Под сенью чайного листа

– Единственное образование, которое нужно девочке, – то, чему научит ее мать, – говорит староста. – Придет время, и нам понадобится новая повитуха.

– Я научусь и этому, – клятвенно обещаю я. Просто не вижу иного пути, чтобы воплотить свой план. При этом я не хочу встречаться взглядом с А-ма, вдруг она разглядит правду, таящуюся в моем сердце: я никогда не смогу стать повитухой.

Староста, рума и нима смотрят на А-ба в ожидании его реакции.

– Я уже сказал «нет», – роняет он.

Все, кажется, готовы принять решение отца, но тут учитель Чжан начинает грубо расковыривать рану неполноценности, от которой мы все страдаем.

– Я прожил среди вас много лет, – говорит он, – и могу сказать вам следующее. Ваш народ не заботит образование. Ваши дети скорее будут заниматься собирательством, охотиться и спать, чем учиться. Вы хвастаетесь тем, что у акха острый ум, но на самом деле ваш ум закостенел, вы не открываетесь новому и ко всему относитесь с подозрением. В этом этнические меньшинства похожи друг на друга.

Смутившись, староста решает, что идея учителя Чжана не так уж плоха:

– Она прославит нашу деревню и вдохновит других детей.

Но остальные выражают молчаливый протест.

– Для вас эта скромная девочка – лишний рот, пока она не выйдет замуж, – настаивает учитель Чжан. – Но если вы позволите ей продолжить учебу, когда-нибудь она поможет вам. – Он прикидывает, где бы я могла пригодиться. – А что, если правительство решит, что вам нужны деревенские кадры, как это происходило во времена «Большого скачка» и «культурной революции»? Это были мрачные времена, не так ли? Разве вы не предпочли бы, чтобы от вашего имени говорил кто-то из вашей деревни?!

Нима выходит из транса.

– Пусть она переходит на следующую ступень, а потом и на третью, если сумеет пройти. Она будет свободно говорить на путунхуа и сможет общаться с представителями ханьского большинства.

– И, если сверху решат, что за нами должен присматривать ганьбу[9] родом из деревни, мы выдвинем кандидатуру, – добавляет рума, также соглашаясь с учителем Чжаном.

Солнце и Луна! Значит, мне придется взять на себя всю вину и принять все тяготы, если жители нашей деревни не подчинятся приказам правительства? Или нима и рума согласились с этим планом, потому что мной, девочкой, легко манипулировать и управлять? Даже А-ба видел, что они скорее пекутся о собственном благополучии, чем о моем. Он снова ответил «нет», и это было необычно, учитывая, что староста, рума и нима пришли к согласию. Однако в конце концов их интересы оказались важнее правил для девочек, и против А-ба объединилось слишком много сил. Мы с учителем Чжаном победили.

Следующие два года я очень много работаю: выполняю домашние обязанности, собираю чай, везде хожу с А-ма и учусь у нее, посещаю школу и занимаюсь с учителем Чжаном, чтобы подтянуть знания по математике. Затем я успешно сдаю экзамен по переводу в школу второго уровня. Староста, рума и нима собирают всю деревню, чтобы сообщить эту новость и подарить А-ба кисет с табаком и так отметить, какой он дальновидный отец. Учитель Чжан дарит мне экземпляр одной из книг Лу Синя: «Чтобы ты знала нашего величайшего писателя».

Спустя несколько месяцев, когда начинается новый учебный год, я единственная из одноклассников перехожу в школу второй ступени. Мне очень страшно. Мне двенадцать лет, я еще совсем маленькая. Войдя в школьный двор, я слышу множество разных языков – дай, и, лаху, хани, наси, путунхуа. И не улавливаю ни одного слова на языке акха. Потом всех зовут в класс и рассаживают по местам – ничего подобного я еще не испытывала. Мое – в дальнем углу, там я обнаруживаю еще одного акха. И сразу же узнаю его – это Саньпа, похититель лепешек.

Часть II

Зов прекрасных цветов

(1994–1996)

Слепой котенок

Каждый год в месяц, который акха называют Чор Лау Бар Лар, ханьцы «восьмым лунным месяцем», а остальной мир сентябрем, мы проводим Праздник качелей. Отмечают его четыре дня и всегда начинают в день Быка, то есть проходит ровно девять полных циклов (читай: сто восемь дней) с того момента, как рума говорит жителям деревни, что пора сажать рис. Но у этих торжеств есть и еще одна цель помимо ритуальной – юноши и девушки, достигшие брачного возраста, получают шанс познакомиться.

