Под сенью чайного листа

– Мне продолжать?

Я делаю вдох и киваю. Медленно, медленно он двигается вперед и назад. Ошеломляющая боль прошла, но я не чувствую ничего близкого к тому острому наслаждению, что ощущала раньше. А вот Саньпа чувствует и движется быстрее, именно так, как я видела у всех самцов животных. Когда все заканчивается, он падает на спину рядом со мной, пряча ту горячую штуку под одежду, прежде чем я успеваю ее разглядеть.

– В следующий раз будет лучше. Обещаю.

Он целует меня и поправляет на мне юбку.

– Ты останешься со мной на ночь?

Когда я киваю, он обнимает меня и притягивает к своей груди. Я закрываю глаза и слушаю стук его сердца.

– Я тоже была незамужней девушкой… когда-то, – комментирует А-ма, когда я прихожу домой на следующее утро. – Просто помни, что сегодня день ритуального воздержания для всей деревни. Это значит…

– Я знаю, что это значит, – отвечаю я, а сама думаю, что мои раны смогут подзатянуться.

– Ты должна была вырасти другой с учетом обучения в школе и всех твоих планов.

– Все в силе.

А-ма мне не верит.

– Ты ничем не отличаешься от любой другой девушки на этой горе. Поглупела от любви. – Она вздыхает и возвращается к размалыванию зерна.

Да, сегодня день церемониального воздержания – требование не распускать руки приобрело для меня новый смысл, – но мы с Саньпа все равно отправляемся в лес. «Просто поговорить», как назвал это он. Мы возвращаемся на то место, где все случилось. Мы садимся, и он рассказывает мне, как влюбился в меня с той самой встречи в пункте приема сбора чая. Я и так уже самая счастливая девушка на земле, и тут он достает из кармана павлинье перо.

– Для твоего головного убора.

– Откуда оно у тебя? – ахаю я.

– Тебе достаточно знать, что я нашел что-то, что может принести тебе радость!

Наше будущее совершенно прозрачно. Теперь, когда он сделал мне подарок, осталось только, чтобы его родители послали сватов просить а-ма и а-ба выдать меня замуж в их деревню. Мы окончим школу… Поступим в университет… Будем жить при рыночной экономике…

На следующей неделе я с удивлением обнаруживаю учителя Чжана во дворе школы во время обеда. Слухи распространяются быстро, и я подозреваю, что он пришел поздравить меня. Я ошибаюсь.

– Ты уверена, что брак с этим парнем – то, что тебе действительно нужно? – спрашивает он. – Ты так усердно училась!

Я стараюсь быть вежливой.

– Это благодаря вам, лучшему из учителей.

– А как же гаокао?

– Мы с Саньпа будем сдавать его вместе.

Учитель Чжан печально качает головой.

– Ты же знаешь, его никогда не допустят до экзамена, и даже если каким-то чудом это случится, успеха ему не видать, а у тебя есть будущее. Ты можешь стать первой на этой горе, кто поступит в Пединститут национальных меньшинств или даже в Юньнаньский университет.

– Вы ошибаетесь насчет Саньпа!

– Если ты выйдешь за него замуж, то окажешься под гнетом традиций, – настаивает он. – Ваши семьи захотят, чтобы ты сидела дома, рожала детей и лечила односельчан, как твоя мать.

Он рисует ужасную перспективу, но Саньпа не допустит ничего подобного.

– Пообещай, что не бросишь учебу!

– Не брошу! Я сдам экзамен, даже если Саньпа не допустят.

Учитель Чжан трижды резко кивает, затем передергивает плечами и удаляется, поскольку пора вести урок для начальных классов.

Я оглядываю двор в поисках Саньпа и вижу, что он сидит на стене, свесив ноги, рядом с другими парнями. Он наблюдал за моим спором с учителем Чжаном, но явно не собирается пересечь двор и расспросить подробнее.

Я по-прежнему люблю свою семью и послушно выполняю домашние обязанности. И дорожу Цытэ, но о мечтах про наше будущее с Саньпа помалкиваю. Подруга, вероятно чувствуя, что мы внезапно отдалились, под благовидным предлогом уводит меня из деревни: «Мы идем собирать дрова. Скоро вернемся».

Она хочет, чтобы я могла открыть душу без опасений, что кто-то подслушает. Я понимаю ее желание, ведь мы всегда делились всем. Цытэ хочет подробностей, а я ловлю себя на том, что скрываю их, приберегаю эмоции, уклоняюсь от вопросов, только интересуюсь, не поступало ли ее отцу предложений после праздника.

