скачать книгу бесплатно
Гусария создавалась на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого столетий. Это были отряды тяжёлой кавалерии со специфической тактикой. Она, подобно тарану, проламывала боевые порядки вражеской конницы или пехоты концентрированным кавалерийским ударом. За годы практически непрерывных сражений гусарийцы воссоздали присущие только им приёмы контактного боя, усовершенствовали имевшиеся вооружения, средства защиты, придумали всевозможные приспособления. И, конечно же, легко узнаваемые отличительные атрибуты: яркие раскрашенные крылья, крепившиеся различными способами за спиной всадника, очень длинные пики с прапорцами, звериные шкуры.
Многие десятилетия считалась основной ударной силой войск Речи Посполитой, в отличие от просто гусар, которые были лёгкой кавалерией, так называемыми вспомогательными подразделениями. Длительное время она не имела себе равных в Европе, атаки её не раз приносили успех Королевству Польскому и Великому Княжеству Литовскому, в том числе серию побед в войне с Россией в восьмидесятых годах шестнадцатого столетия. Увы, исторические факты не всегда приглядны для нашего патриотического восприятия. Тяжело давалось России смутное время. Да и смутным оно было больше изнутри, где вдоволь имелось удельного чванства и боярской великодержавной тупости. С которыми тоже приходилось бороться на пределе сил и возможностей. Хоть и крамольна мысль, но не поляки ли помогли от сего мракобесия избавиться?
Наибольшей численности гусария достигла к двадцатому году семнадцатого столетья. В битве при Клушине неполных семь тысяч поляков, из которых почти шесть тысяч были крылатые гусары, разбили тридцатипятитысячную армию русских со шведскими наёмниками. Несколько вооружённых копьями, саблями и кончарами[17 - Кончар – меч с длинным узким, прямым, трёх- или четырёхгранным клинком.]рот напали на шведскую конницу, не привыкшую так, один на один, встречаться с гусарийскими хоругвями. Обуянные ужасом иноземцы пустились наутёк в основной стан. То есть на своих трусливых плечах принесли польскую тяжёлую кавалерию в русский лагерь. Далее – резня, кровь, стенания, позор.
Тяжёлый был тот год. Польша уже имела наглость диктовать Европе свои условия. Подначивала турок, татар против России. Тут же била их безбожно, а чуть позже брала в союзники. И опять – и в хвост, и в гриву их, басурманов. В конце восемьдесят третьего года гусарийцы выступили на помощь осаждённой турками Вене и заслужили репутацию храбрейших воинов, когда-либо встречавшихся под солнцем.
Битва под Веной стала последней значительной победой гусарии под командованием Яна Третьего Собеского, тогда уже короля. Угроза завоевания Западной Европы османской империей была снята. Но… Ничто успешное не вечно без должной государственной поддержки. Роскошные хоругви требовали роскошного содержания, современных вооружений, новейшего огнестрельного оружия, мобильной и эффективной артиллерии. А это деньги, деньги и ещё раз деньги. Тут-то мудрости королевской и великокняжеской стало исторически не доставать. В отличие от государственности русской, выпестовавшей такое великое детище, как внутренняя и внешняя разведка.
Польская экономика была подорвана, солдаты не получали жалования более десяти лет. Произошло ослабление союзного государства, и вот, спустя сто лет славного периода своей истории, территория Речи Посполитой была разделена между соседями.
Хоругвь, ведомая ротмистром Сабаляускасом, ко времени описываемых событий знаменитым и весьма уважаемым офицером Речи Посполитой, находилась в походе. Крылья были сложены в специальном рыдване. В другом таком же лежали пики. Остальное оперативнотактическое висело всё на всадниках. До Хотина оставалось не так уж и много, каких-то пару дней и ночей.
Альгис был задумчив и в то же время испытывал некоторое блаженство от скорого свидания с полюбившимися сердцу местами. Этот волшебный Днестр! Красоты, коих ни в Польше, ни в Турции, даже в России не сыскать. И не в том прелесть тех пейзажей, что необыкновенны по краскам закатов или восходов или, скажем, по удивительной истоме степных просторов, радующих душу, будто непорочные ласки юной валашенки. Сама земля источалась благостью, отчего душе хотелось петь, а телу в пляс пуститься.
Днестровское левобережье отличалось природной свободолюбием. Кого только сюда ни заносило в попытках самоутвердиться, обзавестись царством или хотя бы крепким хозяйством. Ничуть не бывало того. Полоска земли, в масштабах иных государств ничего собой не представляющая, однако, себя ерепенила, гадких людишек не принимала, изводила всеми способами, даже саранчу насылала. Так оно и утвердилось в мозгах, лишённых мыслящего космического начала: Дикое Поле. Поляки давно облюбовали, турки только слюнки пускали, татары кругами наяривали столетие за столетием, ан нет, здравствуйте и до свидания. Кто не понял, косточками выстлался. Их тут столько разбросано. Сплошной кальций, может, эти скальные берега из них и сделаны?
Свои тайны Приднестровье раскрывало только избранной системе социальных координат. Единственная государственность, отвечавшая приднестровским канонам, была Россия. Ибо цели исповедала богоугодные. Мир, человеческие взаимоотношения, любовь. На левом берегу это всё имелось в историческом предчувствии. Собственно, его, это предчувствие, и можно было бы назвать предвестником справедливости, явления духа святого. Не все тогда ещё догадывались, что именно русский дух и есть святой.
Войском Речи Посполитой командовал великий гетман Литовский Ян Кароль Ходкевич. Конфликт с Османом Вторым, который даже успел составить план завоевания Украины и Польши, к тому времени достиг практически своего апогея. Мало того, турки вынашивали идею вообще европейского господства. Тут уж, хочешь не хочешь, а шляхетная Речь Посполита решила, что лучше смерть, нежели такой позор, жён своих в султанские гаремы сдавать за просто так. В стойло свинячье этого Османа проклятого! Что вообще себе вообразил?
Призадумалась шляхта. Храбрости, конечно, хоругвям не занимать. Однако соотношение сил, мягко говоря, ни в борщ, ни в капусту. Османская армия, набрав со всего мира всевозможных наёмников, пока имела, что им платить, поскольку со всего мира таскала награбленное целыми караванами. Опять же казаки у султана подрабатывали преданной службой.
