Игра в прятки

– Здесь работают рисовальщики и рисовальщицы, – объясняет Жозеф. – У каждого из них в подчинении отдельный стол. Они рисуют узоры на обойной бумаге. Затем резчики вырезают эти узоры на деревянных плашках, которые, как вы уже видели, покрывают краской и отпечатывают на обоях.

За каждым из столов трудится небольшая армия. Перед работниками разложены стопки листов пергамента и грифели, а также наборы инструментов всех форм и размеров с деревянными рукоятками. Витающий здесь запах, вид пергаментов и инструментов, звуки, издаваемые резчиками, удары молотков по ручкам резцов – все это так привычно и в то же время так неожиданно, что я, пораженная зрелищем, замираю. Даже кожаные фартуки работников точно такие, как был у папы. Лара тихонько вкладывает свою руку в мою ладонь.

– Пока что твоей задачей будет приносить плашки, бумагу и прочее, – говорит ей Жозеф. – Проверять, хорошо ли заточены инструменты. Я покажу тебе, где находится точильный камень. – Он поворачивается к Ларе. – Уверен, ты быстро продвинешься и избавишься от этой черновой работы. Я видел эскизы, которые прислала твоя мама. Они весьма впечатляют.

Сестра сдержанно улыбается, а я испытываю укол ревности. Хотела бы я быть Ларой, работать здесь, брать в руки все эти инструменты и, закрыв глаза, представлять, будто я снова в Марселе и всё вернулось на круги своя. Хотела бы я, чтобы мы с сестрой могли трудиться вместе, как всегда мечтали.

Глаза у меня начинает щипать, и я отворачиваюсь от резчицких столов, не в силах их видеть. Клянусь, я не буду плакать. Ни здесь, ни где‑либо еще. Я глубоко вздыхаю, и в поле моего зрения попадает галерея по другой стороне лестницы, которую я сперва не приметила. Вдоль нее тянутся два ряда дверей с маленькими окошками между ними – по-видимому, там находятся отдельные комнаты. Первая дверь с окном выглядят чуть внушительнее остальных и расположена чуть поодаль. Это, должно быть, самая большая из комнат.

Когда Жозеф замечает, что я кошусь на дверь, его лицо омрачается.

– Это отцовский кабинет. – Юноша понижает голос. – Он теперь почти никогда сюда не заходит, но так получилось, что сегодня отец тут – утверждает новые узоры. Понимаешь, последнее слово всегда остается за ним, и… В общем, он недоволен, когда его беспокоят, будь то дома или здесь, на фабрике.

Сказав это, Жозеф спешит прочь от галереи, знаком веля нам возвращаться на нижний этаж.

– Я провожу тебя обратно в красильню, – говорит он мне. – Найдешь кого‑нибудь, кто покажет тебе, что делать. После этого я вернусь и помогу тебе, Лара.

Моя сестра благодарит его, и они вдвоем спускаются по лестнице впереди меня, а я, повинуясь безотчетному порыву, не в силах подавить непреодолимое желание, оборачиваюсь и смотрю на окно первого кабинета.

За ним возникает массивная мужская фигура, заполняющая почти весь оконный просвет. Я вижу большие глаза, длинный крючковатый припудренный нос, светло-серый парик, чуть сдвинутый на затылок. Нижнюю часть лица я едва могу разглядеть, ибо искривленная поверхность оконного стекла причудливо искажает черты, так что рот и подбородок сливаются в одно темное пятно.

Вероятно, это сам мсье, отец Жозефа. Он совершенно неподвижен и так пристально таращится на нечто находящееся справа от меня, что даже не моргает. Я вслед за Жозефом и Ларой начинаю спускаться по лестнице. Мсье Вильгельм взирает не на что‑то, а на кого‑то. Он пожирает взглядом мою сестру.

Dejeuner sur l'herbe [29]

Лара

Все утро я отношу затупившиеся резцы к точильному камню и приношу заточенные обратно, раскладываю на столах резчиков листы бумаги и деревянные плашки, острю грифели и убираю с пола стружку. Нельзя сказать, что это самые увлекательные занятия на свете, и утро тянется бесконечно, особенно после того как Жозеф уходит к себе на нижний этаж, где надзирает за процессом печатания. Он провел рядом со мной гораздо больше времени, чем я ожидала, терпеливо показывая, что нужно делать. Только когда юноша ушел, я заметила, что чепец у меня съехал набок, и сообразила, что он забыл отдать мне мои шпильки, поднятые с пола.

