Бешеный шарик

Единственным местом, где Джун мог расправить свои тяжелые плечи и дышать полной грудью, был старый бетонный мост на северной окраине. Давным-давно, еще в те времена, когда Эшенленд назывался иначе, под этим мостом протекала маленькая речушка без названия. Речушка высохла, а бетонный мост выдержал разрушительное дыхание времени. Он стоял словно памятник призраку, привлекая к себе людей, испытывающих тревогу. Все они пытались в одиночку побороть мучительное и невообразимое ощущение в груди. Их ненадолго спасали порывы ветра, хаотично блуждающего по мосту. Как-то раз Джун стал свидетелем того, как один мужчина пытался уловить каждой клеточкой своего тела прохладу, способную остудить его выгорающую душу. Испытав на себе эффект «игры с ветром», Джун с ужасом констатировал, что на самом деле, он чувствовал себя гораздо хуже, чем предполагал.

Так и было. С каждым днем он все больше и больше погружался в тяжелые размышления. Безжалостные мысли постепенно выходили из-под его контроля, медленно и точно изнуряя его психику. Перелом сознания случился в тот момент, когда Джун осознал, что прошлое навсегда останется для него самым прекрасным и одновременно самым болезненным отрезком в жизни. В настоящем он испытывал унизительное разочарование. Будущее не сулило ничего хорошего. У Джуна не было и не могло быть собственного дома. Он и помышлять не мог хотя бы о каком-нибудь заработке. Джун не имел права на существование. Наблюдая за течением жизни Темптонов и остальных жителей Обелиска, он понимал, что даже в таких условиях его жизнь ничего не стоила. Жизни эшенлендцев были давно обесценены.

Внутренний голос агрессивно вопрошал Джуна: «Кто ты? Кто ты? Кто ты? Кто ты? Кто? Ты? Кто? Ты? Кто? Ты кто? Ты кто? Ты кто? Ты кто?». Эта пытка продолжалось часами. «Ты – трусливый мудак!», – ответил он самому себе, вспомнив, как молил о спасении Темптона-старшего в поле под Обелиском.

Однажды на мосту, он вновь услышал вопрос: «Кто ты?», но это был уже не знакомый ему голос. К нему впервые обратилась девушка. Джун сразу же увидел длинные огненно рыжие волосы. Ветер поднимал их, создавая завораживающую картину. Прекрасная девушка стояла перед ним, словно яркое солнце, о котором все давным-давно забыли.

Она обращалась к нему смело и открыто. Дожидаясь ответа, девушка не отводила взгляда, пристально вглядываясь Джуну в глаза.

– Человек. – ответил Джун.

– Кто ты?! – грубо переспросила девушка.

Этого напора было достаточно, чтобы Джун окончательно сдался:

– Я – южанин. Единственный, кто выжил после битвы. – обреченно произнес он. – А теперь беги и расскажи всем, что на мосту находится недобитая паскуда. Пускай все желающие приходят меня убивать, я подожду.

– Зачем мне это нужно?

– Почему в ту ночь вы пришли нас убивать?

– Это все механизм.

– Что?!

– Мы рождаемся для того, чтобы умереть и умираем, чтобы родиться вновь. Мы имеем слишком много шансов жить, жить, жить… но обделены знанием, как пройти каждый наш путь достойно, не разбив свои ноги. Наши пути переплетены, но мы не можем ступить на соседнюю, кажущуюся не такой безнадежной, тропу. Мы ничем не отличаемся от заурядных винтиков одного большого механизма, с одним отличием – нам оставили надежду на призрачные дивиденды будущего. Тот, кто смотрит в будущее без надежд, быстро ломается и суицидально выходит из общего строя. Что с ним, что без него – механизм продолжит свою работу. Тогда у людей оставалась последняя надежда. Их объединила общая цель. Они действовали как огромная машина смерти. Будь ты на этой стороне, то стоял бы в первых рядах, поражая своим оружием одного южанина за другим.

– Я не смог бы так поступить.

– Раньше точно так же ответили бы все те, кто вас бил и резал. Пять лет назад люди воспевали гуманность. Мы стараемся поддерживать стабильность, но это состояние противоестественно человеческой природе. Нас окружает все шаткое и неопределенное. Мы сами можем измениться до неузнаваемости в любой момент.

