с очередной вечерней подработки. Его лицо было не просто усталым – оно было измождённым, словно высечено из камня, изъеденного ветрами. Под глазами залегли не просто тёмные круги, а глубокие синие тени, будто синяки от постоянного недосыпания и невыносимого напряжения, а плечи его немного сутулились, казалось, навсегда впечатались в его юное, но уже измученное тело под неподъемной тяжестью бесконечных, нескончаемых забот. Он выглядел намного старше своих лет, его юность уже давно, ещё до срока, поблекла и испарилась, растворившись в серой дымке взрослой ответственности. Эммет начал работать пугающе рано, слишком рано, для ребенка. Ему было всего тринадцать, когда он, после очередного, словно выстрел в пустоту, исчезновения матери, сам, без чьей-либо помощи, взвалил на свои хрупкие плечи заботу о себе и Рейчел. Косилка газона, курьер, разносчик газет, посудомойщик в забегаловке – он брался за любую, самую грязную и низкооплачиваемую работу, лишь бы обеспечить им с сестрой хоть какую-то видимость нормальной жизни, хоть крошечный островок стабильности, пока отец, навсегда утопая в трясине алкоголя и наркотиков, безвозвратно пропадал в прокуренных барах и злачных казино, оставляя своих детей на произвол судьбы.

Эммет тяжело скинул потрепанный, засаленный рюкзак на скрипящий пол, и из его бокового кармана, словно случайный выпад, выпал скомканный, мятый пятидолларовый билет, жалкий комок измятой зелени. Он устало, с глухим стоном опустился на единственный, изъеденный временем стул, который ответил ему громким, недовольным скрипом. Его взгляд, лишенный всякого выражения, случайно упал на экран телевизора, где всё ещё сияла Джесс в белоснежном свадебном платье, её счастливая, безмятежная улыбка казалась Эммету чем-то чужим, до боли далёким, словно сцена из другого, сказочного мира, не имеющего никакого, абсолютно никакого отношения к их серой, унылой, пропитанной запахом безнадежности реальности. Тишина в комнате стала ещё тяжелее, она сгустилась, превратившись в плотную, удушающую массу, наполненная невысказанными, застрявшими в горле словами, неразрешенными, гнойными обидами, и той вечной, изнуряющей, разъедающей усталостью, которая давно стала неотъемлемой, въевшейся в плоть частью их жизни. Эммет молча, словно сдаваясь, опустил голову, его плечи ещё сильнее опустились под непосильной тяжестью груза ответственности, возложенной на него в слишком юном, нежном возрасте.

– Зачем ты это смотрела? – наконец нарушил он гнетущую тишину, его голос был тише, чем обычно, почти шепот, но в нём ясно слышалось напряжение, сдерживаемый, подавленный гнев, который вот-вот мог вырваться наружу. Он стоял у единственного окна, спиной к Рейчел, нервно теребя в пальцах смятый, почти истлевший пятидолларовый билет. За окном, в тёмном, вонючем переулке, мелькали редкие, словно призраки, огни машин, проезжающих мимо.

Рейчел едва заметно пожала плечами, пытаясь всем своим видом, каждым движением, казаться абсолютно равнодушной, словно происходящее её вовсе не касалось.

– Просто попалось, – ответила она, стараясь, чтобы её голос звучал максимально спокойно, почти безразлично, хотя внутри всё клокотало от жгучей обиды и невыносимой, разъедающей горечи. Она отвернулась, избегая его взгляда, и принялась с показным интересом рассматривать потрескавшуюся краску на подоконнике, где когда-то, возможно, стояли цветы.

– Надо было сразу выключить, – проворчал Эммет, его голос звучал уже резче, в нём проскальзывали нотки раздражения и отчаяния. Он резко развернулся, начиная мерить тесную комнату быстрыми, нервными шагами, словно загнанный зверь в клетке. Его взгляд цеплялся за каждую вещь, за каждую трещину на облезлых обоях, за каждую царапину на помятой, сломанной мебели – вещи, являвшие собой не просто предметы быта, а безмолвные, красноречивые символы их бедной, скудной, лишенной радости жизни. Он остановился перед старым, потрепанным календарём, на котором чудом уцелела яркая, почти насмешливая, солнечная картина, совершенно не вписывающаяся в их мрачную реальность.

Рейчел молчала, крепко сжимая в руках края своей старой, выцветшей футболки. Она понимала Эммета. Понимала его яростный, бессильный гнев, его глубокое отчаяние, его щемящее чувство безысходности, которое охватывало их обоих. Они оба тонули в этом бездонном болоте нищеты, и каждый вечер, глядя на экран старого телевизора, они видели яркий, залитый солнцем, манящий мир, из которого они были жестоко, безжалостно вычеркнуты. Она медленно, словно двигаясь сквозь тягучую воду, встала, направляясь к плите, чтобы начать готовить их простой, скудный ужин, состоящий из полуфабрикатов, а Эммет продолжал наблюдать за ней, прижимая к себе смятый пятидолларовый билет, как последнюю, единственную ниточку надежды на лучшее будущее для своей сестры, которую он поклялся защищать.