В полдень снова звонит колокол, на этот раз возвещая о наступлении обеденного перерыва. Я озираюсь по сторонам. Работники печатни кладут инструменты и выходят на улицу. Я, не зная, как поступить, неуверенно следую за ними.

Несмотря на прохладу, работники рассаживаются на стенах и ступенях либо опускаются на траву, кто‑то черпает из колодца воду для питья. Я несколько минут наблюдаю за ними, после чего решаю отправиться в красильню, чтобы найти Софи или маму, но тут слышу позади себя чьи‑то шаги.

– Пойдем, – раздается знакомый голос, и, обернувшись, я вижу Жозефа. – Пора подкрепиться.

Я ничего не прихватила из дому и даже не помню, велела ли нам мама чем‑нибудь запастись. Вероятно, она отложила немного хлеба с завтрака.

– О, все в порядке, я не голодна, – отвечаю я. Но желудок тотчас выдает меня, издавая громкое урчание.

Жозеф удерживается от улыбки, но его глаза весело сверкают.

– У меня хватит на нас обоих, – говорит он, показывая узелок из коричневой ткани, нечто вроде заплечной котомки, перетянутой бечевкой. – И я знаю хорошее место, где можно поесть. Не желаешь ко мне присоединиться? – Он опасливо косится на ровный ряд маленьких окон на верхнем этаже печатни. Окон кабинетов.

– Благодарю вас. – Я думаю о том, как любезно с его стороны предложить поделиться съестным, и не решаюсь согласиться. – Это так великодушно. Но мне нужно отыскать маму. И сестру.

– О… да. – Жозеф слегка краснеет. – Прости, я не подумал. Еды здесь, разумеется, хватит и на них. Давай я помогу тебе найти их?

Когда мы добираемся до красильни, в ней нет ни души, поэтому мы ищем Софи и маму среди людей на улице. Кажется, что, когда я прохожу мимо, все пристально рассматривают меня, после чего склоняются друг к другу и шушукаются. Я гадаю, о чем они говорят и почему так им интересна. Наверное, дело в том, что меня сопровождает сын хозяина. Однако затем я вспоминаю, что в печатне на меня глазели все утро.

Жозеф вытаскивает из кафтана маленькие латунные карманные часы, сверяется с ними и морщится.

– Извини, Лара, но нам пора приступать к обеду, если мы хотим закончить его до того, как опять ударит колокол.

– О… – Я ищу в оживленной толпе маму и Софи, но их нигде не видно. – Да, конечно.

Жозеф кивает в сторону дороги.

– Идем?

Я снова колеблюсь. Софи и мама могут появиться в любую минуту, я не желаю их упустить. Надеюсь, что у Софи все хорошо в красильне, но мне бы хотелось в этом удостовериться.

– А нельзя ли нам пообедать здесь?

– Можно, но я предпочел бы поесть где‑нибудь в более тихом месте, – отвечает юноша. – Иначе меня наверняка засыплют всевозможными вопросами. Касательно фабричных дел. Не то чтобы я возражал, но, боюсь, работники порой забывают, что здесь всем распоряжается мой отец, а не я. Мои желания значения не имеют.

– О, понимаю, – говорю я, замечая обиду в его словах. – Что ж, вам, бесспорно, тоже необходим отдых. – Я прикасаюсь рукой к давней ране на затылке и нащупываю край съехавшего чепца.

– Ах, чуть не забыл! – Жозеф засовывает руку в карман. – Ты обронила.

Он отдает мне шпильку, и я благодарю его.

– Мне показалось, что выпало несколько штук.

– Извини, – улыбается он, направляясь к дороге, – я заметил в траве только одну.

Пикник

Лара

Сначала я предполагаю, что мы дойдем до лужайки, где уже устроились несколько работников, но Жозеф обходит ее стороной. Справа слышится журчание быстрых струй реки, которая снабжает фабрику водой. Немного погодя шум воды стихает, и впереди показывается темная купа деревьев. Они будто обозначают некую границу.

Жозеф решительно направляется к деревьям, я же замедляю шаг. Он оборачивается и замечает, что я колеблюсь.

– Я не хочу неприятностей… Мы не слишком удалились от печатни?

На губах юноши появляется робкая улыбка.

– Конечно, нет.

Я пробираюсь вслед за ним между деревьями, вороша башмаками опавшую листву. Несколько секунд спустя мы выходим на большую ухоженную лужайку. На миг я теряюсь, не понимая, куда мы попали, но потом вижу светлеющий вдали задний фасад замка и догадываюсь, что мы, вероятно, где‑то в глубине сада.