Казаки! С рождения в седле, саблей рубиться для них не токмо умение, жизненная потребность. Лихие, знающиеся с нечистой силой, готовые хоть в пекло, хоть в рай. В пекло им ещё сподручнее. Порой даже янычары бледнеют на фоне проделок, что устраивает казачья вотчина, будь то на службе у кого-нибудь, будь то в самовольных разбойных отлучках.
Подумало великое гетманство, подумало, и обратилось прямо к ним за помощью, поскольку хорошо было осведомлено, как запорожцы султану «желают крепкого здоровья, радости и счастья». Спят и видят посадить турку на кол. Петро Сагайдачный! Их гетман, личность неординарная, честолюбивая, имеющая склонность к аналитическому мышлению. Польских корней, что немаловажно. По данным секретной службы, намерен на основе Запорожской Сечи создать независимое православное государство вдоль Днепровского бассейна, добиться равноправного партнёрства с европейскими странами, с какой-нибудь из них взаимовыгодно заключив союз.
В июне Казацкая Рада на общем сходе решение помочь Польше в борьбе против Турции одобрила и не замедлила выслать в Варшаву делегацию во главе с самим Петром Конашевичем-Сагайдачным. Сорокатысячное войско запорожцев под командованием сечевого гетмана Якова Бородавки выдвинулось к пограничной с Молдавией крепости Хотин. Туда же скрытно Альгис вёл свою хоругвь.
Не знал, вернее, не успел узнать он тогда, что Осман ещё до того, как ринуться на поляков, предпринял некоторые подлости в отношении военных объектов Малой Польши. Причём руками самих же поляков. Костью в горле были султану приднестровские крепости, в особенности Рашков, уже много десятилетий стоявший на самом выгодном стратегическом направлении. Помимо прочего, администрация Османа обладала секретной информацией, что в городе орудуют чуть ли не все европейские разведки, сплошная штаб-квартира. Своя, турецкая, в том числе. Торговцы, евреи, конокрады, казаки, монахи всех мастей, ремесленники, бродяги, нищие и юродивые. Сплошь тайные агенты. Казачьи банды имели свои городские районы, дома, словно малые цитадели. Неизвестно, против кого те казаки пики повернут, если что.
Казаки действительно не брезговали пощипать мелкие, местами даже крупные польские поместья, разоряя уважаемую шляхту безбожно. Когда возмущённые ясновельможные паны хватались в горячке за пистоли, казаки долго не церемонились, всех убивали, поместья сжигали дотла. Приблизительно такие разведданные султан Осман и привёл польскому королю. Коль не хочешь, брат шляхтич, удара в спину от неуправляемой своры, испепели этот Рашков к собачьим чертям. И пан король внял голосу турецкого разума.
За день до выхода хоругви Альгиса в поход на Хотин крупный отряд крымских татар по приказу из Варшавы, поскольку состоял на службе при войске польском, ранним утром вошёл в крепостное поселение Рашков. Командовал татарами родственник хана Гирея, на ту пору верноподданного турецкого султана. Звали родственничка Хабибрасул. Молодой, высокий, тонкий в талии, широкий в плечах, аккуратная чёрная бородка, усы, жгучий карий взгляд из-под красивых длинных ресниц. Вороной конь удивительной грациозности был под стать хозяину. Поговаривали, такого быстрого скакуна вообще в мире не найти. Хабибрасул воином был с рождения. Невероятно храбр, равно, как и жесток. Также и подл. К людям относился исключительно с позиций, удобно ль зарубить или придётся ещё фехтовать. Приблизительно таких же сколотил в собственный отряд, который рос численностью, прекрасно вооружался, оттачивал боевое мастерство.
Рашков уже пробудился от сладких снов южной заристой ночи. По разным концам раздавались весёлое ржание, невинное блеянье, мирное мычанье, запоздалые петухи горланили от нечего делать, возбуждая суетливое куриное кудахтанье по дворам и переулкам. Купцы деловито фланировали по улицам и главной площади. По заветным точкам расползлись нищие. Торговцы раскрывали ставни своих лавок, развёртывали лотки, вывешивали для обозрения товары. В многочисленных мастерских вовсю стучали молоточками, скрежетали железками, вжикали рубанками. Туда-сюда сновали женщины с кувшинами. Кто-то выкатывал бочки с вином, рядом столик, скамеечка, на столике плошки для питья. Некоторые преуспевающие рисковали выставить посуду побогаче, кубок серебряный, к примеру, или что-нибудь из китайского фарфора.
Город приступал к обыденной жизни. Ребятня высыпала. Стражники мелькали около своих постов и будок. Гарнизон в казармах занимался заточкой клинков, чисткой мушкетов и пистолетов, штопкой обмундирования, промыванием косточек отцам-командирам, обсуждал городские новости, делился победами на любовном фронте. Появление на улицах татар ни у кого не вызвало удивления. Обычное дело. Обстоятельство, что их сделалось невероятно много, тоже особого фурора не произвело. Свои же люди.
Когда раздался почти одновременный душераздирающий вопль, а следом гиканья, рыканья и прочие звуковые атрибуты боевой атаки орды, обыватели ничего такого не заподозрили. Вплоть до момента, пока по деревянным отмосткам и пыльным улицам не покатились невинные головушки, а из ужасных ран не хлынула кровища рекой, заливая канавы и вскорости все улицы. Пока разом не вспыхнули по всему городу крыши домов. Горели и храмы, православный, католический. Даже небольшая синагога, несмотря на то, что каменная. Предсмертные стенания, крики, визги, вой собак, рёв горящих живьём животных и детишек.
Гарнизон сопротивления практически не оказал. Не успели. Казаки, правда, быстро собрались, обнажили клинки. Рубились отчаянно, умело. Каждый положил по пяти и более крымчаков. Но силы были неравные. Татары заполонили город действительно чёрной безжалостной ордой, несущей огонь и смерть. Русская резидентура понесла в тот день серьёзные, трудно восполняемые потери. Польские, литовские, турецкие шпионы загодя были предупреждены. Удалось после неравной кровавой схватки прорваться за город знакомым нам по прежним делам Никите Дуболому и Фёдору, крестьянину, которого Альгис в своё время посылал предупредить Ивана Грозного.