Ее семья снова стала самой богатой на горе, оправившись от неудач, вызванных жертвоприношениями, необходимыми, чтобы очиститься после появления на свет человеческих отбросов. Цытэ выйдет замуж с большим приданым. Она рассказывает мне о разных парнях, но я все равно помалкиваю. Должно быть, подобное поведение обижает ее, потому что она решает меня задеть:

– Ходят слухи, будто бы Саньпа продолжает водить других девушек в Цветочные комнаты в их деревнях.

– Я в это не верю! – говорю я ей. Я правда не верю.

Она намекает на конкретные имена и места, и я прихожу к единственному выводу.

– Ты завидуешь?

Подруга бросает на меня надменный взгляд.

– Чему?

– Кому – мне. Ты ходишь в Цветочную комнату и в лес «за любовью» с разными парнями, но никто из них не сделал тебе предложение?

– Это очень грубо! Я просто пыталась по-дружески предупредить тебя.

– Ого! А тебе не кажется, что это подло – повторять сплетни? И даже если Саньпа делает нечто подобное, чем он хуже тебя – или любого другого парня или девушки на горе Наньно, которые вступают в связь с разными партнерами? Ведь так акха должны вести себя до свадьбы.

Цытэ долго молчит. Наконец она спрашивает просто и ясно:

– Ты из тех девушек, которые забывают подруг, когда начинают отношения с парнями? А ведь я не забыла тебя, когда начала этим заниматься.

Я не отвечаю, и это мучает обеих. Но ведь всегда так было между нами – одна падает, вторая поднимается?

Саньпа часто приезжает в нашу деревню. Мы встречались в Цветочной комнате. Ходили в лес. Я не выдержала и спросила его о других девушках, а он меня – о других парнях. Я сказала, что у меня никого больше нет и не было. Он ответил, что для него тоже никто не существует. Я начала получать удовольствие от наших занятий любовью, и теперь мы делаем это не как животные, а лицом к лицу. Это мне особенно нравится. Возможность смотреть ему в глаза. Целовать его в губы. Обхватывать ногами. А потом, когда он уходит домой, я остаюсь на нашей кровати из сосновых иголок, и мы поем песни о любви, перекликаясь через склоны холмов.

– Цветы распускаются на вершинах, ожидая прилета бабочек…

– Соты ждут, пока пчелы заполнят их медом…

– Прекрасный цветок зовет свою любовь…

– Пчела летит по воздуху, чтобы найти его…

– Пчела пьет его нектар…

– Он качает ее на своих лепестках…

Припев мы исполняем вместе, чтобы все знали о нашей любови.

– Давай собирать цветы вместе-е-е-е…

Мы счастливы, но кое-что так и не поменялось с момента нашего знакомства. А-ма напомнила, я родилась в день Свиньи, а Саньпа в день Тигра. Это не самое благоприятное сочетание, поэтому семьи, естественно, против нашего союза. Как это обычно делают все отцы акха, А-ба посылает мне сообщения косвенно. Старшая невестка трогает меня за плечо и говорит: «Слабый мальчик вырастает слабым мужчиной». Вторая невестка грубовата: «Все на горе знают, что он лентяй». Третья невестка, моя любимица, бормочет: «Тебе нечего будет есть, если ты выйдешь замуж за этого бездельника». Они могут говорить что угодно, но это не значит, что это так.

А-ба впускает Саньпа в дом, и они долго беседуют. Наше материальное положение улучшилось, и это повлияло на ход разговора. Три года назад А-ба смог обменять часть излишков риса на молодую свинью. Она выросла, и теперь у нас под полом спят уже три хрюшки. Мы никогда не станем такими же обеспеченными, как семья Цытэ, но нынешнее положение придает А-ба уверенность, что он дождется хорошего предложения о замужестве.

Присев у стены нашего дома, я подслушиваю разговор между Саньпа и А-ба. Саньпа объявляет, что пришел «взять жену», так мужчины племени акха называют брак. А-ба отвечает отказом. Саньпа перечисляет своих предков-мужчин в пятидесяти поколениях. А-ба непреклонен. Саньпа отмечает, что у нас нет ни одного общего предка в семи поколениях, а это значит, что мы не нарушили табу на инцест. Но А-ба это не волнует.

– Нет, – говорит он, потом добавляет: – Моей дочери еще не время идти на работу. – Так женщины племени акха воспринимают брак. – Моя дочь планирует сдать экзамен гаокао и первой на горе Наньно поступить в университет.