Жозеф направляется под сень огромного старого платана, сучья которого тяжеловесно покачиваются на фоне серо-голубого неба. У дерева весьма своеобразная форма, ветви, раскинувшиеся по сторонам от искривленного ствола, напоминают руки, а наплывы на них – сжатые кулаки. Сев на траву, Жозеф кладет рядом с собой узелок из коричневой ткани.

– Вот.

Он ослабляет бечевку, стягивающую коричневую салфетку, и достает из узелка багет, ломтики сыра, saucisson [30] и горсть сушеных фруктов. Еды тут больше, чем мы вчетвером съедали в Марселе за обедом, и при виде нее я не могу скрыть своего удовольствия.

– Вы всегда берете с собой так много? – спрашиваю я.

– Нет, – спокойно отвечает Жозеф, – не всегда. Жаль, что мы не смогли найти твою мать и Софи, чтобы разделить эту трапезу с ними. Пожалуйста, угощайся.

У меня текут слюнки при виде аппетитной посыпанной мукой поверхности хлеба и насыщенного сырного аромата. Я стараюсь обуздать голод и есть с подобающей неторопливостью, но это не так‑то легко. Утонченный, солоноватый вкус хлеба и сыра, контрастирующий с пряным привкусом сухих фруктов, лишь разжигает аппетит. Но когда я представляю, как мама и Софи, затерявшись в толчее у красильни, доедают остатки вчерашнего хлеба, чувство голода сменяется чувством вины.

Обед почти закончен, и мой желудок впервые за много месяцев полон, поэтому я благодарю Жозефа, полагая, что настало время возвращаться на фабрику. Но он снова тянется к узелку, на сей раз разворачивает его полностью и расстилает на траве. Внутри обнаруживается бумажный сверток, а в свертке – несколько восхитительнейших тарталеток с клубничным джемом; джем мерцает, как драгоценный рубин, а корзиночки из теста искрятся золотистой глазурью.

– Справишься ли ты еще и с десертом? – осведомляется Жозеф.

Я распахиваю глаза и, вероятно, издаю восторженный возглас, ибо юноша тут же протягивает тарталетки мне.

– Я заказал их повару вчера, – сообщает он. – Это мое любимое лакомство. И, судя по твоему виду, тебе они тоже должны понравиться.

Я беру изящную тарталетку и любуюсь ею.

– О, благодарю вас! Я уже и не помню, когда в последний раз их ела!

Мы наслаждаемся пирожными в дружеском молчании, ветер шевелит ветви дерева у нас над головами, поодаль оживленно щебечут скворцы. Через некоторое время мой взгляд падает на бумагу, в которую были завернуты тарталетки, и я замечаю, что это обрывок обоев нашей фабрики. На нем напечатаны пасторальные сценки с селянами, поглощенными своим повседневным трудом. В центре – изображение женщины. Она сидит на кочковатой травянистой лужайке, за ее спиной виднеется извилистый, толстый ствол дерева, его темные ветви прихотливо изгибаются, очерчивая ее фигуру. И если бы не пятно алого джема, закрывшее часть сценки, я бы решила, что рядом с этой женщиной – расстеленная скатерть с разнообразными лакомствами. Что здесь изображен пикник. До чего же странно!

Я внезапно вспоминаю нашу последнюю ночь в Марселе, женщину, изображенную на присланном тетушкой образце обоев, сверхъестественное сходство комнаты на обоях с моей собственной спальней, сверхъестественное сходство изображенной женщины со мной. У меня начинает кружиться голова, в глазах рябит. Ткань, служившая скатертью для пикника, внезапно исчезает. Между мной и Жозефом словно разверзается страшная пропасть, бездна в форме могилы. Я в ужасе смотрю туда.

– Лара? – с тревогой спрашивает юноша, дотрагиваясь до моей руки. – Тебе нехорошо?

Я заставляю себя сделать вдох и тру глаза. Что за нелепые страхи! Расстеленная рядом с нами ткань – вовсе не могила, теперь я это вижу. Это всего лишь мужской кафтан. Кафтан Жозефа.

С фабричного двора доносится звон колокола, я еще раз благодарю юношу за угощение и наблюдаю за тем, как он отряхивает кафтан от крошек и сворачивает его. Но когда я вслед за ним направляюсь к фабрике, у меня снова начинает кружиться голова, и, чтобы не споткнуться, мне приходится сосредоточить все свое внимание на Жозефе.