По этой причине некоторые называют Праздник качелей женским Новым годом, ведь он может стать для нас началом новой жизни. В этом году мне исполнилось шестнадцать лет, и теперь женщины моей семьи собрались, чтобы помочь мне впервые надеть взрослый головной убор.

– Когда тебе исполнилось двенадцать, ты сменила детскую шапочку на простой платок, – начинает А-ма. – Через два года пришла пора повязать на талию пояс из бисера, он свисал, не позволяя юбке взлетать.

Она машет рукой Третьей невестке, которая протягивает мне головной убор. Он украшен куриными перьями, оторочкой из обезьяньего меха, разноцветными шерстяными помпонами, а также серебряными монетами, шариками и подвесками, которые А-ма и другие дарили мне на протяжении многих лет.

– Усилия, которые ты вложила в создание своего головного убора, покажут твоему будущему избраннику и его семье твою скрупулезность, готовность к тяжелой работе и знание истории миграции акха – через вышитые символы, – вещает Третья невестка, гордясь своими наставлениями. – А еще продемонстрирует твою восприимчивость к прекрасному, которую ты передашь своей дочери, если она у тебя появится.

Она передает головной убор А-ма, и та аккуратно закрепляет его на моих волосах. Пока пятикилограммовый головной убор лежал на коленях, он казался гораздо легче, чем на голове, и шея слегка сгибается.

– Теперь ты получила дар женственности, – говорит А-ма.

Невестки улыбаются, а племянницы завистливо посматривают на меня. В зеркале я вижу худенькую, но симпатичную девушку. У меня большие глаза, цветом и формой напоминающие листья. Нос у меня изящный, не такой, как у ханек. Мои щеки зарумянились от солнца и горного воздуха. Я определенно готова к браку. Как бы мне хотелось сейчас же рвануть на улицу и посмотреть, пришел ли мальчик, в которого я втайне влюблена, но церемония еще не закончилась.

– Как ты и обещала, ты выполняешь все свои обязанности, – продолжает А-ма. – Каждое утро молотишь рис под домом. Таскаешь воду. В сезон сбора чая трудишься так же усердно, как и твои братья…

Она умолкает. Специально, чтобы я вспомнила все то время, которое мы провели в доставшейся мне по наследству бесполезной роще, ухаживая за материнским и сестринским деревьями. Но я думаю о том, как выполняла учебные задания, порой прибегая к помощи учителя Чжана, как научилась никогда не говорить с родными о том, чему меня научили в школе. Я совершила эту ошибку в самом начале, когда рассказал А-ма и А-ба, что лунное затмение происходит не из-за того, что дух собаки проглатывает луну, и что Бирма теперь называется Мьянмой.

– Теперь ты умеешь готовить снадобья, – говорит Старшая невестка. – Ты дала моей дочери чайные листья, она прикладывала их к прыщам, чтобы те быстрее исчезли.

– А мне ты дала чайные листья, чтобы уменьшить круги под глазами, – подхватывает Вторая невестка. – А еще мужу помог дикий табак, который ты велела жевать от зубной боли, и теперь он использует липкий осадок, оставшийся в его трубке, чтобы убивать по твоему совету пиявок.

– Ты умеешь рассчитывать дозы опиума умирающим! – восхищается Третья невестка. – И даже научилась извлекать содержимое желудка дикобраза, чтобы сварить снадобье и помочь тем, кто страдает от неукротимой рвоты.

А-ма поднимает руку, заставляя их замолчать.

– Самое главное – ты научилась принимать роды!

Это правда. Когда молодая мать в деревне Бамбуковый Лес произвела на свет мертворожденное дитя, я проследила, чтобы его погребли в лесу. На следующий год все повторилось. Считается, что это вернулся первый ребенок. Я велела отцу бросить трупик в реку, чтобы положить конец этим возвращениям. На следующий год у той пары родился здоровенький мальчик. В других деревнях я трижды становилась свидетельницей того, как человеческие отбросы появлялись на свет и покидали этот мир. У одного голова была в два раза больше, чем нужно, второй родился слишком маленьким, третий же имел особые черты лица, которые, по словам А-ма, говорили, что он вырастет идиотом.

– Тут уж не ошибешься, – поясняла она.