Город пылал, даже на утренних облаках заметны были отсветы пожаров. С десяток татарских конников ринулись преследовать. Они уже наседали, кони-то особенные, первостатейные скакуны. И всё время стреляли из луков, не понимая, почему эти русские не выпадают из сёдел. Стрелы каждый раз улетали без промаха. Наконечники, выкованные из железа особого сплава, обычно пробивали и кольчугу, и щиты. Татары начинали бесноваться. Вроде настигли, а расстояние как бы не убавляется. Кричали до хрипоты, гикали, рыкали, взвизгивали, придавая лошадям настроения. Скакуны наращивали темп, снова казалось, что ненавистные спины уже вот, один рывок, и можно рубить. Ан нет, русские поддавали жару, разделяющее расстояние каверзно нарастало. Натягивали тетивы, пускали стрелы. Начали уставать руки. Вскоре колчаны опустели.
Неожиданно преследуемые остановились, развернули коней, сняли со спин свои луки. Первые же стрелы прошили насквозь двоих, тут же ещё двоих и ещё двоих. Опытные ордынцы, быстро придя в себя, пригнулись к гривам, выхватили сабли. Понеслись в атаку. Тут же двоих коней пронзило длинными копьями, бедняги кувыркнулись, с кошмарным хрустом подминая под себя всадников. Оставшиеся двое татар совершенно опешили, резко натянули поводья, скакуны поднялись на дыбы. Они, эти русские, вблизи выглядели великанами, закопчёнными, окровавленными, страшными настолько, что кони сами развернулись, чтобы дать стрекоча, хозяева даже не пытались остановить. Плевать на позор, надо когти рвать. Но пока разгонялись, ужасные русские уже тут как тут. Ни иллюзий, ни надежд, ничего, никакой альтернативы. Два синхронных взмаха могучих рук, яростный свист клинков, рассечённые вдоль хребтов кольчуги вместе с горячими телами татарских крымских парней.
– Фёдор, глянь-ко, вроде один живой, – Никита саблей указывал на убегавшего в сторону поросшей фиолетовым шалфеем балки татарина. – Хромает. Ногу никак сломал? А ну-ка, поехали, глянем, что там у него.
– Осторожно, братуха! От недобитка всего ждать.
– Щас я его заарканю, подлюку.
Когда подскакали, татарин и вправду выхватил длинный кинжал, размахнулся, чтобы метнуть. Мастера были ножи метать. Не успел, арканом сдавило шею, Никита дёрнул коня, петля затянулась, крымчак захрипел, выпучил глазища. Связали, разок огрели между бровей, чтоб охолонул. Когда сняли с него шлем-шишак, надо сказать, непростой, с перьевым плюмажем, козырьком, наносником, ушами и назатыльником, Фёдор брезгливо сплюнул.
– Так я знаю гниду. Это ж Айся. Да ты помнишь его. А, Никита?
– Айся?
– Ну как же! Каждую седмицу приезжал. То пороха ему, то арапников для нукеров. Кольчугами интересовался нашими, златоустовских мастеров. И откуда прознал-то? У казаков рыбу выкупал целыми возами. Также знал, когда они из-за Днестра наезжают обозом.
– Тут все всё знают. Кстати, рыбный промысел у днестровцев такие обороты закрутил. Казаки гуторили, что прямо из воды судаки в корзины выскакивают. Да ещё карпы со свинью размером, сомы вообще с телёнка или даже бычка годовалого.
– Хм, в корзины, говоришь? Нет, братуха, энти казачки дюжо хитры. Разбойники, чтоб их! Они там Днестр приручили каким-то образом. Кабы просто неводами таскали, то столько улова не набрать. Они обозами рыбу возят. И не только сюда. Они её вялят, солят. Промысел целый. Куда только государи смотрят? Такие доходы пропадают.
– Смотрят. Альгис говорил, что там, на Днестре, вскорости поработать придётся. Это Дикое Поле с дикими промысловиками под своё крыло будем брать. Турке вот прыти поубавим, ляхам тоже, и займёмся с божьей помощью. О, гляди, прислушивается, недоносок. Слышь, Айся, ты, случаем дела, не на Османа тайно служишь?
– Вспомнил его! Ах ты… Точно, постоянно отирался возле нашего подворья. Из отряда Хабибрасула, пакостник? Они ведь на стороне поляков. Вот гадёныш! Почто ж ты, собака, супротив своих-то? – Никита схватил за грудки, приподнял над землёй одной рукой, второй замахнулся отпустить леща. Но не стал.
– У этой своры своих не бывает, – мрачно рассудил Фёдор. – А скажи-ка, мил человек, али приказал кто злодейство такое?
– Говори, не молчи, – Никита всё ещё держал татарина на вытянутой руке, тот только ногами болтал да глаза продолжал пучить.
– Петлю с шеи может снять?
– Один хрен, не скажет. Дюжо дикие.
– Так давай пятки поджарим. Верное средство от немоты.
– Хоть понимаешь, чего утворили, поганцы?!
– Никита, вяжи-ка ему руки. И ноги. Я хворосту соберу. Надо же, столько народу загубить. Погодь, невмоготу мне.
Отвесил звонкую оплеуху. Подумав секунду, отвесил с другой руки. Пошёл за хворостом. Когда подошвы начали дымиться, Айся разразился было изощрёнными русскими ругательствами. Надолго не хватило. Завыл, стал извиваться, правда, бесполезно. Никита перед этим прочно пришпилил его одёжу к земле двумя пиками. Потом татарчонок добросовестно начал отвечать на задаваемые вопросы. Выяснилось, что отряду Хабибрасула поставлена ещё одна задача: не дать воссоединиться хоругвям литовского гетмана с войсками Сагайдачного. Для чего крымчаки в срочном порядке выдвигаются сегодня же в приграничный Хотин.
Айся, уже почти в бреду, признался, что Хабибрасул отобрал специальную когорту лучников, самых метких, именно для уничтожения обозного генерала Петра Сагайдачного. Тысячу отравленных стрел прислали из Константинополя для подлого дела. Когда же татарчонок, войдя во вкус вынужденного предательства, поведал, что заказ на стрелы поступил от польского монарха, Никита принял решение не добивать.