Вот как сильно мой отец не любит Саньпа!

Через пять месяцев наступает Месяц отдыха. В западном календаре это февраль. Поскольку мужчинам не нужно работать, они прилагают все силы, чтобы разобраться со своими брачными планами. Незамужние девушки проводят время за рукоделием в ожидании предложений, поэтому этот месяц иногда называют месяцем брака и ткачества. До сих пор я занималась ткачеством, но не получила ни одного предложения о замужестве. В последней половине второго цикла Саньпа приходит в дом, чтобы еще раз спросить, можем ли мы пожениться. Он получает привычный отказ.

– Я буду хорошим мужем…

– Я так не думаю. – Сегодня, вместо обычных возражений про несовпадение наших дат рождения, А-ба идет другим путем. – Ты, наверное, думаешь, что живешь далеко и что мы о тебе не знаем. Но мы слышали. Ты торгуешь тем, чем не следует, и пробуешь то, что не следует. Если бы ты был таким уважаемым, как утверждаешь, родители послали бы двух старейшин из твоей деревни просить выдать за тебя мою дочь. Они бы прислали подарки. Если бы мы пришли к согласию, она отправилась бы на ночь в ваш дом, убедилась бы, что может быть счастлива, а через три дня вы бы поженились. Ничего этого не произошло, потому что и твоя семья тоже не одобряет ваш брак. Я помню твоего а-ба, мальчик, он благородный человек. Даже тогда, много лет назад, он готов был защитить репутацию моей дочери от действий собственного сына.

Саньпа не в состоянии защитить себя.

Отец снова подает голос:

– Тема закрыта.

Позже, в лесу я спрашиваю Саньпа, что имел в виду мой А-ба.

– Что, по его мнению, он слышал о тебе такого, что выставляет тебя в таком мрачном свете?

Но Саньпа запечатывает мой рот поцелуем, и начинается совсем другой разговор.

После обеда мы принимаемся строить планы.

– Давай сбежим вместе, – предлагаю я. – Доберемся пешком в Мэнхай. Там мы поженимся, и никто нас не остановит!

Саньпа заправляет выбившиеся прядки моих волос под защиту моего повседневного головного убора.

– Я – мужчина, – говорит он. – А ты – женщина. Мой долг – заботиться о тебе. Я принял решение. Ты останешься здесь и будешь сдавать гаокао. Я уеду с горы Наньно, чтобы найти работу в одной из других стран, где кочуют акха…

– Но разве мы не можем остаться вместе? Я поеду с тобой. Лаос так близко. Мьянма тоже…

– Нет! – Его голос удивительно резок. – Это неправильно. Твой отец никогда не простит меня. Я уеду… в Таиланд. – Неужели он решил выбрать эту страну, чтобы напомнить мне, что он здесь главный? – Это долгий путь, двести пятьдесят километров по карте, но гораздо дольше через горы. Но что такое горы для меня? Я дойду за десять дней, а может, и меньше. А ты учись и сдавай экзамен гаокао. Когда я вернусь с полными карманами, я найду тебя в твоем университете. Я вступлю в рыночную экономику и заработаю еще больше денег. После того как ты окончишь университет, мы попросим деревню, где нас не знают, выделить нам участок земли. Я стану заниматься сельским хозяйством, а ты будешь руководить женщинами. – Он смотрит мне в глаза, точно впитывая всю силу моей любви. – Мы скажем людям, что я родился в более благоприятный день…

– Но нельзя же врать о родословной.

– Нам и не придется. Я предлагаю изменить всего одно слово, было «Тигр», стало «Овца». Это даст нам возможность начать все с чистого листа.

Я не уверена, что это хорошая идея и что фальшивый день рождения изменит сущность моего избранника, но соглашаюсь с этим планом. В один прекрасный день он станет моим мужем, а я – его женой. Я должна научиться подчиняться, если мы хотим быть счастливы.

Он отрывает две толстые нити от своей рубашки.

– Когда отправляешься в дальний путь, нити нужно обвязать вокруг запястий. Я буду привязан к тебе, а ты – ко мне. – Саньпа обматывает одну из нитей вокруг моего запястья и завязывает крепкий узел. Когда я делаю то же самое для него, он продолжает: – Это доказывает, что мы люди, потому что у духов нет нитей. Я обещаю вернуться с достаточным количеством денег, чтобы купить рисовое поле и жениться на тебе, девочке, которую знаю и люблю с детства. Мы сейчас же отправимся к твоим а-ма и а-ба, чтобы объявить им об этом.