И, как ни жаль, уже после того, как Цыдо и Дэцзя стали родителями человеческих отбросов, мы стали свидетелями очень важных изменений. Теперь-то я понимаю, что просто живу в настолько отдаленном регионе, что тут не слышали о политике ограничения рождаемости почти пятнадцать лет. Когда центр планирования семьи открылся при пункте сбора чая, работал он исключительно с ханьцами, поскольку политика ограничения рождаемости в стране не касалась национальных меньшинств. Если ханька беременела во второй раз, ее насильно отправляли на аборт или заставляли платить штраф. Если ситуация повторялась, ее стерилизовали. Но разговор о навыках повитухи затеян не только чтобы похвалить меня. Так начинаются предупреждения любой девушке, которой ее а-ма впервые надевает взрослый головной убор.

– Сейчас во всей стране младенцы стали цениться, как никогда раньше, и мы, акха, должны рожать детей, – говорит А-ма, – даже близнецов, если пожелаем. Наши рума и нима признали этот факт даже с толикой мужского самодовольства, ведь мы хоть в чем-то лучше ханьцев, этнического большинства.

Когда а-ма добавляет «жаль, что эти изменения не коснулись нас раньше», я знаю, что она говорит о том ужасном моменте, когда в нашей деревне родились близнецы. Затем она прибавляет, словно утешая меня:

– К счастью, наши старейшины быстро согласились на эти перемены. Другие деревни… Что ж, это тяжело – отказаться от чего-то, во что ты верил на протяжении поколений. – Она делает паузу, чтобы я переварила сказанное, а потом продолжает: – Но как бы то ни было, мы, как и ханьцы, не одобряем, когда ребенка рожает незамужняя женщина. Родить без мужа – табу.

Эта наша традиция по сути бессмысленна. Юношей и девушек поощряют вступать в отношения до брака, а беременеть запрещено! Неважно. Я достаточно умна, чтобы со мной такого не произошло. Я читала романы, изучала историю, математику и естественные науки. Все это научило меня тому, как важно независимо мыслить, беречь собственное тело и думать о будущем.

– Ты теперь женщина, – объявляет А-ма, и невестки кивают, подтверждая торжественность момента.

И тут с улицы меня зовет Цытэ.

– Можно мне пойти? – спрашиваю я у А-ма.

Церемония резко закончилась, но что еще она мне может сказать? Когда я выскальзываю за дверь, А-ма кричит мне вслед:

– Это важный день для вас обеих!

Цытэ ждет меня у подножия лестницы. Мне бы хотелось сказать подруге, какая она красивая в ее головном уборе и праздничном одеянии, но мы, акха, никогда не говорим «красивый» применительно к другому человеку.

– Все мальчишки захотят увести тебя в Цветочную комнату, как только тебя увидят! – говорю я вместо приветствия.

– В Цветочную комнату? Я там уже была! – она хихикает. – Я бы предпочла пойти в лес «за любовью». Вопрос остается открытым – когда ты собираешься в Цветочную комнату?

Я краснею. Сама идея встретиться с мальчиком один на один без присмотра родителей…

– Разумеется, – продолжает подруга как ни в чем не бывало, понимая, какой эффект возымеют на меня ее слова. – Если он придет, ты можешь смело вести его прямо в лес. Тут нет ничего такого, ты же знаешь. Хватит вести себя будто слепой котенок. Давай уже взрослей. А не то никогда не выйдешь замуж.

Некоторые парни и девушки – в том числе и моя подруга – ходят в лес «за любовью» с двенадцати. Но только не я. В свободное время я занята домашними делами и учебой. За эти годы меня постепенно пересаживали в школе все ближе и ближе, пока я не оказалась в первом ряду. Саньпа тоже продвинулся, и теперь он в середине класса. Еще через два года мы примем участие в гаокао, едином национальном экзамене, проверим, сможем ли мы поступить в университет. Если провалимся, второго шанса не будет. А вот если сдадим успешно, станем первыми представителями нашего горного племени, кто получил высшее образование. Потом мы поженимся, заведем столько детей, сколько захотим, и станем активными участниками всех перемен, если они вообще ждут нашу префектуру…