Напоили вином, которое имелось в походном бурдюке на все случаи жизни, посадили на свободного коня, добротно приторочили к седлу. И понеслись в сторону предстоящего серьёзного сражения. Надо было предупредить Альгиса о предательстве ханского родственника, канальи Хабибрасула, уничтожении штаб-квартиры в Рашкове вместе с городом и крепостью, о вероломных планах чрезмерно амбициозного малолетки Османа и ясновельможного, до подлости инфантильного Сигизмунда.
Сагайдачный придерживался трёх основных доктрин: война с турками и татарами, компромиссы с Польшей, борьба за сохранение украинского православия. Человек недюжинных интеллектуальных возможностей, он мог просчитывать ситуационные перспективы вперёд на много ходов. Для полководца, общественного деятеля качество неоценимое. В наше сумасшедшее время, когда некоторые государственники поменяли державную мудрость на принципы компромиссного лизоблюдства, а сами державки превратились в нечто аморфное, слизеподобное, кроме отвращения, ничего иного не вызывающее, в простых сёлах можно услышать живые легенды и задушевные песни о славном гетмане. Если народная память до сих пор любовно привечает, значит, не напрасно жил, воевал, себя не щадил гетман Сечи Запорожской Петро Кононович Сагайдачный. Храбрейший из казаков, участник многих боевых походов, сражений, пан гетман был прирождённым дипломатом. Он понимал, что украинская православная государственность жизнеспособна лишь в беззаветной дружбе с Россией, которая сама ещё никак не могла освободиться от смуты и гнилостного брожения внутри себя. Это была его четвёртая, основополагающая доктрина, достижение целей которой предполагало такую жертвенность, что одной жизни не хватит, и не только своей.
Запорожские казаки в одночасье полюбили своего кошевого атамана, он ещё не был гетманом, но мудр настолько, что люди к нему тянулись. Когда молодой Петро однажды после кровавой стычки с ливонскими холуями, пытавшимися арестовать знакомого священника, бежал на Сечь, то застал там внушительное воинское образование, полки, роты, десятки. Но организованность, от которой попахивало первобытной анархичностью, оставляла желать лучшего. Полки скорее можно было назвать ватагами, если не шайками. Дисциплины никакой, пьянство, драки, поножовщина.
Природа наградила Петра цепкой памятью и дерзким холодным умом. Прекрасный фехтовальщик, знал секреты рукопашного боя, владел уникальными приёмами древних казачьих единоборств. Прекрасно ориентировался в боевой обстановке, чувствовал баталию, как самоё себя, безошибочно определял наметившиеся проблемы, разрешение которых требовало недюжинной смекалки. Она у Сагайдачного имелась. Люди в этом день ото дня всё больше убеждались, сплачивались вокруг него и в конце концов признали за вожака. На всеобщей сходке Петра Кононовича Сагайдачного единодушно избрали первым гетманом Запорожской Сечи.
Хозяйство досталось беспокойное. Казачья вольница неохотно вживалась в реалии беспрекословной дисциплины. Борьба с пьянством порой приобретала гротескные формы, так как частенько дело заканчивалось истериками, вспышками ярости, бесноватые хватались даже за сабли, лезли на рожон, теряли самоконтроль и вообще человеческий облик. Приходилось применять методы не только морально-воспитательного характера. Кому-то просто по челюсти, кого-то арапником. Сажать в каталажку на хлеб и воду. А кого справедливости ради показательно казнить. В основном убийц и насильников, жизнь за жизнь.
Свободолюбивая братия необходимость такого жёсткого правления понимала с трудом. Некоторые вовсе не принимали. Возникали недовольства, возмущения, бунты. В результате Сагайдачного от гетманства отстраняли. Первобытно-демократическое общество под названием Запорожская Сечь строилось по принципу «любо-нелюбо». Как известно, любовь – девка взбалмошная. Сагайдачного вскорости избирали обратно. Потом опять старая песня. На его место садились более податливые вольному духу исторические личности. Такие, например, как Григорий Тискиневич, Дмитрий Барабаш, в двадцатом году гетманом избрали Якова Бородавку, который и повёл запорожцев на Хотин, где высокое доверие не оправдал, опозорился, был уличён в предательстве, казаками арестован и вообще казнён. На коленях просили Петра Кононовича вновь принять гетманский пернач[18 - Пернач – разновидность булавы, символ доблести, власти, доверия.]. Он не кочевряжился. Всегда, даже когда бывал понижен в должности, верой и правдой служил общему делу.
Но не только желанием защитить христианскую веру и освободить невольников были продиктованы действия Сагайдачного. Он уклонялся от военных походов против турок, когда те нападали на Польшу. Так, не водил казаков ни под Бушу в семнадцатом году, ни под Цецеру в двадцатом, не хотел вести и под Хотин, но не смог отказать Иерусалимскому патриарху Феофану. Целью походов Сагайдачного на турок было, во-первых, получение военного опыта тысячами крестьян, убегавших на Сечь от польских панов, а во-вторых, ослабление Речи Посполитой войнами, которые она вынуждена была вести с турками, каждый раз нападавшими на нее в отместку за казачьи набеги.
После таких стычек османы требовали у польского короля уничтожить Запорожскую Сечь. И король, желая иметь над казаками контроль, вынужден был их брать на содержание, устанавливая реестр, посредством которого хоть как-то мог регулировать ситуацию. Этот реестр редко превышал тысячу человек. Но для Сагайдачного было важно, что с запорожцами польские власти заключали официальный договор как с воюющими на их стороне. Эта тысяча казаков становилась легальным военным соединением, состоящим на королевской службе. Реестровые казаки могли жить на королевских землях, заниматься промыслами, становиться землевладельцами.
Расширение казачьих землевладений было залогом установления на этих территориях их автономной администрации и судопроизводства. В результате этих процессов город Киев стал фактически неподконтрольным польскому королю. Пётр Сагайдачный со всем войском запорожским вступил в Богоявленское братство. Это братство было основано с целью создать в Киеве православную школу, которая могла бы давать юношам достойное образование, не подвергая их угрозе католического прозелитизма. Но поскольку в Киеве не было влиятельных и богатых людей, желающих вступить в братство, некому было и добиваться его признания польским правительством, что грозило уничтожением братства. Тогда-то Пётр Сагайдачный, в своё время сам получивший образование в братской Острожской школе, и принял историческое решение о вступлении в киевскую школу со своими запорожцами.