Вся моя семья – братья, невестки, племянники и племянницы, а также родители – слушает нас, когда мы собираемся в общей комнате. В культуре народности хань бытует поговорка: за улыбкой скрываются дурные намерения. Именно это я вижу, когда смотрю на лица членов своей семьи. Их уста произносят правильные слова, но правда иная, и эта правда пронизывает комнату.

– Ты хочешь отказаться от возможности окончить школу и поступить в университет? – спрашивает А-ба у Саньпа, хотя на самом деле он имеет в виду: «Проваливай и никогда не возвращайся».

– Твои родители будут гордиться тобой, – говорит А-ма, но все существо излучает послание, такое же яркое, как солнце: «На словах ты парящий орел, но твои руки как китайские маринованные овощи». Что бы Саньпа ни обещал, в ее глазах он навсегда останется похитителем лепешек.

– Это изменит твою судьбу, – заявляет Старший брат, хотя с таким же успехом он мог бы сказать: «Как только ты уйдешь отсюда, ты забудешь о моей сестре».

Моя семья провожает Саньпа до ворот деревни, а значит, у нас не будет возможности попрощаться наедине. Тем не менее Саньпа говорит достаточно громко, чтобы все слышали:

– Я приду за тобой, Лиянь. Обещаю!

Он пятится назад, медленно-медленно, ни на секунду не отрывая от меня глаз. Я настолько ослеплена слезами, что не вижу, что сейчас произойдет, а мои родные, будь они прокляты, не предупреждает его, пока не становится слишком поздно. Вместо того чтобы чисто пройти через врата духов, он упирается в них. Это худшее из возможных предзнаменований и строжайшее табу. Даже Саньпа напуган и встревожен до такой степени, что разворачивается и бежит в лес.

– Надеюсь, родители проведут для него ритуал очищения, – комментирует А-ба.

– Это не имеет значения. Все уже случилось, – говорит А-ма, едва скрывая презрение. – Идемте. Мы должны посетить рума. Нам нужно очиститься.

Жадные глаза тигра

На следующий день после отъезда Саньпа я навещаю Цытэ. Мы сидим на полу и разговариваем, будто никогда и не было той холодности, что я выказывала, пока встречалась с Саньпа.

– Мы как лианы в джунглях, – говорит она, хотя я причинила ей боль. – Наши корни навсегда сплетены в дружбе.

– Наша дружба простирается до самых звезд, – соглашаюсь я и наконец рассказываю ей все о Саньпа.

Моя подруга не осуждает меня, а закрывает глаза и вздыхает.

– Когда-нибудь я буду так же счастлива, как ты. Разве не было бы замечательно, если бы мы могли выйти замуж в одну деревню, вместе прийти к согласию и помочь нашим детям стать такими же близкими, как мы?

Я сжимаю ее руку и молча загадываю то же самое желание.

Несколько дней спустя мы занимаемся домашними делами перед началом сезона сбора чая, когда из леса доносятся страшные звуки. Они становятся все громче и ближе. Маленькие дети плачут, уткнувшись в подолы своих матерей. Старики дрожат на своих спальных циновках. Собаки заползают под дома, боясь лаять. Звуки механические, но разные: то гудки, то скрежет. Затем раздается жуткий кашель. Все в нашей деревне, должно быть, внутренне благодарят рума за то, что он построил такие мощные врата духов, которые не позволили ужасной твари проникнуть в нашу деревню.

Никто не решается подойти к воротам, но птицы снова начинают щебетать, а собаки выходят из своих укрытий. Через несколько минут мы слышим, как мужской голос зовет… на путунхуа:

– Эй! Эй! Привет!

Никто не отвечает. Голос повторяет:

– Есть здесь кто-нибудь? Выходите! Давайте познакомимся.

В этот раз путунхуа звучит глуше, мелодичнее, будто песня. Тем не менее голос явно принадлежит человеку, а не духу. Даже я могу это определить.

А-ба подходит к стене.

– Девочка, что он говорит?

Я перевожу, и он велит:

– Пойдем со мной, раз уж ты выучила язык этого человека.