Маленькая Венеция

Версаль

Ортанс

Я лениво ковыряю остатки лакомств, приготовленных для пикника. Жареный лосось с пюре из водяного кресса, паштет из скумбрии, устрицы. Свежеприготовленный утренний улов. У меня на коленях устроился Пепен, его крохотный животик набит рыбным паштетом, а я прислушиваюсь к тихому журчанию Большого канала и плеску весел гондольеров. Где‑то вдали мужчина поет легким, но густым, как табачный дым, басом, и ветер доносит до меня итальянские слова:

– Non più andrai, farfallone amoroso… [31]

Я сразу узнаю эту вещицу – арию из «Женитьбы Фигаро». Здесь, на просторных берегах Большого канала, говорят только по-итальянски. Я почти поверила, что действительно нахожусь в Венеции…

– Ma petite? Ma petite!

Знакомый надтреснутый голос резко возвращает меня в постылую реальность. Я открываю глаза и вижу прижавшего к голове бархатистые ушки Пепена, который таращится на матушку. Моя камеристка, Мирей Ануй, женщина, у которой за плечами больше лет, чем у Мафусаила, делает то же самое. Хотя и куда более вяло: должно быть, матушкино кудахтанье только что пробудило ее от летаргического сна.

Разумеется, мне известно, что на самом деле я не в Венеции, но все равно столь грубое возвращение к действительности для меня потрясение. На самом деле я в дворцовом парке, в одной из этих бутафорских рыбацких деревушек на берегах Большого канала, главной ландшафтной pièce de résistance [32] Короля-Солнца, где местные крестьяне, наряженные скромными мореходами, преподносят версальским придворным рыбу.

Пепен пронзительно тявкает, и я улыбаюсь. Его я тоже нарядила по такому случаю. Пусть эти челядинцы, таскающиеся со своей рыбой, и одеты рыбаками, но мой песик метит выше. Он в платье морского капитана: миниатюрном кафтанчике и с кружевным шейным платком; золотая бахрома эполет горделиво искрится в лучах послеполуденного солнца.

– Ma petite… – задыхаясь, голосит матушка, наконец добираясь до нас. Взмахом руки она отпускает Мирей, и, пока камеристка плетется прочь, переводит дух. – Я всюду тебя искала!

Матушка так отчаянно размахивает веером, словно подает сигналы с тонущей гондолы. Она пытается отогнать комаров, но ее усилия тщетны: мало кто знает, что Версаль построен на болотах. Вследствие этого больше половины года сады кишат полчищами кровожадных тварей, и в них распространяются миазмы, отдающие гнилыми овощами и мочой. Сам король редко прогуливается здесь без ароматической бутоньерки.

– Что такое, матушка? – Я вскидываю брови и внимательно смотрю на мать, но та не спешит вдаваться в объяснения. – В чем дело?

– О, Ортанс… Твой отец! – восклицает она, тяжело опускаясь на стул, который только что освободила Мирей. – Он… наконец‑то… получил весточку от… Дюбуа!

Поскольку матушка по-прежнему не может отдышаться, фраза получается отрывистой, из-за чего мне трудно судить о том, как она произнесена. И я не могу сказать, воспарю ли сейчас на крыльях восторга или погружусь в пучину отчаяния. Матушка откидывается на спинку кресла и закрывает глаза, ее пышная грудь бурно вздымается. Кажется, она забыла, зачем пришла. Не в силах больше ждать, я тыкаю ее в лодыжку носком туфли.

– Ой! – Матушка вздрагивает и широко распахивает глаза. – Видишь, именно потому этот Дюбуа и отказался от брака!

Меня захлестывает невыразимое облегчение. Хвала небесам! Я не обязана выходить замуж за недоумка. А самое главное, сын «этого Дюбуа» – последняя возможная партия для меня! У дорогого батюшки больше не осталось вариантов.

– Не надо напускать на себя такой самодовольный вид! – добавляет матушка, прихлопывая комара на руке.

Я безучастно разглядываю ее, отмечая и retroussé [33] кончик носа, и маленькие влажные губы. Она вторая жена отца и мать его младших детей – пятерых, включая меня. Первая батюшкина супруга, женщина с огромным лбом, который высотой мог соперничать с Зеркальной галереей Версальского дворца, и вечно страдальческим выражением лица (доказательством чему ее портреты, которые мне доводилось видеть), произвела на свет четырех моих старших братьев и сестер и умерла, рожая последнего из них. Благодарение Господу, я много лет не виделась со своими сводными братьями и сестрами. Мне этого и не хочется.