– Я не смог бы так поступить! Твои слова – это красивая и заумная ширма, за которой ты пытаешься скрыть свой позорный поступок! Сколько южан ты убила?! – закричал Джун.

– Нисколько. – спокойно ответила девушка. – Меня там не было.

Ее признание окончательно сразило Джуна. Все последние месяцы он не расставался с воспоминаниями о той страшной ночи. Ненависть отравляла его существование. Это страшное чувство закрыло ему глаза, и он перестал видеть мир. Оно плотно замостило его уши, и он не слышал тех, кто пытался к нему обратиться. Джун ощущал реальную боль, сковывающую его челюсть. Не желая поощрять невыносимую муку, он стал молчать. Его окружали люди, которые были по ту сторону борьбы. Он и подумать не мог, что кто-то мог не прийти на поле под Обелиском и не намеревался поднять руку с оружием против южан.

Незнакомка спровоцировала маленькую смерть в сознании Джуна. Она стояла перед ним и с вызовом смотрела ему прямо в глаза. Джун больше не мог находиться с ней рядом. Не сказав ни слова, он убежал. Убежал от человека, которого он был не в силах понять.

4

В тот вечер Джун обрел хрупкую надежду. Его голову не покидали мысли о рыжеволосой незнакомке, такой недосягаемой и одновременно самой близкой во всем мире. Каждый день он старался как можно раньше приходить к мосту и как можно позднее уходить домой. В нем стало преобладать желание жить, решительно оттесняя все доводы в пользу смерти, которую еще совсем недавно он считал единственно возможным решением всех непреодолимых задач, ниспосланных его судьбой.

Она появлялась нечасто, объясняя их редкие встречи обязанностями, которыми она не могла пренебрегать. Им остро не хватало времени, отведенного для встречи – она всегда спешила домой. Расходясь в разные стороны, они испытывали глухое разочарование, но дни, проведенные в разлуке, были для обоих самыми мрачными и казались несправедливо долгими.

Только друг перед другом они могли не притворяться. Их покидали любые сомнения, внутренние ограничения и даже комплексы, когда они обсуждали все волнующие их вопросы и пытались вместе понять суть многих вещей. Во многом они заблуждались, но именно общие ошибки сближали их больше всего.

В один из самых холодных вечеров, по дороге домой Джун встретил мужчину, которого не раз видел на улицах своего района. Он стоял возле покосившейся загородки, явно поджидая свою жертву. Его лицо было свирепым, а частое дыхание подтверждало доминирующее в нем состояние звериной агрессии. В надежде пройти опасный отрезок пути без потерь, Джун постарался выровнять свой темп и не показывать незнакомцу свою тревогу. У себя на родине именно благодаря этой тактике он избегал опасной встречи со всеми яростными собаками, которые блуждали по его округе.

– Ты кто такой? – вызывающе спросил мужчина.

Тактика, которая никогда не подводила Джуна, в этот раз понесла поражение.

– Свой. – невозмутимо ответил Джун.

– Я знаю всех своих. Тебя тут не было. Зато после славной резни ты появился в доме тех интеллигентишек-заморышей из четвертого тупика.

Джун был застигнут врасплох. Обстоятельства складывались таким образом, что драка между ним и свирепым незнакомцем была предрешена. Ни на минуту не забывая о своих рисках, Джун практически с первых же самостоятельных недель в Обелиске имел при себе походный нож и пистолет, которые по счастливому случаю были найдены им под мостом.

Глядя в сумасшедшие глаза свирепого незнакомца, Джун медленно нащупал свое оружие. И только после того, как мужчина, олицетворяющий образ врага, крикнул: «Я тебя прикончу за минуту!», Джун стал действовать на опережение, приставив пистолет к нижней челюсти противника.

«Только попробуй дернуться или пискнуть – убью суку! Меньше чем за минуту прикончу мразь!», – процедил сквозь зубы Джун. Действуя иррационально, о чем он прекрасно понимал, Джун повел своего врага в случайно выбранном направлении. Всю ночь они блуждали по чужим переулкам, не раз попадая в тупики. То ли страх смерти, то ли кромешная темнота и незнакомые места, что-то определенно повлияло на незнакомого мужчину. Его свирепость рассеялась, обнажив громадный страх в чистом виде. Он послушно шел, куда его направлял Джун и с надеждой ожидал конец пути.