Эммет внезапно остановился, резко, почти судорожно кивнув самому себе, как будто в этот самый момент, здесь и сейчас, он принял окончательное, бесповоротное решение. Он сжал кулаки, так сильно, что костяшки побелели, и напряжение в его плечах заметно, ощутимо усилилось, превращая его тело в натянутую струну. Он принял это решение сразу же, как только в его руки попала газета, с броским, как пощечина, заголовком "Сказка века". Он должен отвезти свою сестру к матери. Нет, не должен, он обязан это сделать. Она замужем за богачом, живет в одном из самых безопасных и богатых районов Лос-Анджелеса, в огромном особняке, рядом со всеми этими… этими знаменитостями, которые словно парили над землей в своем безмятежном существовании. Больше она не сможет притворяться бедной, не сможет прятаться, не сможет избегать ответственности за своих детей, за тех, кого она оставила. Хотя бы за Рейчел. Он должен заставить её помочь. Хотя бы Рейчел. Она заслуживает лучшей жизни, чем та, которую он может ей дать. Она заслуживает свою собственную сказку, а не только горечь чужой.

Глава 2

Изнурительное, казалось бы, бесконечное путешествие через весь континент, наконец, подошло к концу. Множество часов в душных терминалах аэропортов, шум моторов самолетов, которые перенесли их из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, затем долгие переезды на междугородних автобусах и электричках, которые постепенно, миля за милей, уносили их все дальше от привычной нью-йоркской серости, вымотали до предела. Эммет и Рейчел чувствовали себя так, словно их выжали, как старую губку.

За окном, с каждым пройденным километром, словно по волшебству, серая, унылая, пропитанная смогом картина Нью-Йорка начала постепенно растворяться, уступая место всё более ярким, насыщенным, почти нереальным краскам. Где-то за горизонтом, казалось, необъятный серый небосклон постепенно сдавал свои позиции, истончаясь и рассеиваясь, уступая место богатому, огненно-красному зареву заката, который раскрашивал небо в немыслимые оттенки розового, оранжевого и фиолетового. Погода здесь была ощутимо, почти осязаемо теплее, солнце проглядывало сквозь лёгкие, словно перья, белые облака, отбрасывая золотистые лучи, а воздух казался не просто чище, но и мягче, обволакивающе нежным, как будто сам по себе предвещал нечто доброе, какую-то незримую надежду.

И вот, наконец, следуя инструкциям, найденным в глубинах интернета – адрес, который Эммету удалось отыскать после долгих и упорных поисков, – они оказались перед домом Джесс. Это было не просто здание, а настоящее роскошное поместье, спрятанное за высокими, непроницаемыми белыми стенами, которые, казалось, ограждали его не только от внешнего мира, но и от любой боли, от любой тени. Белоснежные стены, увитые плющом, сверкали в лучах заходящего солнца, а за ними угадывались силуэты идеально подстриженных кустов и фонтанов, поблескивающих в вечернем свете. Рейчел до последнего момента не могла до конца осознать, не могла принять, не могла даже предположить истинный план Эммета. В её голове всё ещё витала наивная мысль, что они просто попросят у матери немного денег, достаточную сумму, чтобы свести концы с концами, и затем, облегчённо вздохнув, вернутся домой, в свой привычный, хоть и убогий, мирок.

Но вот они уже стояли прямо у этих высоких, словно врата в рай, ворот, за которыми скрывалась не просто другая жизнь, а совершенно иная, недостижимая реальность. Внезапно, словно порыв ветра, Эммет резко обернулся к Рейчел, и, прежде чем она успела что-либо осознать, крепко обнял её, прижимая к себе изо всех сил, словно пытаясь своей хрупкой силой защитить её от всего мира, от всей его жестокости. Его объятия были непривычно тёплыми, нежными, наполненными до краёв невысказанной любовью и глубокой привязанностью, такой, какую он редко, почти никогда, не проявлял открыто. Его голос, когда он заговорил, был тихим, почти шепотом, немного хриплым от нахлынувшего напряжения и сдерживаемых эмоций.

– Рейчел, ты должна остаться здесь, – прошептал он, его пальцы крепко, почти до боли, сжимали её плечи, словно пытаясь передать ей всю свою решимость. – Теперь наша мать, которая когда-то бросила нас, может тебе помочь. Она сможет обеспечить тебе будущее, которое мы никогда не могли себе даже представить. Тебе будет лучше здесь, в этом мире, где нет нищеты и страха.