– Ты не думала, – продолжает матушка, – что, раз в Версале больше не осталось подходящих женихов, отец прикажет своему человеку подыскать тебе мужа в другом месте?

Эта мысль несколько обескураживает меня, но я заставляю себя насмешливо фыркнуть.

– Матушка, вы не хуже меня знаете, что батюшка такого не допустит. – Не секрет, что мой отец не самый настойчивый человек на свете и у него не самая сильная воля. Скорее он предпочтет проводить время за выпивкой и картами, чем продолжать заниматься устройством моего брака. – Он сделал все, что мог, с этим покончено.

Я ожидаю, что матушка согласится, но, к моему удивлению, она молчит.

– Боюсь, что нет… – отвечает она через несколько минут. – Думаю, ты не понимаешь. В последнее время твой отец гораздо… решительнее в этом вопросе. – Она хмурится. – Будь ты чуть менее разборчива…

Жужжание насекомого у моего уха внезапно выводит меня из себя. Я гневно отмахиваюсь от мерзкой твари и рывком поднимаюсь на ноги, оставляя матушку на съедение комарам.

Английские народные песенки

Жуи-ан-Жуван

Софи

С тех пор как мы появились на фабрике, минуло две недели, обремененные трудом, новыми обязанностями, правилами, которые нужно соблюдать, и указаниями, которые необходимо помнить. С самого прибытия мы почти ничем, кроме работы, не занимались, у нас не было ни времени, ни сил ни на что иное. По воскресеньям же, когда у нас выходной, приходится идти в церковь, а затем браться за домашние дела, и в конце концов Лара, мама и я так устаем, что после ужина у нас слипаются глаза.

Шесть дней в неделю звон колокола будит нас еще до рассвета, и мы бредем на фабрику в первых лучах солнца, озаряющих небо. Трудимся до обеда, во время получасового перерыва съедаем свой хлеб, и снова трудимся до конца дня. Однообразные, серые будни. А работа, как я и опасалась, очень тяжела. От того, что я внаклонку выуживаю из красильных ванн замоченные листья, у меня ноет спина. От того, что таскаю по лестницам из одной части здания в другую ведра с красками, распухают и немеют ноги.

Жозефа я почти не вижу. Но в самые тихие ночные часы, когда, несмотря на ломоту в костях и боль в мышцах, мне никак не уснуть, я ловлю себя на том, что вспоминаю юношу, стоящего на пороге нашего дома с моей тряпичной куклой.

Сегодня не успеваем мы возобновить работу после обеденного перерыва, как в красильне случается неприятное происшествие. Авелина Кольбер – старуха, которая в первое утро нашего пребывания здесь показывала маме, что нужно делать, – внезапно спотыкается, неся к чанам ведро с красной мареной (это было бы нелегко и женщине вдвое моложе ее). Бо́льшая часть жидкости выплескивается из ведра, заливая пол и фартук несчастной. Женщина стонет и пытается встать на ноги, но беспрестанно поскальзывается в луже краски. Я бросаюсь к ней и помогаю подняться с земли.

– Вы не ушиблись, мадам?

Старуха, морщась, потирает колени.

– О боже, мой фартук… И краситель пропал…

Я умоляю, чтобы она не волновалась, нахожу тряпку, чтобы оттереть пол, и отвожу мадам Кольбер на улицу, к низкой ограде, на которую можно присесть.

– Давайте-ка помогу вам снять фартук, – говорю я, развязывая мокрые тесемки у нее на талии. – Я сбегаю и принесу вам чистый. Не волнуйтесь, вернусь через несколько минут.

Я мчусь к нашему домику мимо лужайки и каменного моста. Очутившись внутри, набираю полведра воды, добавляю ложку соли и замачиваю испачканный фартук. Затем захватываю из спальни один из своих чистых фартуков и спешу с ним обратно на фабрику.

Хотя день еще в разгаре, над рекой уже стелются клочья тумана. В поле зрения снова возникает старинный каменный мост, и я вижу, что теперь на нем стоит некто, почти полностью скрытый сгущающейся белой пеленой.

Сквозь плотный морозный воздух до меня неожиданно доносится медленный напев.