Вскоре король Сигизмунд Третий утвердил Киевское Богоявленское братство соответствующим указом. Братская школа впоследствии превратилась в Киево-Могилянскую Академию, в которой получили образование тысячи церковных и государственных деятелей, среди которых многие прославлены в лике святых. Среди учёных мужей, выпускников Киево-Могилянской Академии, Михаил Ломоносов и Гавриил Державин.
Ольшанский договор, ограничивавший количество реестровых казаков лишь одной тысячей, стоил Сагайдачному – в который раз – гетманства. Вскоре случилось так, что польский король казаков попросил выступить в поход, чтобы водворить своего сына, королевича Владислава, на московский престол. История вопроса такова.
В десятом году Сигизмунд Третий разбил армию, возглавляемую воеводой Дмитрием Шуйским[19 - Дмитрий Шуйский – русский воевода смутного времени, брат царя Василия Шуйского, должностей добился путём интриг, проиграл практически все сражения, дискредитировал свой род, умер в польском плену.], и занял после двухлетней осады Смоленск. Царь Василий Шуйский был отстранён боярами от власти и выдан полякам. Временное правительство «семибоярщина» пригласило на московский престол сына короля Сигизмунда пятнадцатилетнего Владислава. Сигизмунд отпрыска в Москву не отпустил, прислав туда лишь свой гарнизон. Но в двенадцатом году русские ополченцы выбили поляков из Кремля. Был созван Земский Собор, который в сентябре тринадцатого призвал на царство Михаила Романова. Возмущенный Владислав направил в Москву гневное письмо, в котором напоминал, что все эти бояре, в том числе и сын боярский Михаил Романов, присягнули ему. В апреле следующего года юный королевич двинулся на Москву. В его обозе ехал изгнанный москвичами патриарх Игнатий.
Ранее, после убийства Лжедмитрия, Игнатий, венчавший самозванца на царство, был заточен в Чудов монастырь. Но через шесть лет освобождён Сигизмундом, отправлен в Вильно, где тайно принял униатство, после чего возвратился в Белокаменную. Вскоре, однако, патриарх-перерожденец был вынужден вторично бежать в Польшу. Теперь благодаря армии королевича Владислава он рассчитывал вновь занять московский патриарший престол.
Владислав Москву не взял и был с одиннадцатью тысячами солдат блокирован в Тушино. Нуждаясь в провианте и деньгах, он слал Сигизмунду письма с просьбой прислать на помощь казаков. Пётр Сагайдачный долго не отвечал на призывы короля идти на Москву. Он настаивал на расширении контролируемой казаками территории и признании на ней прав административной и судебной автономии. Наконец король пообещал Сагайдачному разрешить легальное исповедание православной веры и реестр в двадцать тысяч казаков. Папа Римский не препятствовал королю давать обещания, ему надо было повязать казаков с Польшей кровью православных московитов.
В августе восемнадцатого года Сагайдачный, серьёзно взвесив за и против, двинулся на Москву для соединения с армией Владислава. По пути казаками были захвачены города Путивль, Рыльск, Курск, Елец, Скопин, Ряжск; разбиты войска воеводы Пожарского и Волконского. Затем под натиском казаков пали Ярославль, Переславль, Кашира, Тула, Касимов. Двадцатого сентября Пётр Сагайдачный вошёл в Тушино и соединился с войсками королевича.
Подойдя к Москве, поляки стали готовиться к штурму. Тридцатого числа отряд подрывников во главе с неким шляхтичем Надворским пытался установить заряды и подорвать бочонки с порохом, заложенные в подкопах под Тверскими и Арбатскими воротами. Однако в подкопе поляки были встречены дружным огнём московских стрельцов, кем-то предупреждённых. Интересно, кем? Штурм был назначен на вечер первого октября, но когда в московских церквах раздался благовест ко всенощной накануне праздника Покрова, прослезившийся гетман перекрестился и дал отбой. Очень многое зависело от этого решения Сагайдачного. Не для того он пришёл под стены Москвы, чтобы разорить ослабленную пятнадцатилетней смутой Россию, возвести на московский патриарший престол беспринципного униата Игнатия и лишить свой народ единственного союзника в вековой борьбе с польскими поработителями в лице великой единоверной державы. Штурмовать город казаки в тот день не стали бы ни за что, так как именно на первое октября, четырнадцатое число по современному календарному стилю, приходился престольный праздник Запорожской Сечи – Покров Пресвятой Богородицы. Чудо избавления стало неоценимым праздничным подарком запорожцев русским единоверцам.
У Сагайдачного в Московии имелись дела, о которых полякам знать не следовало. Суть в том, что в занятой казаками Туле в то время находился прибывший в московское царство для сбора пожертвований сам Иерусалимский и Палестинский патриарх Феофан. Гетман ему рассказал о бедственном положении православного населения в Польском королевстве, просил рукоположить именно православных митрополита для Киева и епископов на епархии, занятые униатами. Первого декабря между московским царством и Польшей было заключено Деулинское перемирие сроком на четырнадцать лет. Согласно условиям Деулинского мира к Польше отходили Смоленск, Чернигов и северские города. Из польского плена был освобождён отец царя Михаила Романова митрополит Филарет, ставший впоследствии Московским патриархом. Православие отвоевало такие позиции, о которых ещё пару лет назад никто и мечтать не мог. Третий Рим!
Уходя из Московии, гетман Сагайдачный мог быть доволен достигнутыми результатами. Ему удалось провести успешные переговоры с иерусалимским патриархом Феофаном. Он доказал польскому королю, что без запорожских казаков коронная армия не способна достигнуть военных успехов, а московского царя побудил задуматься о том, не лучше ли ему принять запорожцев в свое подданство, чем воевать с ними. Мысль о пролитой крови сотен русских единоверцев, конечно же, не давала покоя, преследовала до последних дней. По пути Сагайдачный не стал разорять пограничного Курска, послал туда доверенных людей, чтобы они успокоили население города, по возможности разъяснили суть вещей.
