Брусничное Солнце

Лизавета Мягчило

Брусничное Солнце

© Лизавета Мягчило, 2024

© ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Пролог. Мальчик с волчьим взглядом

Мир несправедлив. За добро не всегда отплатят тем же, а за зло не накажут, ежели у него сильнейшие покровители. С этой суровой правдой Варваре пришлось столкнуться в неполные восемь лет.

Низенькая лошадка, подаренная матушкой на именины, беспокойно гарцевала под искусно отделанным седлом. Звенела закушенная уздечка, из ноздрей в морозный воздух вылетали плотные клубы белого пара.

В сажени от нее на белом хрустящем снегу, широко раскинув руки, лежала молодая красивая женщина. На ее грубой шерстяной накидке иссиня-черного цвета так сразу и не приметить четырех дыр от вил. Пронзительно-голубые глаза были пусты и упирались в бескрайнее хмурое небо. А вокруг так красно, так красно… Алая лужа слишком велика, от нее еще шел слабый пар, в воздухе стоял ядреный запах железа. Рот мигом наполнился слюной. Варвара испуганно всхлипнула.

– Ох, что же это, Николай Митрофанович, творится-то такое? Убили девку, убили! – Подручный батюшки спешился, быстрым движением снял ее с лошадки и прижал лицом к плотному вороту тулупа. – Не глядите, Варвара Николаевна, не глядите туда…

– Сказано было тебе забирать ее в поместье, куда ребенка привез?! – В отцовском голосе звенела злая сталь, да только ее это не испугало больше нынешнего.

Перед широко распахнутыми глазами застыл образ мертвой женщины и широкоплечего мужчины с вилами. Стоял, скалился, а глаза злые и безумные, что у пса бешеного.

Вокруг охал и ахал народ, но говорить без разрешения посмурневшего барина никто не отваживался. Бледные молодые девки жались друг к другу, отступали ближе к избам. А мужики сочувствующе цокали и тихо сплевывали горькую слюну, отводя глаза от остывающего трупа.

Дикий крик встретил их на подъезде. Впервые за долгое время батюшка нашел время на прогулку с нею. Вот уж где радость была у Варвары – ни вдохнуть, ни выдохнуть. С отцом всегда было спокойно: неспешная уверенная речь и горячие обнимающие руки. Рядом с ним не сковывало смущение, как порою бывало с суровой и требовательной матушкой. Николай Митрофанович говорил не об уроках и ее заслугах, батюшка всегда интересовался ее душевным самочувствием, благодушно слушал о чаяниях, надеждах и наивных детских мечтах.

В эту прогулку Варвара с таким самозабвенным восторгом говорила о своем первом детском бале, что не заметила, как лошади их дошли до ближайшего села Калиты. Среди морозных, сверкающих под полуденным солнцем просторов уже вырисовывалась аккуратная неприметная церквушка. С последним колокольным звоном раздался душераздирающий женский крик. И отец послал галопом лошадь, велев ехавшему чуть одаль подручному отвезти дочь обратно в имение Глинки. Несколько мигов девочка наблюдала за тем, как искрящими брызгами разлетается снег под подковами гнедого скакуна Николая Митрофановича, а затем она отправила следом свою низенькую лошадку. Быстро. Так, что холодный воздух заперло в груди, а в ярко-красные щеки впился кусачий ледяной ветер. Сзади закричал подручный Агап, резво нагнал конским галопом, но перехватить поводья из ее рук не отважился. Сломай барская дочка шею, и его бы обезглавили.

Как же сильно она пожалела, что ослушалась отцовского наказа.

– Не гневайся, барин, одолжение народу сделал – ведьму я местную прибил. Жене моей отраву продала, чтоб та дите ни в чем не повинное сбросила. – Мужик низко склонился, выпуская древко вил из рук.

Из толпы послышался визгливый женский крик:

– А как же твоей жене к ней не идти, как не узнать, заделал ли ты, окаянный, двенадцатого? Впроголодь детишки живут, одну рубаху друг за другом донашивают, а ты все приростком думаешь!

Того переменило, резко разогнувшись, он было дернулся к толпе.

– Твое ли дело, Фекла?! Аль сама к ней на причащение чаще, чем в церковь, бегала?!

– А ты теперь ее ребятенка доглядывать станешь? Сделал он сиротой мальчишку, барин, взял грех душегуб на душу свою черную!