Я встречаю А-ба на улице, где уже собрались староста, рума и еще несколько мужчин. Все они держат в руках арбалеты. Когда мы подходим к вратам духов, я вижу мужчину, мальчика и машину. Машина! Зеленая, с красной оловянной звездой на передней панели. Это старый автомобиль Народно-освободительной армии[10], я видела такие на школьных плакатах, посвященных Освободительной войне[11]. Дверь машины открывается, и из нее выбирается еще один человек, сидевший за рулем. Мы остаемся на своей стороне врат духов. Гости стоят по другую сторону. Мы изучаем чужаков. Водитель одет почти так же, как и учитель Чжан: синие брюки и френч, их носят все ханьцы, которых я когда-либо видела. А вот двое других странные до невозможности. Маленький мальчик, например, лысый, но его отец быстро прикрывает его голову крошечной шапочкой с большим козырьком. Ярко-желтые штаны ребенка обрезаны гораздо выше колен. Верхняя часть ботинок сделана из ткани, а нижняя похожа на гнущийся пластик. Рубашка с короткими рукавами облегает тело. Никаких пуговиц или чего-то подобного. Вместо этого спереди нарисован желтый мальчик с волосами, которые поднимаются острыми шипами. Я пытаюсь произнести слово, напечатанное латинскими буквами, которое вылетает изо рта мальчика: Ков-а-бунга[12]! Такого слова я не знаю…

Я делаю шаг вперед.

– Полагаю, юная леди, я должен говорить со старшими через вас, – говорит мужчина. Он проходит прямо через ворота – должно быть, его предупредили не трогать их – и протягивает руку. – На путунхуа меня зовут Хуан Бэньюй. Я из Гонконга.

Значит, для него родной кантонский, теперь понятно, откуда такой акцент и лишние тоны, но его путунхуа намного лучше моего.

– Гонконг, – бормочу я. С таким же успехом он мог бы сказать «Луна».

– Это мой сын, – говорит он, подзывая мальчика. – Пока мы на материке, будем называть его на путунхуа Сяньжун. Ему пять лет, и он мой единственный сын.

Я перевожу его слова для окружающих меня мужчин. Я чувствую, что мы смотрим на чужаков с одинаковым выражением лица: рты разинуты, глаза вытаращены. Кроме учителя Чжана, никто из нас не встречал человека из другой провинции, не говоря уже о другой стране. Гонконг!

Все молчат, и чужак продолжает:

– Я проделал долгий путь, чтобы купить ваш чай. Я бизнесмен. Я делаю и поставляю краны. Китай сейчас очень нуждается в них. – Почему мы нуждаемся в «кранах»? Никто ничего не понимает, но мы внимательно слушаем. – Но мое призвание – чай. Я знаток чая. Коносьер, так сказать.

– Хуан сяньшэн, – говорю я, используя принятое в путунхуа обращение «сяньшэн» (господин), – я не знаю, как все это перевести.

Он откидывает голову назад и смеется, демонстрируя зубы. Мужчины вокруг меня пятятся. Я отступаю еще дальше, желая скрыться под защитой своего А-ба и братьев. Находясь в безопасности, присматриваюсь к незнакомцу. Его голова по форме напоминает репу, щеки пухлые, с едва заметным лиловым отливом. Волосы у него черные, как глаза ящерицы. Он упитанный, как на плакатах с изображением председателя Мао. Я никогда не верила, что эти изображения реальны, что кто-то может быть таким толстым, с таким выпирающим животом. Но то, как ремень обхватывает талию незнакомца, подчеркивая, сколько пищи ушло на отращивание такого брюха, вызывает у меня желание рассмеяться. У его чистых брюк резкие складки спереди и сзади. Материал не похож ни на что, что я видела раньше. Рубашка с короткими рукавами тоже чистая и тоже со складками.

Незнакомец рассматривает нас, как крестьянин заглядывает в рот водяному буйволу. Не думаю, что ему нравится то, что он видит. Но я догадываюсь, кто он: богач. Не такой, как семья Цытэ, здесь речь о совсем другом богатстве.

– Есть ли здесь место, где можно присесть поговорить? – спрашивает он. – Я бы хотел попробовать ваш чай и, возможно, купить его.

После того как я перевела, большинство мужчин спешат вернуться в деревню. Они не хотят в этом участвовать. Остаются только староста, рума, мой А-ба и братья (которые должны меня охранять). Мужчины перешептываются. Мы, акха, известны своим гостеприимством, но они сомневаются, можно ли привести чужака в один из наших домов. Решение принимает староста.

– Эта девушка говорит на языке чужака, и у нее есть свой клан, который оберегает ее от бед. Мы пойдем туда, где она живет.

Братья смотрят на меня так, словно я навлекла на семью страшнейший позор. В глазах отца застыло выражение, какое бывает, когда он потрошит оленя. Они никогда не одобряли мое образование, и теперь я поставила семью в неудобное положение.