Перед приездом в Киев иерусалимский патриарх обратился к коронному гетману с просьбой о получении королевского позволения на проезд по территории Речи Посполитой. Король такое согласие дал. Пётр Сагайдачный с несколькими тысячами казаков встречал Иерусалимского патриарха на русско-польской границе и «охраняли Святейшего Отца, словно пчёлы матку». Проводив до границы с турецкими владениями, гетман Сагайдачный обратился к нему с просьбой о разрешении Войска Запорожского от греха братоубийственной войны против православных московитов. Патриарх прочёл над коленопреклонёнными запорожцами молитву и дал им разрешительную грамоту, впрочем, после сурового назидания.
Вскоре стало известно о вторжении в Польшу турецкой армии султана Османа. Несмотря на отчаянные призывы Сигизмунда к европейским монархам выступить единым христианским фронтом против магометан, все они отказали ему в военной помощи. Чтобы добиться поддержки от патриарха Феофана и запорожцев, король Сигизмунд, не моргнув глазом, пообещал полную свободу православного вероисповедания в Речи Посполитой и официальное признание рукоположенных патриархом архиереев. Патриарх и запорожский гетман отлично знали цену обещаниям Сигизмунда. Тем не менее политическая мудрость диктовала свои резоны. Учитывалось и смутное время, и разрозненность русских князей, и многое другое. На Рождество в Запорожскую Сечь прибыл посланник с грамотой патриарха, в которой Феофан благословлял запорожских казаков выступить против турецкой армии.
Султан Осман Второй также направил посольства к царю Михаилу Фёдоровичу и на Сечь гетману Якову Бородавке, предлагая заключить военный союз против Польши. Запорожским казакам султан так же, как и король польский, глазом не моргнув, обещал автономию в составе Османской империи. Как выяснилось позже, Бородавка прельстился посулами порты и начал двойную игру. Но обыграть всевидящего Петра Сагайдачного не смог.
По благословению патриарха Феофана казаки в июне двадцать первого года созвали Раду с участием духовенства. Было решено поддержать польского короля в войне с Турцией и направить к нему для переговоров об условиях, на которых запорожцы согласны поддержать Речь Посполитую в этой войне, Петра Сагайдачного.
Гетман Яков Бородавка двигался к Хотину очень медленно, выражая явное нежелание вступать в битву с 160-тысячной турецкой армией. Растянувшись на десятки километров, казачьи войска под предлогом нужды в провианте и фураже беспардонно разоряли имения польской шляхты. В это время мудрый Сагайдачный упорно вёл переговоры с королем Сигизмундом, и ему удалось добиться признания автономии казачьих территорий в административном и церковном управлении. Окрылённый «честным королевским», Пётр Кононович помчался из Варшавы прямо на фронт, где его уже ждала роковая татарская засада с отравленной стрелой.
Осман Второй возглавил империю в возрасте четырнадцати лет после свержения янычарами его дяди султана Мустафы. К началу Хотинской битвы султану было семнадцать. Второго сентября, едва завидев королевскую армию, он приказал войскам вступать в бой прямо на марше. При этом на волне экзальтации поклялся не есть, пока турки не войдут в лагерь командующего польскими войсками. Но сражение затянулось. К исходу четвёртого дня, турки, убедившись в бесполезности своей артиллерии, начали отступать. Казаки дерзко ворвались в турецкий лагерь. Чтобы удержать его, послали гонцов к коронному гетману Ходкевичу с просьбой прислать подкрепление, но гетман, как им сказали атаманы, решил поберечь польских солдат. Казакам пришлось оставить турецкий лагерь и свою богатую добычу. Справедливо возмущённые запорожцы подняли было бунт против поляков и хотели оставить их одних воевать против турок.
Пётр Кононович, заподозрив неладное в сём вопросе, провёл расследование, выяснил, что Ходкевич не получал такой просьбы. Не менее возмущённый Сагайдачный понял, что часть косных атаманов во главе с лукавым ретроградом Яковом Бородавкой ищут повод выйти из войны. Это навсегда перечеркнуло бы все заключённые в Варшаве договоренности. Была срочно созвана казачья Рада, на которой гетману доказательно предъявили обвинения в сговоре с турецким султаном, что было более чем серьёзно. Предательство на Сечи не прощалось, каралось жестоко. Яков Бородавка был казнён, на его место, естественно, избрали Сагайдачного. В результате ожесточённого сопротивления казачьих полков султан Осман вынужден был начать мирные переговоры. Христианская Европа была спасена от турецкого вторжения.
Обещания, данные Сагайдачному, блудливый на словеса король, разумеется, не выполнил. Более того, поляки обещали туркам разоружить ненавистных своих спасителей. Узнав об этом, умудрённые жизненным опытом запорожцы организованно ушли к себе на Сечь. После Хотинской битвы казаки прочно закрепились на подконтрольных им территориях и силой оружия отстаивали положения договора, заключенного Сагайдачным в Варшаве. Отстаивали свою героическую республику, не признанную де-юре, но крепко утвердившуюся де-факто. Как триста лет спустя будут защищаться от националистической экспансии при молчаливом потворстве политических импотентов Европы мятежные гордые приднестровцы.
Возвращаясь после оперативного совещания в ставке, Пётр Кононович Сагайдачный, как мы уже знаем, попал в татарскую засаду и был ранен отравленной стрелой. Его увозили в Киев под присмотром королевских лекарей. Гетман понимал, что скоро умрёт. Он завещал всё свое имущество Львовскому и Киевскому братствам, а также храмам и монастырям. Значительные средства им были также пожертвованы на сиротские приюты и госпитали. Умер Сагайдачный десятого апреля тысяча шестьсот двадцать второго года и был похоронен в Богоявленском соборе Киево-Братского монастыря. Фактически гетман Пётр Сагайдачный подготовил почву для оформления независимости православного населения Речи Посполитой от власти иноверного государства. Завершить дело его жизни суждено было великому гетману Богдану Хмельницкому.
Гусарийские хоругви, лёгкие на подъём и манёвр, в то же время тяжело вооружённые, с успехом выполняли задачи как тактического, так и стратегического значения. Собственно, им было по силе выполнение любой миссии. В рамках здравого смысла, естественно. Бывали случаи, когда хоругвями жертвовали бездарно, чуть ли не в угоду инфантильному любопытству какого-нибудь власть предержащего человекообразного. Альгис такие попытки пресекал на корню.