Рейчел в ответ отчаянно покачала головой, её губы дрожали, пытаясь выдавить хоть слово. Слёзы, горячие и жгучие, навернулись на глаза, и она, сжав кулаки до побелевших костяшек, отчаянно замотала головой, как будто пытаясь прогнать эту ужасную мысль.

– Нет, нет, не оставляй меня здесь, – прошептала она, её голос был хрупким, полным такой неподдельной паники, что Эммету казалось, будто его сердце разрывается на части. – Забери меня с собой. Я не хочу оставаться здесь одна, в этом чужом, блестящем мире. Не бросай меня.

Эммет крепче прижал её к себе, его глаза были влажными от непролитых слез, полны боли и отчаяния. Он гладил её по волосам, чувствуя, как дрожит её маленькое тело, как она цепляется за него, как за последний спасательный круг.

– Рейчел, это в твоих же интересах, – прошептал он, его голос был полон боли, но он старался говорить твёрдо, уверенно, чтобы не дать ей заметить его собственные сомнения. – Тебе будет лучше, если ты останешься. Здесь ты будешь в безопасности, здесь у тебя будет всё, чего мы никогда не могли себе позволить, чего я никогда не смог бы тебе дать.

– Тогда останься со мной, – прошептала Рейчел, вцепившись в его рубашку, словно боясь, что он сейчас же исчезнет. Её голос был слабым, но в нём слышалась такая мольба, такая отчаянная, пронзительная просьба, что она эхом отдавалась в его душе. – Давай вместе. Я не хочу быть одна. Никогда.

Эммет молчал, его глаза были влажными от невыплаканных слез, он крепко, почти судорожно, держал сестру, и в этот момент, стоя у высоких, неприступных ворот, отделяющих их от двух совершенно разных, чужих друг другу миров, он чувствовал себя совершенно разбитым, раздавленным. Он не хотел оставлять Рейчел, он всем сердцем боялся, что она не выдержит, что она не справится одна, без его защиты, без его поддержки, но он знал, что для неё это единственный, последний шанс на нормальную, достойную жизнь, на будущее без нищеты и страха. И эта необходимость выбора, этот жестокий разрыв между его безграничной любовью к сестре и непреодолимым желанием дать ей лучшее будущее, разрывали его сердце на мельчайшие части. Он прижал её к себе ещё крепче, в этот момент забывая обо всём, кроме её хрупкого тела, дрожащего в его объятиях, и её горячих слёз, которые, словно капли расплавленного свинца, падали на его изношенную рубашку.

Внезапно, словно гром среди ясного неба, тишину, окутывающую их прощание, прорезал нарастающий звук подъезжающей машины, разрушая трогательный, болезненный момент. Шины зашуршали по гравию подъездной дорожки, издавая мерзкий, царапающий звук, и прямо перед воротами, словно из ниоткуда, остановился роскошный, блестящий кабриолет, переливающийся под лучами заката. Рейчел вздрогнула, словно от удара током, инстинктивно прячась за широкой спиной Эммета, чувствуя себя невероятно неловко, неуместно, словно чужой элемент в этом мире блеска, роскоши и неприкрытого богатства.

Из машины, грациозно и уверенно, вышла девушка. Та самая, которую Рейчел видела по телевизору – ангельски красивая, с сияющей, безупречной улыбкой, одетая в белоснежную школьную рубашку и юбку из дорогого, явно дизайнерского материала, качество которого было заметно даже невооруженным глазом, даже в сумерках. Её золотистые, словно сотканные из солнечных лучей, волосы, собранные в изящную, безукоризненную причёску, блестели на солнце, отражая его последние лучи. Она с лёгким, но нескрываемым любопытством разглядывала брата и сестру, застывших в объятиях у входа в её огромный, чужой дом. Следом за девушкой из машины вышел молодой человек, одетый в такую же безупречную школьную форму. Он с лёгким беспокойством, едва заметным на его лице, посмотрел на остановившуюся подругу, а затем тоже с интересом, смешанным с настороженностью, уставился на незнакомцев, которые явно, всем своим видом, не принадлежали к этому престижному, закрытому району. В его взгляде читалась смесь любопытства и легкой опаски. Он что-то тихо, почти неслышно спросил у девушки, но она только пожала плечами, не отрывая взгляда от Рейчел и Эммета, словно пытаясь разгадать их тайну. Воздух наполнился густым, неловким молчанием, прерываемым лишь тихим, монотонным стрекотанием цикад, раздающимся из пышных кустов, и далёким, едва различимым шумом городского транспорта, доносящимся откуда-то издалека.