Я точно не знаю, когда влюбилась в Саньпа. Неделю назад, когда он шутил, что ждет не дождется, когда же увидит меня во взрослом головном уборе? Или год назад, когда я по нескольку часов помогала ему с домашкой по алгебре? А может, шесть лет назад, когда он дал мне откусить от украденной лепешки? Последние годы мы, единственные акха в классе, проводили очень много времени вместе. Вместе изучали историю других стран, помимо тех, что примыкают к нашим границам, но по мировоззрению все еще похожи на Китай: Россия, Северная Корея и Куба. Вместе с трудом продирались через дебри текста великого классического романа «Сон в красном тереме» и повести «Рикша», а еще знакомились с романами, написанными нашими русскими друзьями – Толстым и Достоевским. Мы говорили и говорили, долгие часы проводя вместе, пока шли в школу, а потом из школы. Ему всегда были интересны мои рассказы, а мне нравилось слушать про их охотничьи вылазки с а-ба и другими мужчинами его деревни. Я помогала Саньпа писать сочинения, а он всегда проявлял заботу, принося что-то из джунглей, то красивый цветок, то ожерелье из лозы, то яйцо из гнезда дикой птицы.

– Если Саньпа позовет меня в Цветочную комнату или в лес, я пойду, – признаюсь я Цытэ шепотом.

Ее смех слышен, наверное, и в соседней деревне.

Хотя мы с ней и не проводим столько времени вместе, как это было в начальной школе, все равно близки настолько, насколько вообще могут быть близки девочки.

– Если тебе не понравится с ним, сходи «за любовью» с каким-нибудь другим парнем из тех, что придут на праздник, – говорит Цытэ, когда ей удается перевести дух. – С любым, если только он не из твоего клана.

– Ну, для меня сходить «за любовью» с Саньпа не то же самое, что для тебя и…

– Парни испытывают девушек. И наоборот, – перебивает меня Цытэ. – Если им нравится быть вместе, то парень берет девушку замуж. Если девушка беременеет по ошибке, то либо они женятся, либо девушка бежит к твоей а-ма за особым отваром. Но если никому из них не понравилось, зачем проводить остаток жизни вместе? У всех есть право поискать кого-то еще.

– Я не собираюсь пробовать все тыквы на рынке. Я хочу только Саньпа. Пока мы вместе не состаримся. Пока не умрем. И на том свете тоже хочу быть только с ним.

Мое признание вызывает у подруги новый приступ хохота.

Мы вместе поднимаемся по тропинке к небольшой лужайке, откуда открывается вид на деревню. Мужчины уже установили старые качели, а другие следят за ямой, где готовится бык, принесенный в жертву. Я ищу Саньпа в толпе, но здесь слишком многолюдно… Женщины выменивают метлы, вышивку и сушеные грибы на серебряные бусины и прочие подвески на свои головные уборы. Мужчины же меняют выделанные шкуры на железо, с которым потом пойдут к деревенскому кузнецу, который выкует им лезвия для мачете или топоры. Мы с Цытэ единственные девушки в нашей деревне, которые впервые надели взрослый головной убор, и парни рассматривают нас с головы до ног, словно коз на рынке.

Цытэ тянет меня за рукав.

– Когда придет время, пусть он сначала пробьет себе путь. Будет больно, но не настолько. Скорее всего, он уже ходил «за любовью». Он знает, что делать.

Я не успеваю спросить ее, что она имеет в виду, как раздаются радостные крики, и из леса появляется толпа молодых людей с четырьмя тонкими стволами деревьев, очищенными от коры.

Один из них несет через руку петли из волшебной лозы.

Саньпа! Я привыкла видеть его в школе в простых штанах и рубахе, но сегодня он разоделся, как и положено парню, на весь свет заявляющему, из какой он хорошей семьи. Его мать много раз замачивала одежду сына в красителе индиго, чтобы получился глубокий цвет. Даже издалека я вижу, что его куртка многослойная. Мать и сестры Саньпа расшили его пояс пятью кругами замысловатых узоров.

Вместо головной повязки на нем шапка, украшенная каплями серебра, выплавленными в форме листьев аканта.

– Только глянь на него! – нарочито громко ахает Цытэ. – Он определенно пришел сюда в поисках жены. Явился за тобой! А иначе зачем тащиться в такую даль! Зачем присоединяться к парням из нашей деревни и идти в лес за лозой и деревьями. Несколько часов по горным перевалам, а он все равно выглядит…

– Таким мужественным и красивым, – заканчиваю я за нее.

– Красивым? – Цытэ прикрывает рот рукой и хихикает.