На рассвете они оказались в чужом районе. Странное путешествие утомило обоих, но незнакомец явно недооценивал Джуна. В отличие от всех эшенлендцев, агрессивно демонстрирующих свою силу, Джун имел опыт выживания вопреки всем законам здравого смысла. Напряженный путь в кромешной тьме утомил его не меньше, чем противника, но он был готов расправиться с врагом, не давая себе передышки.

Он бил врага остервенело, представляя события, которые пережил в поле под Обелиском. Джун дал себе второй шанс и одержал победу. Враг сдался еще тогда, когда к его челюсти приставили оружие. Однако, победа даже над таким противником даровала сладостное ощущение внутренней свободы и торжества справедливости. Не зная определенно, жив мужчина или забит им до смерти, Джун вновь достал отлично наточенный им нож и прорезал глубокую борозду через все лицо своего врага – от линии роста волос до подбородка. Таким образом, он поставил свою метку.

После расправы Джун оглянулся и увидел несколько десятков людей, собравшихся вокруг. Не задумываясь о последствиях, он громко объявил: «Это южанин! Он охотился на меня! Делайте с ним все, что хотите! Я устал!».

Он уходил, не боясь прицельных взглядов людей, которые могли жестоко убить его на месте. Его успокаивала гробовая тишина, которую прерывали редкие звуки из соседних улиц. Ему не пришлось оглядываться, чтобы понять – люди, словно токсические отходы, сбрасывали накопленную ярость на поверженную им жертву. Сам того не подозревая, Джун предоставил эшенлендцам очередную возможность поглумиться над человеческим телом и достоинством, а так же стал родоначальником тенденции ставить ужасную отметку на лице «чужаков». За считанные месяцы город был разделен на маргиналов с изуродованным лицом и обычных моральных уродов.

5

Таинственное исчезновение президента эшенлендцы приняли как неизбежное. Они перестали нуждаться в подробностях личной жизни элиты государства, едва ли поспевая следить за собой. Никто не знал, кроме верного соратника Сильверстайна, как и чем живет некогда славный, обожаемый нацией Фейт.

То ли от полного бессилия, или в результате логического стечения обстоятельств, Фейт окончательно лишился личного контроля над сменой реальности и галлюцинаций, именуемых им самим «сакральными сновидениями». Большую часть времени он проводил в дреме, а просыпаясь оказывался не в силах демонстрировать прежнюю жизнедеятельность. Сильверстейн позаботился, чтобы организм Фейта своевременно получал необходимое питание, но с каждым месяцем он все чаще сомневался в необходимости поддерживать жизнь человека, который предпочитал существовать в другом мире.

Фейт упорно продолжал свое движение к истине. Мучительно преодолев долгий путь по бесконечной пустыне, он оказался в месте, где ровными рядами, тянувшимися за горизонт, стояли люди. Подойдя к старику, стоявшему в самом конце, Фейт смущенно спросил:

– Это конец?

– Конец? – удивился старик. – Думаю, это начало!

– Начало чего?

И тут, к дикому изумлению Фейта, старик ответил ему голосом Фоксы:

– Начало моей новой жизни!

Вынужденно возвратившись в реальность, он увидел свою дочь. Фейт не скучал по ней, за все время разлуки не желал встречи с нею, но в этот раз был отчасти рад ее появлению. Фокса не подозревала, что перемены в ее облике, а именно чарующее сияние, обретенное благодаря любви, было замечено отцом, которого она давно удалила из линии своей жизни. Фейт заинтересованно смотрел на дочь как на незнакомого человека. Фокса была испугана и разочарована – ее прежний кумир слишком рано утратил разум.

– Если ты забыл, я – твоя дочь. – нервно сказала Фокса.

– У меня нет проблем. – хрипло ответил Фейт.

– Да, понятно. Хорошо. – спешила Фокса. – Значит так, я ухожу… как я уже сказала, у меня новая жизнь. Я беременна… через полгода рожу. Даже не знаю, как рожать в таких условиях… Эшенленд не пригоден для жизни.

– Сделай аборт.

Фокса начала узнавать прежнего отца. Несмотря на то, что предложение Фейта было оскорбительным, ей стало спокойнее.

– Понимаю, что в этих чувствах мы, к счастью, не похожи, но с радостью говорю тебе – я умею любить и люблю свое дитя. У меня зарождается семья, и я не упущу свой шанс на простое человеческое счастье!