Зашумел, заволновался люд, а над этим ропотом ледяной злостью пронесся голос Николая Митрофановича:

– Кто право дал тебе ее судьбу решать?! Что с бабой своей совладать не смог, то не ее заслуга. – Мужик снова дернулся вниз в испуганном поклоне, а отец повернулся к подручному. – Коль уж тут, то скачи, Агап, за исправником. Варвара уже все разглядела, так пущай понимает, что за каждое деяние воздается при жизни или в посмертии. Пущай знает, что крепостные опасны и жестоки, коль распускаются. С ними строгостью надобно.

Подручный спустил ее с рук, нервно пригладил растрепанную бороду и резво вскочил в седло. Лошадь испуганно всхрапнула, дернулась от тела, но послушалась твердой руки и скоро набрала нужный темп. Варвару же батюшка примостил перед собой в седле, а после продолжил разговор:

– Где ныне ее сын?

Выкрикивающая из толпы женщина вышла вперед, склонилась. Из-под шерстяного платка выскользнула темно-русая коса и чирикнула кончиком по сугробу.

– Так заперли его, барин. Наши мужики его в конюшнях закрыли. Жалко хлопца, да только что ж уже поделать? Дело сделано, ежели он на вилы да топоры полезет, ничем хорошим не обойдется.

– Привести его, – коротко, властно, прижимая к себе дочь, сказал барин и снова повернулся к душегубцу. – Снимай тулуп да накрой тело. Рожу не криви, моли Господа, чтоб ты до святок дожил. Будь на то лишь моя воля – обезглавил бы, и дело с концом. Повезет тебе, дурень, ежели в ссылку отправить изволят.

Тот запыхтел, покраснели уши, а верхнюю одежду снял, швырнул не глядя в сторону мертвой женщины.

К коням уже волокли выдирающегося из мужицких рук тощего парнишку. То был худой волчонок в потрепанной разорванной одежде и с налитым синяком от виска до уха: видать, в перепалке с селянами ему здорово досталось. Но их больше, а у простого люда все решает сила. Черные колодца глаз, остроскулый, длинный, он был немногим старше ее самой. Скорее всего, сироте было лет двенадцать, не больше. Голос еще не надломился, не налился силой и грубостью. Но ноты… Пропитанные гневом и таким звериным отчаянием, они жгли, заставляли душу тревожно ворочаться.

– Будьте вы прокляты, ироды! Каждого загублю, никого не пощажу! Что ж вы за звери такие?! Нелюди!

Он давился собственными хрипами, задыхался. А затем взгляд мальчишки наткнулся на тонкую кисть, выглядывающую из-под выделанной овчины. Сирота запнулся и расплакался. Молча, просто потекли слезы по перемазанному кровью и грязью лицу, прочертили бурые дорожки, срываясь с по-девичьи острого подбородка. Сердце Варвары защемило, забило тупой ноющей болью.

Впервые она увидела смерть, все казалось неправильным, диким. Будто уличный кукольный театр в искусно вышитых тряпицах. Сейчас все захлопают в ладоши, и женщина обязательно поднимется. А она все не вставала. И не встанет уже никогда.

– Верно говорит мужик, ведьмой твоя мать была?

Он промолчал, глянул на барина исподлобья и упрямо сжал губы, вытирая покрасневший нос рукавом. Николай Митрофанович только нахмурил брови.

Из толпы услужливо понеслись непрошеные ответы:

– Дык все умела она, барин, грудничков лечила от лиходейки[1] да мужиков, хвативших после тяжкой работы, от вырождения пупа[2].

– А к вашей барыне? К вашей барыне она-то ходила, головницу зашептать, коль врач помочь не сумел.

– Все она умела, нужды не знали, хорошей знахаркой была.

– И Якова ж научила, он сегодня моей Каське сглаз поутру убрал, орала ж дурниной со вчерашнего полудня.

– Да, не забывала про хлопца своего, достойным преемником растила…

– Так что ж вы стояли, когда она бегством спасалась да помощи просила?! – С отчаянным хриплым криком к небу взлетело облако густого пара. Парнишка снова попытался выдраться из хватки мужиков. И они разжали руки. – Маменька, не успел. Как мне жить без тебя-то, моя маменька.

Он упал на снег, пополз к прикрытой матери, выскуливая проклятия через горькие слезы. Сбросил тулуп, положил ее голову на колени, нежно, трепетно проводя дрожащими пальцами по бледным бескровным щекам.