Неловкое, плотное, почти осязаемое молчание, словно невидимая стена, разделяло две пары глаз, два совершенно разных мира, наполненных безмолвными, вопросительными взглядами, полными замешательства, любопытства и даже лёгкого презрения. Оно давило на Рейчел, заставляя её ещё сильнее сжаться за спиной брата. В эту тяжёлую тишину, словно врываясь в приватный, болезненный момент, вмешался резкий звук захлопывающейся дверцы автомобиля, а затем – уверенные, размеренные шаги по гравию. Из роскошного кабриолета вышел водитель. Высокий, подтянутый, в безупречно отглаженной униформе, которая сидела на нём словно влитая, он источал ауру спокойной, незыблемой власти. Его движения были точными, выверенными, он неторопливо, но решительно направился прямо к Эммету и Рейчел, остановившись в нескольких шагах от них, словно невидимая граница отделяла его от незваных гостей. Его взгляд, холодный и отстранённый, был строгим, пронизывающим, оценивающим их с головы до ног, будто сканер, выискивающий любую нестыковку, любое отклонение от нормы.

– Что вы здесь делаете? – спросил он, и его голос был ровным, без единой эмоциональной нотки, но в нем отчётливо чувствовалась скрытая требовательность, неприкрытая властность, которая не допускала возражений. Это был голос человека, привыкшего отдавать приказы и не знающего отказа.

Пока водитель, словно цербер у врат, выяснял причину их неожиданного появления, двое молодых людей – та самая златовласая девушка и её спутник – развернулись и неторопливо, словно прогуливаясь по собственному двору, направились к парадному входу дома. Девушка несколько раз, словно под воздействием невидимой силы, оглянулась через плечо, и в её больших, пронзительных глазах, которые Рейчел видела по телевизору, теперь отражалось не просто беспокойство, а что-то вроде неясной тревоги или даже лёгкого сочувствия, смешанного с долей замешательства. Парень, идущий рядом, казался полностью беззаботным, он лишь снисходительно улыбался и пытался её успокоить, словно прогоняя надоедливую муху.

– Не переживай, – говорил он, его голос был мягким, но в нём сквозила лёгкая, почти неощутимая нотка высокомерия, – мой водитель с ними разберется. Он знает, как вести себя с такими людьми.

Когда роскошный, сверкающий под лучами заходящего солнца кабриолет остановился прямо перед внушительными воротами, и из него, словно легкокрылая бабочка, вышла девушка, Эммету не понадобилось и секунды, чтобы понять, кто она. Это была она – его так называемая сводная сестра, дочь нового мужа их матери. И её появление мгновенно, словно искра, вызвало в нём мощную, обжигающую волну раздражения, которая быстро переросла в едкий, ядовитый гнев. Всё в ней, абсолютно каждая деталь, от сияющей, беззаботной улыбки, которая, казалось, никогда не сходила с её лица, до идеально выглаженной школьной рубашки, белоснежной и без единой складочки, и тщательно уложенных золотистых волос, словно кричало о беззаботной, привилегированной жизни, о полном, катастрофическом незнании той суровой, беспощадной реальности, в которой он и Рейчел существовали каждый день. Наивная, слабая, хрупкая, словно фарфоровая кукла – таких, как она, в их районе Нью-Йорка ломают первыми, безжалостно, без малейшей жалости. Она казалась ему тепличным растением, выращенным в идеальных условиях, совершенно неспособным выжить без нескончаемого потока денег своего отца.

Следом за ней, словно верный оруженосец, появился и её "доблестный рыцарь"– такой же безупречный, такой же идеальный, как и она. Вместе они напоминали Эммету оживших принца и принцессу из какого-то приторно-сладкого диснеевского мультфильма – благородные, золотые дети, купающиеся в лучах славы и богатства, живущие в своем сказочном, выдуманном мире, не имеющем ничего, абсолютно ничего общего с его грязной, жестокой реальностью. Парень оглядел их с неприкрытым подозрением, и Эммет почувствовал, как в нём поднимается новая волна гнева, горячая и удушающая. Ну да, конечно, что ещё ожидать от двух оборванцев, стоящих у ворот шикарного особняка, кроме подлости, грязи и коварства? Этот паренек явно вырос в таких же элитных, закрытых кругах, как и его спутница, не зная ни отказа, ни нужды. Они оба раздражали Эммета до зубовного скрежета своей наивностью, своей бесстыдной беззаботностью, своим полным, вопиющим непониманием того, как живут другие, те, кому не посчастливилось родиться с золотой ложкой во рту, кому приходится каждый день бороться за выживание. Они были как два ярких, ослепительных пятна на фоне его серой, безрадостной, изматывающей жизни, и он не мог, да и не хотел сдерживать своего жгучего раздражения.