– Кто он?

– Южанин. Чудом выжил в той страшной мясорубке, которую устроили подонки, желающие один прежде другого поцеловать твой властный зад.

– Южанин…

Фейт не стал завязывать конфликт, к которому заранее готовилась Фокса. Перестав слушать дочь, он упоенно погрузился в забытье. Перед ним опять появился старик, но Фейт не мог к нему обратиться. Безмолвные и бледные, люди стояли друг за другом, словно памятники и очень медленно продвигались вперед. Фейт ощущал себя таким же бледным и пустым. От него требовалось решение встать за стариком, либо пойти дальше, но он не желал никуда идти.

Фокса не могла покинуть родительский дом, оставив брата. В вынужденной заботе за ним она заставила себя привязаться к мальчику. Понимая, что отец оставался равнодушным к сыну, Фокса решила, что в ее новой семье найдется место еще для одного ребенка.

Ее возлюбленным был Джун. Она доверила ему свою жизнь и приютила в своем доме, который достался ей по наследству от богатого дедушки. Вместе они стали неумело налаживать быт. Фоксе предстояла тяжелая адаптация к реальной жизни в Эшенленде. Джун адаптацию фактически провалил, но старался внушить любимой, что он эмоционально стабилен и готов оказать ей необходимую поддержку в трудный час. Единственное, чего не мог скрыть Джун, было неприятие младшего брата Фоксы. Мальчик олицетворял собой дополнительные трудности на пути становления их семьи. Но и в этом случае судьба подбросила Джуну сомнительную возможность, которой он поспешил воспользоваться.

Поздно ночью в их с Фоксой дом постучался Темптон-старший. С дрожью в голосе он сообщил, что умер его младший сын Уинстон. Темптон-старший попросил денег на наркотики. Он спешно оставил убитую горем жену, не желая находиться в тревожной обстановке, а на успешный промысел по преследованию обессиленных наркоманов с дозой у него не было моральных и физических сил. Джун дал ему необходимую сумму безвозмездно, однако с условием, что Уинстон воскреснет, а место умершего мальчика займет младший брат Фоксы.

Ему сыграла на руку тотальная растерянность Фоксы. Она не стала противиться решению, которое устраивало всех. Уинстон воскрес. Мальчик обрел мать, которой у него никогда не было. Ее любовь была осторожной, а ласка – печальной, но и этого было слишком много в сравнении с тем, что он получал раньше.

Глава 4. 2065

1

Фейт навсегда ушел в свое фантастическое паломничество к истине. Он тихо умер за день до рождения внучки, которую нарекли единственным в Эшенленде именем – Людовик. Так и не получивший от него даже имени сын рос в чужой семье и откликался на имя Уинстон. Темптоны не смогли полюбить, но мирно терпели мальчика, удерживающего на своих маленьких плечиках груз памяти об их умершем сыне.

Эшенленд остался без единственной опоры. Народ внутренне полагался на то, что президент переживет каждого из них и никому не придется мучительно переживать времена смены власти. Сильверстейн получил реальную возможность выйти из тени, открыто занять место президента и править Эшенлендом уже под своей ответственностью. Этого не случилось. Сильверстейн не умел действовать без мощной фигуры Фейта за спиной. Уловив неоднозначность времени, в политику государства ворвалась Фокса. Под молчаливое одобрение правительства и радостное согласие народа она легитимно заняла место своего отца. Народ не знал, что в принятии решений, Фокса будет доверяться единственному человеку – Джуну, который все сильнее и глубже погружался в себя, доставая наружу опасные плоды своей психологической травмы.

Четыре года стабильности успокоили эшенлендцев. Люди жили плохо, но больше не ждали перемен пострашнее. Их агрессия не рассосалась сама собой. Наоборот, люди резали друг друга без разбора, продолжая варварскими методами отнимать у тех, кто слабее жилье и ценности. Те, на чьем лице имелись страшные шрамы, автоматически считались отбросами общества. Вопреки унизительному статусу, «меченные» набирали силы, обживали отдельные районы города и сбивались в опасные группировки. Обелиск ревел от регулярных стычек между «чистыми» и «грязными» районами.