И его горе, такое густое, такое едкое, заставило Варвару ужом выскользнуть из отцовских рук, сделать несколько робких шагов в его сторону. Так жалко, так больно. От одной мысли, что у нее отнимут родную матушку, становилось худо. Страшно было, что не услышит она больше глубокого чарующего голоса, не уткнется носом в цвета каштана мягкие пряди волос.

В своей боли Яков был безутешен, Варвара замерла в паре шагов, в нерешительности протянула пальцы, обтянутые теплой перчаткой, да так и не отважилась. Что сейчас причинит покой его душе? Нет на свете такой вещи иль мысли.

– Вот что, Яков, мать твою отпоют и достойно похоронят, я распоряжусь. Тебя отправляю в Московскую академию, коль такой талантливый: грамоту и счет узнаешь, на врача учиться будешь. Приедешь, служить моему роду барскому станешь, тогда и дарую тебе вольную с землею. А ежели желаешь, оставайся здесь, изба материнская при тебе будет, но спуску здесь никто не даст, наравне с другими трудиться станешь и обиду свою на селян позабудешь, виновный один, и он будет наказан.

Яков замер. Приткнулся лбом к материнскому, прикрыл глаза. И слезы его крупными жемчужинами срывались с подбородка и длинного острого носа, падали на щеки женщины. Казалось, что она плакала вместе со своим сыном. Так же сильно и безутешно тосковала по отнятому у них времени.

Растянулось молчание, притихли ожидающие селяне. Мальчик мучительно принимал решение.

– Я поеду учиться. Но сначала проведу в последний путь свою матушку. Дозвольте мне, барин.

– Дозволяю. – Николай Митрофанович спокойно кивнул, обернувшись на звук колокольцев, прикрепленных к лошадям исправника, а затем коротко указал Варваре на ее лошадку и двинулся навстречу полицейскому служащему.

Вот-вот ее должен был забрать Агап.

Горюющему мальчишке не было никакого дела до нескладной низенькой барской дочки – тощая, будто нахохленный вороненок в кипе своих одежд и с туго подвязанным под подбородком платком. Но ее тихие слова заставили поднять голову, увидеть за пеленой слез не по возрасту взрослый пронзительный взгляд сиреневых глаз.

– Я бы тоже мстила, Яков. Каждому по заслугам, а ежели они взяли на свою душу такой грех, так гореть им при жизни и при смерти.

В тот день вернулся барин к поместью за полночь, поцеловал беспокойно мечущуюся по пуховой подушке дочь в черноволосую макушку и отправился в свои покои.

В тот день еще никто не мог помыслить, что через десять лет крепостной Яков исчезнет из Московской академии врачевателей, а следом перевернется вся их жизнь. Те слова, сказанные несчастному мальчишке у материнского тела, потянут в адскую пучину многих.

Глава 1. Ведьмины корни

В комнате Аксиньи Федоровны, несмотря на удушающее пекло жнивеня[3] за окном, было до невозможного холодно. И слишком темно.

В последние дни бабушка Варвары совсем сдала: прекратила спускаться трапезничать, не выходила на аккуратную липовую аллею, не сидела в заботливо подкрашенной белой краской беседке. В третий день месяца она сослалась на летнюю духоту и головные боли, на четвертый – не сумела подняться с кровати.

Приехавший семейный доктор лишь сочувствующе развел руками. Была в его жесте беспомощность, кольнувшая Варвару тревогой. «Возраст, дорогие барыни, непоколебимая страшная вещь. Уважаемая Аксинья Федоровна разменяла девятый десяток, удивительная длина жизни. Богу угодно прибрать ее, но явных причин и болезней я не нахожу».

После его приезда матушку словно подменили. Заботливой дочерней рукой она отправляла все новых и новых служанок для облегчения последних материнских дней. Коротала долгие летние вечера, сидя в высоком кресле у кровати Аксиньи. Но вот Варваре она заходить в бабушкину комнату строго-настрого запретила. Позволила лишь одну встречу под своим пристальным надзором. Когда бабушка с улыбкой протянула внучке свои руки, мать неожиданно злобно выпроводила Варвару за двери:

– Попрощались – и полно, нечего тебе смотреть на увядание родного человека. Сбереги образ нежной и пышущей здоровьем женщины.