Саньпа замечает меня. Он не притворяется равнодушным. Губы его растягиваются в широкой улыбке, и Саньпа начинает пробираться в нашу сторону. Подруга прикрывает рот, но я чувствую ее радостное возбуждение. Он останавливается в метре от нас, и его глаза сияют, словно черные камни, омытые дождем.

– У вас симпатичная деревня, – говорит Саньпа, – но я жду, что в один прекрасный день ты придешь в мою. Она больше, и мы на гребне горы, а не внизу.

Его слова яснее ясного. Саньпа сообщает, что он хорошая партия, потому что его деревня лучше моей, более зажиточная и ее легче оборонять. Я становлюсь красной, как сок шелковицы, дико стесняюсь этого, и лицо горит огнем. К счастью, в этот момент появляется рума, чтобы совершить обряд очищения.

Качели не запустят до следующего дня, так что эта церемония будет короткой. Рума начинает ритуальные песнопения, и мы не совсем понимаем, что за слова вырываются из его рта. Наша культура зиждется на многовековом фундаменте, заложенном предками, что жили на этой земле до нас. То, как они разговаривали, известно только жрецу. Но когда он заканчивает, я уже готова нормально вести разговор.

– Показать тебе деревню? – спрашиваю я.

Это так естественно – идти бок о бок с Саньпа, показывать, кто где живет, рассказывать истории про соседей. Он внимательно слушает и задает вопросы, которые мы за годы знакомства никогда не обсуждали.

– Сколько у тебя братьев? А сестер? А сколько двоюродных братьев и сестер живут в главном доме?

Я задаю те же вопросы, а заодно спрашиваю, сколько у его семьи домов для молодоженов, на что он отвечает, что он единственный сын, а три его сестры уже вышли замуж.

Значит, его а-ма и а-ба обрадуются невестке, с радостью построят дом для молодоженов и станут ждать, когда раздадутся крики внуков и внучек.

– Я навещу сестер по дороге домой, – продолжает он, пока я увлеклась своими фантазиями.

– Ты же не уйдешь прямо сегодня? – заикаясь спрашиваю я.

– Если хочешь, я мог бы остаться до конца праздника.

– Я бы очень этого хотела. – Краска снова заливает мое лицо.

Мы обошли по кругу деревню и возвращаемся на лужайку, где все собрались на праздничную трапезу. Саньпа садится с другими холостыми парнями, я сажусь с семьей. Но мы постоянно встречаемся взглядами. Этот молчаливый диалог звучит так явственно, словно кроме нас тут никого и нет.

После ужина раздается музыка, начинаются песни и танцы. Кто-то сует Саньпа в руки барабан, и он вместе с остальными мужчинами отплясывает в отблесках костра. С каждым ударом барабана он приподнимается и опускается. Теперь я чувствую тепло не от костра и не от своих полыхающих щек, а откуда-то ниже талии. Впервые мое тело понимает, почему парни и девушки хотят сбежать в лес «за любовью».

На следующее утро все снова собираются на лужайке, где под присмотром рума мужчины устанавливают четыре столба для новых качелей и наклоняют их, пока концы не соединятся в верхней точке. Невысокий парень забирается на один из столбов и скрепляет эти концы вместе. Затем он привязывает длинную лозу, чтобы ее петля свисала вниз в центр получившейся пирамиды. И наконец, рума делает подношения, умиротворяя духов земли и защищая нас от любых несчастных случаев.

– Я а-ма и а-ба деревни Родниковая Вода, – нараспев произносит он. – Как мать-наседка, я защищаю тех, кто находится под моим крылом. Как отец – водяной буйвол, я защищаю их своими рогами…

Он берет лозу, поднимается на холм и ставит левую ногу в петлю. Затем под одобрительные возгласы взлетает в воздух над уступом, с которого открывается вид на деревню. Затем все мужчины – от стариков до мальчишек – следуют его примеру. Теперь наступает черед девушек. Из соображений скромности через петлю продевается доска, на которую мы садимся. Когда приходит моя очередь, Цытэ и Третья невестка подталкивают меня, и я лечу вниз между столбами, затем вверх и взмываю в небо. Ветер треплет мой головной убор. Колокольчики и другие серебряные украшения звенят. Перья трепещут. Серебро на нагруднике ловит солнечные лучи. Я – парящая птица для Саньпа, и я не перестаю смеяться, проносясь над его головой. Он в ответ тоже смеется.