Темптоны жили в «чистом» районе, но не раз становились свидетелями побоищ, не принимая в них активного участия. К ужасу Темптона-старшего, его удачный промысел по добыче наркотиков был возможен только в «грязном» районе, куда дорога для него была навсегда закрыта. Утратив смысл существования, мужчина устроил себе добровольную передозировку из оставшихся доз. Его жена стойко пережила утрату, замостив очевидное горе усердной заботой о маленьком сыне.

Юный Темптон полностью отдался романтике опасных улиц. Наблюдая за одной из самых кровавых драк, он столкнулся с девушкой, сразившей его своим скверным характером. Ее звали Санни. Она была некрасива, неумна, и невоспитанна, но агрессивно пыталась доказать обратное. Юный Темптон жаждал завоевать ее любой ценой. Санни завоевала юного Темптона без усилий и начала вести с ним сомнительную игру, выманивая для себя все, что ей было нужно.

Не выдерживая давления матери, каждую среду после полудня маленький Уинстон тайно посещал соседа Энтони, который жил двумя этажами выше. Это был одинокий старик. Полный, но не безобразный. Неряшливый, но чистый. Он всегда надевал одни и те же растянутые в коленях сизые брюки, не менял рубашку и неизменно носил пеструю жилетку с рисунком разноцветных дирижаблей. Старик был маниакальным книгочеем и большую часть его квартиры занимали настоящие бумажные книги. В его доме позволялось не только читать книги, но и сидеть, спать, опираться на них, замащивать ими солнечный свет, гонять мух, в общем – делать все, что человеку считалось полезным. Энтони разглядел в своем юном соседе крошечный ручеек сознания, который следовало бы расчистить. В семье Уинстона даже не подозревали, что он, без их на то позволения, очень быстро научился читать и мало-мальски грамотно писать.

Ничуть не меньше книг Энтони любил своего молодого кота Линча. Рыжий наглец буквально поработил своего хозяина и полностью подчинил того своей воле. Энтони прекрасно понимал свое положение и добровольно позволял Линчу безраздельно властвовать в их «домике». Энтони и Линч всегда встречали Уинстона вместе. К приходу Уинстона дверь в квартиру Энтони никогда не была заперта. Заходя в «домик» мальчик всегда видел одну и ту же картину: старик, расслабленно сидящий в пышном кресле и рыжий кот, дремлющий у его опухших ног. «Заходи, дружочек! И забудь все, что было за дверью нашего с Линчем домика!», – живо говорил Энтони. Это приветствие, порядок слов, паузы, интонации Уинстон знал наизусть, но это ему никогда не надоедало и приносило чистую, ничем необъяснимую радость.

Нередко они делили неказистый обед на троих, и мальчику это нравилось гораздо больше, чем традиционные семейные встречи за столом. В один из дней, когда Уинстон буквально сбегал из дома, Энтони рассказал ему свою историю:

– Мне тоже было не просто с родителями. В свои выходные дни, отец угрюмо сидел у телевизора и постоянно переключал каналы. Спроси я его, что он собирается смотреть, ответа не было. Он не смотрел телевизор. Он безуспешно пытался найти что-то интересное. Мать постоянно болела неизвестно чем. Будучи совсем маленьким, я осознавал ее беду. Она устала от жизни. Молодая и очень красивая женщина, моя мама…угасала на моих глазах. До сих пор я чувствую за собой вину в том, что не знал, как можно было помочь ей тогда. Я был бессилен. Даже сейчас я не знаю, что могло бы облегчить ее муку.

Как и я, папа видел, что происходило с мамой. От этого он становился еще угрюмее, и все меньше времени проводил у телевизора. Я все думал, где он. Почему его нет рядом. Он просто струсил. Ушел от проблемы, оставив меня, считай одного. Маме становилось все хуже и хуже. Она перестала говорить. Ходила из комнаты в комнату, как привидение и все плакала. Мы перестали с ней говорить. Когда мне стало совсем горько, мама положила мне в руки первое письмо. Так мы и стали с ней переписываться. Ни ей, ни мне не становилось от этого легче, но так мы хотя бы не теряли связь друг с другом. Будучи недальновидным в силу своего возраста, я выбрасывал ее письма. Осталось только одно. Последнее письмо. Я перечитывал его более пятидесяти лет и только два месяца назад понял, что хотела сказать моя мама.