В голосе звенела та самая сталь, которую слышала Варвара в далеком детстве с уст обожаемого батюшки. На десятом году ее жизни отца сбросила лошадь, смерть его была быстрой и безболезненной. Только этой мыслью оставалось утешаться. И тогда матушка взяла на себя главенствующую роль. Неоднократно Варвара замечала за нею его замашки: то устало разотрет виски, с резким выдохом выравнивая натруженную долгим сидением за документами спину. То скажет холодно, так, что пререкаться становится боязно. Для крепостных не переменилось ничего, а пред Варварой схлопнулся знакомый устоявшийся мир, оставив с пустой тяжестью на сердце и убежденностью, что судьба ее бессовестно обокрала.

Не было больше душевных разговоров и отцовских объятий, не было желания делиться самым сокровенным, глубоким и затаенным. Матушка не принимала ее эмоций. Сухая, черствая, она, несомненно, желала для дочери всего лучшего, но к чувствам ее была глуха. Существовал лишь долг. Обязанности и укоры, если сил Варвары для достижения достойных результатов было недостаточно.

Все переменилось, когда к ним в поместье переехала бабушка. Варвара вновь научилась дышать. Рядом с Аксиньей Федоровной не нужно было маяться, обличая чувства в красивые обертки подобающих слов: мудрая женщина понимала ее как никто другой. Поддерживала, защищала от давящего материнского напора скрипучим низким голосом. И тогда матушка нехотя отступала. Кривила подведенные губы, приглаживала черные как смоль волосы, уложенные в тугой пучок, и поспешно удалялась прочь.

Совсем разные. Порою Варвара изумлялась, как у заботливой, открытой женщины могла появиться такая холодная и спокойная дочь. Будто бурный несокрушимый поток дал жизнь бездонному черному озеру, покрытому толщей непробиваемого льда.

Невероятно, но вместе с Аксиньей в поместье забрался страх. Служанки достали нательные крестики из-за шиворотов льняных рубах. Теперь они красовались гордо, отливая железными боками, притягивая взгляды бельмом на светлой ткани. Бабушка лишь тянула линию тонких губ в жесткой улыбке.

«Вида моего боятся, ведьмой считают. Варюшка, не бери до головы, пущай. Уж коли им так спокойнее, так пусть хоть на лбу защитные молитвы начертают и святой водой по вечерам отпаиваются».

Материнское начало не было знатным, бабушка, ее бабушка и прабабки, которых она помнила, – каждая женщина их рода была деревенской. Но особенной сталась одна Аксинья Федоровна. Родилась она лютой зимой, словно из этой ледяной пурги и сотканная: белоснежная кожа, легкий, едва приметный белый пух волос и алые глаза. Чудом было то, что прабабка не пожелала от нее избавиться, что ребенок выжил и вырос, не знаючи боли материнского отторжения и разочарования. Бедная крестьянская семья слишком долго ждала своего первенца и полюбила его таким, каким даровал Господь. Боящимся солнца, презираемым другими деревенскими. Они дали Аксинье все, на что были горазды: любовь, заботу и полное, безоговорочное принятие. Спина ее не знала розги, не слышали укора уши. Оттого, зная цену себе, никогда она не слушала языкастых деревенских, их проклятия отлетали, что мелкие камешки от ствола стройной березы. Именно так безбрачная, одинокая женщина потом воспитала и свою единственную дочь – ее матушку.

Гордячка, статная красавица, унаследовавшая от безымянного отца черную гриву гладких волос и глубину темных глаз. Настасью боялись не меньше, чем ее матушку. От красоты и грации мялись, терялись нахрапистые деревенские парни. А девки злобно нарекали ее очередной ведьмою, прикрытой хорошенькой человеческой личиной. Необычной матери и ее дочке приговаривали все дурные события: моровые поветрия и падеж скотины. На них наговаривали все привороты, когда очередной муж просыпался в любовной испарине, шепча чужое имя. Оттого брак между дочкой простой казенной крестьянки и приметившим ее молодым барским сыном не вызвал у народа удивления, только страх да возмущенный ропот.

Шептались и свободные, и крепостные: волос у ее бабки бел оттого, что каждую ночь под лунным светом пляшет она с чертями да сатаной. А глаза красны от крови, которую вдали от людского глаза льет она на матушку-землю. Не выдерживает Аксинья полуденного солнца, ибо сам Господь от нее отвернулся. Как пить дать, приворожила к своей Настасье барского сына. И родится в том союзе силы людской и ведьмовской не меньшее, чем настоящее чудовище.