– Дам-ди-ди-дам, дилли-дилли…

Меня так поражает этот необычный голос, дрожащий и жалобный, что я не сразу узнаю мотив. Когда‑то я слыхала, как эту песню в марсельском порту пела одна англичанка:

– У нас с тобой, дилли-дилли, одна судьба, и порознь мы спать, дилли-дилли, не будем никогда…

Она называется «Лаванды цвет». Я некоторое время стою, пораженная печалью и красотой этой песни. А потом мелодия стихает, снова растворяясь в тумане, из которого и появилась.

Я подхожу ближе, чтобы узнать, кто это пел, но, когда завеса тумана редеет и рассеивается, оказывается, что мост пуст. На нем никого нет.

Королевский зверинец

Версаль

Ортанс

– Подожди, ma petite! Подожди мамочку!

Я останавливаюсь, скорее для того, чтобы взять Пепена на поводок, чем для того, чтобы подчиниться матушкиной просьбе: ее зловещее утверждение насчет отца до сих пор звенит у меня в ушах, как комарьё.

Я оглядываюсь на матушку. Она ожесточенно чешет пышную грудь, на которой проступают воспаленные розовые укусы, и это зрелище доставляет мне некоторое удовольствие.

– Эти дьявольские полчища закусают меня до смерти, – жалуется она. – Можно подумать, они не ели целый год. Эти твари зловредностью не уступят крестьянам.

– Если будете расчесывать укусы, станет только хуже.

Матушка досадливо цокает языком и машет мне веером.

– Пойдем, ma petite. Давай на время позабудем обо всех этих брачных делах и прогуляемся по королевскому зверинцу. Иначе меня здесь съедят заживо.

– Среди львов вы будете в большей безопасности, – ехидно замечаю я, матушка же подходит к воде и подзывает пустую гондолу.

«Гондольер» опасливо косится на капитана Пепена, и я поправляю своему маленькому песику эполеты, чувствуя себя вполне удовлетворенной. Матушкины недавние слова вызывают у меня очередной всплеск раздражения. «Давай на время позабудем обо всех этих брачных делах». Вольно же ей так говорить. Она знать не знает, что творится у нее под носом, и никогда не знала.

На протяжении всей поездки я нарочно игнорирую матушку, устремив взгляд на медленно приближающееся здание зверинца в дальнем конце канала. Этот восьмиугольный павильон из светлого камня не так уж сильно отличается от великой Бастилии. Но, в отличие от Бастилии, самая высокая часть постройки увенчана куполом, совсем как вольер…

– Вижу, теперь ты обливаешь меня la froideur [34], – подает голос матушка, прерывая мои размышления. – Я ведь просто пыталась предупредить тебя, вот и все. Боюсь, что твой отец до сих пор стремится несмотря ни на что выдать тебя замуж, и поскольку в Версале не осталось подходящих молодых людей, он начнет подыскивать кандидатуру за пределами двора.

Я вскипаю.

– Матушка, минуту назад вы сами предложили на время позабыть об этом деле, однако снова касаетесь его.

– Тсс, Ортанс, – журит меня матушка, обмахиваясь веером. – Я вот что хочу сказать. Ты должна уяснить: если твой отец попросит своего человека сыскать жениха для тебя в другом месте, тебе придется покинуть двор!

Покинуть двор! Я не могу себе этого представить. Я много раз старалась, но так и не смогла решить, что для меня Версаль: тесная клетка или позолоченное святилище, и эта дилемма тревожит меня даже больше, чем мысль о расставании с ним.

Гондола останавливается, я крепко прижимаю Пепена к себе и спрыгиваю на траву. У меня возникает желание развернуться и отправиться обратно, к себе в апартаменты, но эта мысль тоже угнетает меня. За моей спиной, пыхтя и отдуваясь, пытается выбраться из лодки матушка. Пропустив ее мольбы о помощи мимо ушей, я направляюсь прямиком к зверинцу.

Изнутри павильон отделан в стиле rocaille [35] и инкрустирован галькой и ракушками наподобие грота. В центре журчит фонтан, а по стенам стекают ручейки, охлаждая помещение. Но это, судя по всему, не помогает. Несколько месяцев назад вылезла шерсть у белого медведя. Прошлым летом, по-видимому от теплового удара, погиб волк. Кажется, все обитатели зверинца больны той или иной болезнью и балансируют на грани преждевременной смерти. Несколько лет назад в канале утонул слон, выпивший свою дневную меру, пять бутылок бургундского, быстрее, чем обычно. Надо думать, некоторые версальские аристократы могли бы посостязаться в этом с животным.