Представь себя на моем месте. Вообрази, как твоя мама в один миг превращается в отстраненного, незнакомого тебе человека. Ее молчание ранило бы тебя не меньше, чем меня. Прежде чем отвергать родных людей важно пережить хотя бы в своих мыслях их отсутствие. Тогда все становится на свои места. И совершенно ясно, мы готовы отказаться от всего, что, как нам кажется, будет с нами всегда, только на словах.

Слова старика растрогали чувствительного мальчишку и поселили в его сознании первые ростки страха. Он явственно ощутил, каким ужасным может быть одиночество. Вернувшись домой Уинстон сквозь слезы спросил у мамы:

– Ты никогда не замолкнешь навсегда?

– Нет, не говори глупостей! – сердито ответила мать, затем ее сердце смягчилось, и она ласково взяла сына на руки. – Не бойся, я не оставлю тебя одного.

2

Не имея на то формального права, Джун жил стабильно и был богат, чего нельзя было сказать о других эшенлендцах. Но мирный дом, любовь и достаток не помогли ему справиться с пережитой трагедией. Он искал покоя своему разуму, но, будучи не в силах совладать с мыслями, в своих поисках Джун всегда заходил в тупик. Его постоянно тянуло к бетонному мосту, где они когда-то познакомились с Фоксой. Это место было единственным, где Джун чувствовал себя поистине хорошо.

Джун не знал, что бетонный мост над исчезнувшей рекой стал излюбленным местом сборищ молодежной группировки из «чистого» района. Он не подозревал, что попадет в окружение опьяненных агрессией и вседозволенностью молодчиков. Ему и в голову не могло прийти, что грязный нож самого громкого и неадекватного юнца искромсает его лицо под восторженное одобрение невменяемой толпы. По своей доброй воле, полагаясь исключительно на внутренний импульс, Джун двигался к точке, где его жестоко настиг эффект бумеранга. После случившегося, он задавался одним вопросом: почему его оставили в живых?

Пережив несколько бессонных ночей, Джун покорно освободил свое сумасшествие. С доскональной подробностью он вспоминал свои детские годы, жадные поиски самого себя в недавней юности, потерю дома, резню под Обелиском, спасительный приют у Темптонов. Воспоминания были чрезвычайно утомительны, однако Джун дорожил ими как единственной своей ценной собственностью. Находя свободную минуту, он подносил к своему лицу зеркало и подолгу всматривался в безобразный шрам, из которого нередко сочилась кровь. Таким способом Джун пытался свыкнуться со своим новым статусом.

Он не принимал помощи Фоксы. Ее участие вызывало в нем раздражение и желание обидеть ее как можно сильнее. В его глазах с каждым новым размышлением о себе и своей судьбе любимая им женщина все чаще представала в образе проклятия.

Ему показалось, что он пробудился от тягучего сна, услышав веселый голос Людовик. Она беззастенчиво вбежала к нему в кабинет, чтобы рассказать свою очередную шутку. В отличие от матери, Людовик не подавала вида, что обезображенное лицо ее отца смущает или даже пугает ее. Она была необыкновенно любящей дочерью и старалась не задавать отцу лишних вопросов.

– Я приготовила маме веселый подарочек. Хочешь посмотреть? – весело прощебетала Людовик.

Незримое присутствие Фоксы в этот момент запустило в психике Джуна неведомые ему самому механизмы. В ту самую минуту Людовик потеряла отца.

– Видишь это? – вкрадчиво спросил Джун, показывая на свои раны.

Девочка растерянно кивнула.

– У тебя должно быть точно так же. Ты же моя дочь.

– Я не хочу! – испугалась Людовик, – Это больно и некрасиво!

– Да, больно и некрасиво. И опасно. – добавил Джун, – Носители такой метки перестают быть людьми.

– Но ты же человек! Я вижу это! Все это не правда!

– Правда-правда. Я теперь не человек. И ты будешь вместе со мной. Подойди ко мне ближе, доченька.

Джун раскинул руки, ожидая, что дочь бросится к нему в объятия, как это было раньше. Людовик посмотрела на него испуганными глазами и бросилась к выходу. Разъяренный Джун догнал ее и дал ей сильную пощечину. Затем, крепко схватив девочку, он взял со своего рабочего стола коллекционный нож и дрожащей рукой стал наносить ей надрез на лбу.