И родилась Варвара. Отцовская копия: длинноногая, широкоскулая, все детство служанки посмеивались над неказистым тонкокостным вороненком. Где в таком тельце завестись пышному женскому здоровью? В каких чреслах погодя вынашивать барских дочерей и благородных наследников? Да только замолкали они, стоило Варе обернуться на нестройные смешки и шепот. Глаза. Унаследовала она от бабки своей ведьмовские глаза, так решили все сразу. Не алые, нет. Пронзительно-сиреневые, в яркой радужке которых глубоким пятном сиял черный зрачок. Погляди дольше – затянут в черный омут, закружится голова. Нечеловеческие, видно ж сразу. Колдовские.

Вспомнились крепостным бесовские силы их рода женского сразу, как только матушка выделила опочивальню для Аксиньи Федоровны. К Варваре намертво прикипело прозвище «ведьма-барыня», тайком произносимое во время тяжелой крестьянской работы.

Да только ей все едино было, пока никто в глаза подобное сказать не осмелился. Трусливо прятали взгляд, опускали головы, с замиранием слушали. С нее и этого достаточно.

Варя знала, что слово ее ненарушимо, что власть в поместье оспорить никто не сможет. Это вливалось в нее с молоком, об этом шептала мать вместо сказок на ночь: умей распоряжаться своею силой и умей склонить голову перед силой тех, кто добился большего. Подстраивайся, будь мудрее, хитрее, не забывай, что власть женщины в ее коварстве.

И она понимала, слушалась, не смела возразить. Кроме одного раза, когда материнское слово оказалось слабее душевных терзаний. Потому что иначе жить было страшно и тошно.

В холодной комнате Аксиньи Федоровны так едко пахло полынью, будто каждую ночь здесь жгли из нее кострища. В углах клубились дымные тени, трусливо отдергивали щупальца от маленького, распахнутого настежь окошка, словно жалкие крохи солнца из-за плотно задернутых штор смогли бы их разогнать.

Бабушка выглядела совсем худо. Алые глаза стали почти карими, потемнели, подернулись мутной пленкой. Ее не мучали ни лихорадка, ни кашель или бред, но Аксинья чахла. Запали морщинистые щеки, поблек белый густой волос, путаясь в колтуны да неровные космы. Вынужденная притаиться за раздевальной перегородкой, Варвара решила, что непременно велит раздать по три удара розгами каждой служанке, допустившей такой вид драгоценной бабушки. В полынную вонь вплетался другой аромат, приторно-сладкий, чем-то страшный, от него волоски приподнимались дыбом, хотелось забиться в угол и отчаянно разрыдаться. Но Варвара держалась. Плотный воздух с трудом протискивался в легкие, сердце испуганной птицей трепыхалось в груди, стучало так быстро, что темнело перед глазами.

В один миг она держала слабые руки бабушки в своих, трепетно сжимая прохладные пальцы. А в другой – мышью таилась в темноте, зажимаясь в прикрытый бордовой перегородкой угол. В полумраке различалось лишь изголовье кровати и кусок высокого резного кресла, в котором сейчас устроилась матушка. Пальцы нервно подрагивали, поглаживали отполированный резной подлокотник. В голосе – мрачная решимость.

– Мне сорока на хвосте принесла, маменька, что дочь моя в твою комнату зачастила без спросу. Моего наказа не слушается. Для чего она вам? Разве не с кем коротать свой досуг?

Аксинья хрипло засмеялась, по лодыжкам Варвары мазнуло невесть откуда взявшимся ледяным сквозняком.

– Губы да зубы – два забора. А удержу нету. Не врет твоя приставленная девка, заходила ко мне внучка, да давно это было, решилась снова проститься, исход моей жизни ей понятен. С кем мне досуг свой коротать здесь? Боятся меня твои служанки, за кресты хватаются да господним знамением крестят. Никто за руку не подержит, ежели не внучка. Красива наша Варвара, скажи? В самый цвет свой входит, в самую силу, как ты когда-то…

– Не смей, – через стиснутые зубы змеиным шипением выдохнула Настасья. А в голосе страх, чистый, как хрустальный ручей. Переливается, журчит. Варвара потянулась ближе к перегородке, бледные пальцы сжались на краю. Выглянула. Встретилась взглядом с насмешливо искрящимися алыми глазами. Бабушка тут же отвернулась, не желая ее выдавать. – Я тебе столько девок прислала, выбирай любую, коль желаешь. А хочешь, мужика пришлю? Кого угодно, только Варвару мою не тронь, для нее другая судьба уготована, слышишь? Не смей травить ее этой проклятой богомерзкой ересью! Не твори с ее судьбой то, что сотворила с нашими. Не сила это, слышишь? Проклятие. Не губи кровь от крови своей.