Однажды вельми знатный, сказочно богатый литовский князь обратился к Сигизмунду с просьбой потешить его самого и приехавшую с ним на юбилей одного высокопоставленного шляхетного олигарха родню внеплановой вылазкой знаменитой хоругви боярина Сабаляускаса. Причём категорически настаивал, чтобы с искрами от скрещиваемых клинков, ручьями крови, обозами раненых, вереницами захваченных в плен. Не мудрствуя лукаво, Альгис организовал силами своих тайных агентов образцово-показательный несчастный случай. Князь-литовец и его кровожадное семейство неожиданно сгорели вместе с дворцом, который по приказу короля был им гостеприимно предоставлен на длительное проживание и который охранялся ловкими, как черти, крымчаками. Пришлось этих татарских выкормков представить предателями, каковыми они на самом деле и были, просто на тот момент не хватало доказательств, в короткой схватке перебить и «к несчастью» констатировать, что княжеская чета пала жертвой подлого заговора.
Король был удручён, долго приходил в себя, упивался трауром, в душе благодаря всевышнего за избавление от вынужденного роскошного жертвоприношения ради политической прелиминарии. Хоругвь была на особом счету, Сигизмунд имел к ней расположение, всячески поощрял и все пожелания Альгиса по её формированию, вооружению, экипировке удовлетворял не без помощи того же олигарха. С какой стати было подвергать опасности? Ведь по боевым качествам запорожские казаки даже не янычары. Исчадия ада! Могли серьёзно потрепать. Такая хоругвь была в своём роде единственной и обходилась казне не в один злотый.
Дело в том, что взбалмошный князь по пути в Варшаву напоролся на весьма крупный отряд, скорее всего, запорожцев. Казаки после очередного набега на шляхетное какое-то поместье на обратном пути его обоз обобрали до нитки, наряду с ценностями изъяв очень важные правительственные бумаги. Самому князю, чтоб не болтал лишнего, навешали звонких оплеух. Жену и дочерей слегка потискали, насильничать, к их явному разочарованию, не стали. Князь, естественно, про бумаги умолчал, однако с чувством ярости не совладал.
От Альгиса требовалось настичь, покарать, на ремни порезать и свиньям скормить. Откозыряв ясновельможному, он вывел хоругвь тем же вечером в преследование. Но, отъехав с три десятка вёрст, устроил бивуак среди уединённого поля рядом с тихо журчащим ручьём и таинственной дубравой, в которой изнемогали от скуки симпатичные задумчивые дриады[20 - Дриады – лесные нимфы.]. В самой чаще когда-то его людьми было оборудовано несколько тщательно замаскированных землянок с припасами не портящегося съестного, там же томилось вино в дубовых бочках, для которых на приличной глубине были вырыты добротные холодные погреба. Вино сохранялось годами, не прокисая, с полным набором витаминов и микроэлементов. Целебный нектар.
Воины как следует расслабились, хорошо выспались и утром вернулись в казармы. Сигизмунду было доложено, что даже следов копыт или каких-либо иных признаков вражеского присутствия обнаружить не удалось. Скорее всего, князь хитрил или вообще имел злой умысел. Король принял версию целиком, подумав, что и вправду могло быть предательство, поскольку ожидаемых из Вильно бумаг он от подозрительного гостя так и не получил.
Шляхетный олигарх, к слову сказать, маслица-то в огонь подлил: он, придав приглушенному своему тембру подозрительности, поведал Величеству, что давно присматривается к сему беспардонно богатому вельможе. Имеются обоснованные подозрения в нечистоплотных его вожделениях относительно коронной казны, а также сомнительных связях с турецкими и шведскими промышленниками-прохиндеями. Вполне возможно, тайное сотрудничество и с иноземными шпионскими организациями, в частности с разведкой крымского хана Гирея и при его посредничестве даже с коварной Портой. Какие цели преследовал, остаётся только гадать. Но, как известно, шельму бог метит, Ваше Величество!
Присутствовавший при беседе канцлер Янош Замойский, сурово сдвинув брови, утвердительно покачивал головой, в душе ликуя и воздавая хвалы своему талантливому ученику, любимчику Рыдве, к коему успел привязаться, словно к сыну родному. Кстати, они втроём, с олигархом, иногда съезжались в той таинственной дубраве «и потужить, и позлословить, и посмеяться кой о чём» в условиях прохладительного блаженства строго засекреченного винного погребка.
Каждого бойца, пожелавшего присоединиться к его хоругви, Альгис испытывал в поединке лично. Будучи непревзойдённым фехтовальщиком, он умению владеть саблей придавал первостепенное значение. Тех, кто не дотягивал хотя бы до половины его уровня, пересылал в другие хоругви. А уж прошедших отбор подвергал чуть ли не круглосуточным тренировкам. Помимо сабли, бойцы осваивали пику, кинжал, ятаган, приёмы борьбы с использованием крестьянских атрибутов: цепов, серпов и кос, рогатин, ухватов, кольев, колотушек и прочего. Хоругвь каждый день упражнялась в стрельбе из пистолей, бандолетов[21 - Бандолет – короткое гладкоствольное ружьё.], мушкетов, а также всех на ту пору видов пушек.
Старшины хоругви, в нашем понимании офицеры, имели у командира наивысочайшую степень доверия. Все испытаны боями, каждый проявил не просто храбрость, а её чудеса, балансируя на грани жизни и смерти. Но мало того, что остались целы сами, своих солдат сохранили, благодаря умелому над ними командованию. Альгис имел в привычке ночевать среди своих старшин. Задушевные беседы перед сном он использовал, как бы сейчас сказали, в качестве кодирования, применяя утончённые психотехники, выработанные на основе богатого житейского опыта и преданности единственно неизменной святыни – России-матушке.
Не первую неделю они скакали через Валахию, Украину, Молдавию. С нетерпением вглядывались в марево у горизонта, надеясь разглядеть Днестровские кручи, а над ними шатровые крыши Хотинского замка. Альгис по обыкновению тихонько напевал полюбившуюся польскую песенку, про любовь, естественно:
– Хей, хей, хей, соколы!
Омыяйтче гуры, лясы, долы.
Небеса сияли в такие лирические моменты необыкновенными переливистыми лучами всевозможных ярких окрасок, радуясь заглянувшей к ним погостить живой душе непростого человека, великого воина, самого осиянного такой ратной славой, что чувство гордости за совершенство подвластного им рода человеческого в лице сего доблестного ротмистра придавало им ещё большей бездонности, в которой хранились вечность и гармония.