– Я всего лишь хочу купить чай, – уверяет нас господин Хуан дружелюбным голосом, от которого почему-то по спине бегут мурашки. – У вас ведь есть здесь чай, не так ли? Да, давайте пить чай. – (Будто мы сами не предложим!) – Но только на родниковой воде. У вас есть родниковая вода?

А какая еще бывает вода? Дождевая? Вода из ручья? Вода из пруда?

– Наша деревня называется Родниковая Вода, – говорю я.

Он снова смеется.

– Конечно! Именно поэтому я выбрал ее для первого визита!

Мы составляем своеобразную процессию. Мальчик бежит впереди, будто знает, куда идет. Его а-ба не выглядит особенно обеспокоенным. Кто-то из соседей, видимо, предупредил А-ма и невесток, потому что к нашему приходу чай уже заварили. Как только мужчины усаживаются на пол в центральной комнате, невестки уходят. А-ма стоит, прислонившись спиной к бамбуковой стене, скрестив руки перед грудью, и наблюдает за происходящим. Я остаюсь рядом с ней и перевожу, когда это необходимо. А-ба жестом предлагает незнакомцу попробовать чай Старшего брата, тот делает глоток и морщится так, будто прополоскал рот соком недозрелой хурмы.

– Это, должно быть, листья с кустов чайной плантации, – говорит господин Хуан. – У такого чая одинаковый вкус от первой до последней заварки. В нем нет ци – ни жизненной силы, ни богатства вкуса.

Мы завариваем чай из листьев обрезанных чайных деревьев Второго брата. На этот раз чужак пробует, ставит чашку на пол и говорит:

– Обрезка не способствует росту мощных корней, они расползаются в стороны, чтобы уловить все нужное. Вкус сладкий, но пустой. Я ищу пуэр. Вы знаете пуэр?

Нет, я не знаю этого слова. Оно для меня так же чуждо, как «призвание» и «коносьер».

Чужак жестом приглашает меня подойти.

– Юная леди, я вижу, вы внимательны к окружающему миру. Вы изучали путунхуа. Ваша семья должна гордиться вами, ведь вы последовали за стремлением страны к преобразованиям. Возможно, вы здесь этого не понимаете, – говорит он, взмахнув рукой, – но перемены происходят по всему Китаю.

Я перевожу, стараясь, чтобы его слова звучали более вежливо.

– Вы все должны приветствовать новый день! – напутствует мужчин господин Хуан. – Наступила эра реформ и открытости. Даже американцы приезжают в Китай, чтобы увидеть Великую стену, Запретный город и реку Янцзы.

Рума щелкает языком, а затем бормочет на нашем диалекте:

– Слишком болтливый.

Насмешки братьев действуют на нашего гостя отрезвляюще.

– Там, откуда я родом, – продолжает он, – мы обсуждаем дела по многу часов. Я говорю, что мне нужно. Слушаю ответные пожелания. Выдвигаю свои предложения… Так ведут себя цивилизованные люди, но, возможно, вы поступаете иначе. Я плохо знаю обычаи горных племен. Да и кто их знает…

Скорее всего, собравшиеся мужчины не знают выражения «горные племена» на путунхуа, но оскорбительный и снисходительный тон господина Хуана четко улавливают.

Рума шлепает ладонью по полу.

– Спроси у чужака, чего он хочет.

После того как я перевожу, господин Хуан отвечает:

– Я уже говорил. Я приехал в поисках особого чая. Я хочу купить пуэр.

Я послушно повторяю просьбу. Рума задает вопрос, который я постеснялась озвучить:

– Пуэр? Что такое пуэр?

Господин Хуан выглядит озадаченным.

– Это особый выдержанный чай. Его привозят отсюда…

– Вероятно, он имеет в виду чай со старых деревьев, – предполагает Третий брат.

Идея угостить гонконгца чаем с никчемных деревьев Третьего брата всех забавляет. Чай заваривают и несут к столу. Господин Хуан и его сын одновременно берут чашки, шумно втягивая жидкость. Мальчик кивает в знак благодарности, а его отец улыбается.

– Уже лучше. Когда деревья выращивают из семян, корни могут распространяться бесконечно, что придает чаю аромат и глубину, – с удовлетворением говорит господин Хуан. – Я всегда слышал, что чай с горы Наньно обладает особыми свойствами: более цветочный вкус, но выражен средне. Я чувствую намек на абрикос и нотки табака. А терпкость умеренная. – Он нюхает пустую чашку, смакуя аромат.