Руки на кресле напряглись, побелели вцепившиеся в подлокотники пальцы, и Настасья подалась вперед, почти нависла коршуном над беспомощно распластанной по подушкам уставшей женщиной. Варваре бы выйти из убежища, одернуть родную матушку, да только тело парализовало непонятным животным страхом. В глазах бабушки померк насмешливый огонь, улыбку стерло с узких губ. Там загорелось что-то другое, не рассмотреть из своего угла, но что-то темное вскинуло свою голову в глубине старушечьих зрачков, заворочалось. Мать отпрянула, с тихим шелестом платья впечатались лопатки в высокую спинку кресла. Когда переменился голос Аксиньи, тугой узел беспокойства заворочался внизу живота.

– Позабыла ты, Настасьюшка, как яд тот вывел тебя в люди. Запамятовала ты, какой ценой получила драгоценного мужа и пуховую перинку под спину, забывая о мозолях на ладонях? Так я напомню, чтоб благодарной до краев своих стала. Моя это заслуга, и краса твоя моими стараниями выделана. Я тебя создала такою. Твои высоты, твои радости, даже дочь твоя – богомерзких деяний итог. Не забывайся, Настасья.

– Как и вы, маменька. Ежели настоятельного совета моего не слушаете, я запру вас в комнате. И велю до смерти запороть каждую, впустившую мою дочь или на миг позабывшую в ином месте ключ.

Зашелестело мягкое платье поднимающейся женщины, Варвара отпрянула обратно за ширму. Семь быстрых ударов сердца, бьющих в голове колокольным набатом. И дверь прикрылась, в тяжелом замке щелкнул поворачиваемый ключ.

Они вместе молчали. Бабушка думала о своем, наблюдая за петляющим полетом соринки в солнечном луче. Варя пыталась отдышаться: она позволила себе упереться руками в коленки, сгибаясь под тяжестью неожиданного облегчения, и, шумно выдохнув, облизала пересохшие губы.

– Натерпелась, Варенька? Коротать тебе теперь часы со старухой взаперти, пока служанки ужин не поднесут. Недолго мне совсем осталось, до того часа уже и не дотяну. Страшно, что смерть мою увидеть придется, неприглядной она будет.

– Что же вы говорите такое, бабушка? – Варя резко выпрямилась, от перемены положения повело в сторону, заставляя опереться о стену прежде, чем направиться к креслу у кровати. – Расскажите мне, бабушка, о чем вы речь вели? Почему на самом деле мне сюда ходить не дозволено?

Аксинья поманила к себе пальцем, заставляя опуститься на колени перед кроватью. Руки уперлись в холодные, выбеленные долгими стирками простыни.

– Страшится она силы той, что нам по праву отдана. Боится, что не совладает, отреклась – и тебя в клетку золотую запереть надеется. Для нее это лучший исход, выше уже и не чаять. Так боится, что девок одну за другой шлет, то чернобровую, то светлоглазую, будто какая-то из них той силы достойна, того могущества и власти. Будто скину я с себя тот груз, как собака хвостом от подросшего щенка отмахивается. А ты достойна, Варвара, слышишь? Зря боится Настасья, дух твой крепок, не сломишься, не одичаешь. Сила та крылья дает, страшные, черные, да только расправишь их – и она тебя к небу поднимет, возвысит… В твоей крови она, давно тебе дарована. Боится мать твоя, что коснусь я тебя перед отходом, да только дело давно сделано, с рождением твоим это предписано, в крови звериной читается, в вое волчьем слышится. Слышишь? Она бурлит в тебе, зовет. – Голос Аксиньи стихал, замедлялся, последние слова бабушка едва выговорила в подставленное к самым губам ухо. Шепот не грел – жег железом. Уставшие глаза моргнули и прикрылись, дыхание Аксиньи Федоровны выровнялось.

Бедняжка, бред начался, не иначе. С разочарованным вздохом Варвара поднялась, подоткнула одеяло под хрупкие тонкие руки, погладила бабушку по спутанным волосам, поцеловала морщинистый лоб.

Убраться из комнаты было несложно. Не раз она выскальзывала в окна в далеком детстве. Однажды оступилась и упала с крыши конюшни, тогда матушка вызывала врача и долго не отходила от ее кровати. А когда Варя оправилась – еще две седмицы отпускала язвительные замечания в сторону ее рассудка.