– Дзвонь, дзвонь, дзвонь, дзвонэчку,
Муй степови сковронечку[22 - Эй, соколы! Облетите горы, леса, долы, звони, звоночек, мой степной жаворонок.].
На пару вёрст впереди сновали панцерные казаки авангарда, на версту вправо-влево – боковое охранение. Десять казаков замыкали походную колонну в арьергарде. Высоко над головами висели голосистые жаворонки, у горизонта возникали миражи. Воздух был пресыщен степными ароматами, которые пропитывали одежду, волосу, даже кожу. Насколько мог охватить глаз, пылало буйство красоты. Балки усыпались цветками шалфея, бессмертника. На холмах пригрелся чабрец, равнины выстлались горькой полынью, источавшей терпкий, возбуждающий аппетит запах. Не верилось, что через несколько дней в бой.
В один из дней боковое охранение заметило троих верховых, вяло трясшихся наперерез колонне. Получив доклад, Альгис приказал доставить гостей к нему, и упаси бог как-то их расстроить. Только живыми и только невредимыми. Казаки хоругви лишние вопросы задавать вообще разучены были. Долго стояли, обнявшись: он, Никита и Фёдор. Айся болтался в седле без чувств. Долгий переход верхом, где рысью, где галопом, со сломанной ногой и обожжёнными подошвами измотал нервную систему, и он благостно погрузился в нирвану шокового делирия. Пришлось уложить в телегу, оказать медпомощь. В хоругви имелось целых три засекреченных лекаря, благодаря которым потери после сражений значительно разнились от таковых в других хоругвях. Но об этом ведал только сам командир.
Милосердными заботами пленный крымчак ожил, ему предложили кружку медовой браги. Сломанную голень добросовестно зафиксировали дощечками. Айся пересказал Альгису обо всём подробно, он знал его как польского военачальника, подумал, что несказанно повезло и час избавления от страшного суда пробил. Однако когда подошёл отмытый от крови и копоти, весь такой сияющий Никита Дуболом, а за ним необъятных размеров Фёдор, татарчонок сник, подсознательно догадываясь, что вляпался по уши.
Узнав о трагедии, разыгравшейся в Рашкове, Альгис ходил с потемневшим от горя, а ещё больше от ненависти к сбесившемуся Сигизмунду ликом. Потом уединился, никто даже не заметил, куда. Хоругвь стала гуляй-городом, огородившись крепкими повозками, телегами, добротно прикрытыми прочными щитами. По периметру на случай внезапной атаки конницы установили «испанские козлы», деревянные балки на перекрещенных заострённых кольях, легко перевозились в телегах. Пространство перед ними густо усыпали «чесноками» – коваными железными «ежами», которые тремя шипами упирались в землю, а четвёртый шип торчал вертикально. Эта конструкция практически была не видна всадникам.
Спускался с небес тёплый апрельский вечер. Шедшая на подкрепление туркам татарская орда, по его предположениям, имела численное преимущество втрое, а то и вчетверо. Крымчаки воины умелые, безжалостные, фанатичные. Как раз должны быть на их пути. Атаковать в открытом бою значило потерять часть хоругви. Нет, оно того не стоит. Обойти стороной, уклоняясь от столкновения? Проще не придумать. Но простить Рашков… Наконец пришло долгожданное озарение. Татары должны быть где-то в тридцати верстах. От них наверняка вышла разведка, и не просто в свободный поиск, а целенаправленно к нашему лагерю. Хабибрасул тот ещё колдун, всё предусмотрел. Ротмистр принял решение. Вызвал Никиту и Фёдора.
– Братцы, отдыхать не придётся.
– Мы готовы, батька, – отозвался Никита, Фёдор многозначительно кивнул. – Уведём их патрули в сторону, подальше. Главное, кони отдохнули.
– В бой не вступать, – ротмистр, напутствуя, не мог избавиться от гнетущего чувства тревоги, даже мелькнула мысль отменить приказание, очень уж дороги ему были эти двое русских богатырей, получалось, отправлял их в ту неизвестность, за призрачной пеленой которой лично он усматривал серьёзную опасность, и никакой не предполагалось гарантии, что вернутся. – Кольчуги, те, златоустовские, надели?
– Ни одна стрела не пробьёт. Будь спокоен, боярин. Можешь выдвигаться на их стан. Спят, поди в шатрах, от злодейства изнемогли.
Боле ничего не говоря, вскочили в сёдла и вскоре исчезли в сгустившихся сумерках. Альгис некоторое время смотрел вслед, пытаясь унять душевный непокой. Потом велел трубить боевую тревогу. Через полчаса хоругвь в полной готовности неслась по степи навстречу первым звёздам и неизвестности. А ещё через два часа передовой разведотряд доложил о неприятеле.
Хоругвь имела в строю более трёхсот активных копий. Это больше, чем у какой-либо в польском войске. Обозная прислуга тоже могла держать оружие. Её насчитывалось под сотню. Так что не роту, то бишь хоругвь, скорее, усиленный батальон вёл с собой польский ротмистр Сабаляускас. Когда до лагеря Хабибрасула оставалось не более двух вёрст, велел пятидесяти всадникам спешиться. Задача: подобраться скрытно, снять посты охранения, раскидать защитные ограждения. Хоругви ворваться в лагерь и полностью изрубить. Хабибрасула обязательно, несмотря ни на что, взять живым.
В это время татарский патруль яростно преследовал Никиту и Фёдора, уходивших по открытой степи так, чтобы оставаться в лунном свете, на виду. Держались на расстоянии чуть большем, чем полёт стрелы. Но когда луна скрывалась, коней придерживали, чтоб не исчезать из поля зрения. В одно из таких мгновений в спину Фёдора угодило сразу две стрелы. Удары были настолько сильны, что он чуть из седла не вылетел. Стрелы застряли в кольчуге.
– Плохо дело, Никита, у них, кажись, тяжёлые арбалеты. Чувствую, шкуру мне продырявило.
– Так, уходим. Да потом вытащишь, – рявкнул Никита, когда Фёдор неуклюже попытался извлечь стрелу.