Позже – после очередного праздничного ужина – я веду Саньпа в Цветочную комнату. Там уже собрались парами парни и девушки. Нам негде уединиться, но это и не важно. Наши родители не видят, поэтому мы можем делать все, что захотим. Когда Саньпа заключает меня в объятия, мы, кажется, знаем, что дальше. Его губы нежно касаются моих. Со стоном, который я слышала только в хижине молодоженов, он тыкается в мою шею и целует меня снова и снова. Я едва держусь на ногах.

На следующее утро, когда мы с А-ма молотим зерно под домом, она спрашивает:

– С кем ты была прошлой ночью? С Лоуба?

А-ма и А-ба всегда нравился Лоуба, который живет в деревне Бамбуковый Лес. Мы ходили в одну начальную школу, и родители надеялись, что я выйду за него замуж. Он носит очки в толстой черной оправе, которые делают его похожим на сову, вот только уступает сове по интеллекту, и мне ни разу не приходило в голову посетить с ним Цветочную комнату.

Я наклоняюсь ближе к жернову, надеясь, что мать сменит тему, но ей положено быть любопытной.

– Это был тот незнакомый парень, который пялился на тебя? – не отстает она.

– Э-э-э… наверное… – уклончиво отвечаю я, хотя прекрасно знаю, что она говорит про Саньпа.

– Не тот ли это парень, что тогда украл лепешку?

А-ма не ругает меня за то, что я отвела Саньпа в Цветочную комнату, а сразу переходит к сути проблемы.

– Он родился в день Тигра. Ты в день Свиньи. Этого не изменить. Мы с а-ба никогда не согласимся на ваш брак.

– Но я люблю Саньпа!

– Любишь Саньпа? – Из ее уст его имя звучит как горькая трава. – Ты поступаешь безответственно и искушаешь судьбу.

Но я не собираюсь сдаваться. Ну уж нет.

– Он будет хорошим мужем. Его семья зажиточнее нашей. Мы оба образованны…

– Все это не имеет значения, и ты это знаешь! Ему тут делать нечего! – решительно заявляет она. – Тебе придется найти другого парня!

Спустя несколько часов – после катания на качелях и очередного пиршества – я соглашаюсь пойти с Саньпа в лес. Мир полон жизни, запахов и звуков. Нас встречают благоухание цветов, ароматы земли и диких животных, неумолчное кваканье лягушек, брачный вой зверей и крики птиц, которые смотрят на нас задумчивыми глазами. Воздух обволакивает нашу кожу теплым дыханием. Мы идем, пока не находим лужайку, устланную листьями и сосновыми иголками, размягченными сменой времен года. Мы сидим бок о бок, глядя на горную цепь, которая тянется вдаль, окутанная туманом, влажностью и расстоянием, и растворяется в конце концов в серо-голубом небе.

– Ты уверена, что хочешь это сделать? – спрашивает он.

– Да!

Мы поворачиваемся друг к другу. Он целует меня, медленно опуская на землю. Возится с моей одеждой. Мозоли на руках говорят о том, что Саньпа много работает во благо своей семьи. Он сжимает мой сосок, и с моих губ срывается звук, который не похож на звуки языка акха. Я не пробовала ничего такого с другими, но мне хочется прикоснуться к его коже под рубашкой. Его грудь гладкая. Мышцы под ладонями кажутся упругими. Он задирает мне юбку и прикасается к той сокровенной части, которая стала скользкой и влажной, но стонет только он. Саньпа заглядывает мне в глаза. Я вижу его душу насквозь. Что бы ни было у него между ног, оно должно найти то, что между ног у меня.

Может, я и не делала этого раньше, но зато видела, как петухи покрывают куриц. А еще видела, как спариваются свиньи, собаки и кошки. Саньпа помогает мне перевернуться, пока я не оказываюсь на четвереньках. Что-то горячее и твердое упирается мне в зад. Я выгибаю спину, чувствуя его пальцы. И оцениваю по достоинству Цытэ, потому что Саньпа делает все именно так, как нужно.

– Саньпа…

Его имя словно океан в моем рту, уносящий меня в место, о существовании которого я даже не подозревала. Его руки ложатся на мои бедра.

Затем эта горячая штука находит вход в мое тело и начинает проникать внутрь. Я двигаюсь навстречу, и тут… А-а-а-а! Меня пронзает дикая боль, словно удар кочергой. Я падаю на локти. Мы оба замираем. Саньпа наклоняется ко мне, прижимаясь ртом к моему уху.